утра.
Николай повел всех осматривать местность.
     Они шли  сначала  красным  сосновым  лесом,  сухим  и  звонким;  солнце
освещало громадные камни, покрытые налетом светлого песка  и  которые  были,
как  сказал  Николай,  "по-видимому,  геологического  происхождения".  Потом
начался лиственный лес, темнеющий, более густой; в  глубине  оврага  кричала
неизвестная птица, они шли уже минут сорок, и вдруг сквозь деревья сверкнула
река.
     - Кто не  умеет  плавать?  -  спросил  Николай.  Неумеющих  плавать  не
оказалось. - А кто со мной идет за лодкой? - Я, - сказала Виктория. И  через
десять минут голос Николая кричал с реки:
     - Идите сюда!
     Они доехали до  небольшого  острова  на  середине  реки,  разделись  за
кустами и вышли уже в купальных костюмах.
     - Берег обрывистый, - сказал  Николай,  -  сразу  глубоко.  Кто  скорее
доплывет до берега? Я считаю: раз, два, три!
     Шесть тел одновременно бросились в воду, и  на  берегу  остался  только
Волрдя и белый пес Артура, не успевший понять, в чем дело. - Том! - крикнула
Виктория, и пес с лаем прыгнул в реку.  Володя  остался  один.  -  Володька,
трус! - кричал Николай. - Дисквалифицирую!
     Первой отстала Одетт, второй Вирджиния, затем  стал  отставать  Сережа.
Только Николай, Виктория и Артур плыли рядом. - Дьявол! -  сказал  по-русски
Николай Артуру. - Неужели нас эта девчонка обставит? - Он  дернулся  вперед,
и, когда Виктория спохватилась, было уже слишком поздно. - Артур, отомсти! -
сказала она. Артур послушно  улыбнулся,  и  тотчас  же  его  громадное  тело
совершило нечто вроде непостижимого прыжка по  воде.  Казалось,  что  он  не
делал усилий, точно скользя по воде, поднимая пену и стремительно подвигаясь
вперед. Он догнал Николая, однако в самую последнюю секунду они одновременно
схватились за ветку дерева, свисавшую над водой.
     А Володя все стоял на берегу и смотрел. - Он умеет плавать?  -  спросил
Артур. - Как собака, - ответил Николай. В  это  время  тело  Володи  наконец
отделилось от берега. - Решился братишка, - сказал Николай.
     Володя долго плыл под водой, потом вынырнул и направился  к  берегу.  В
эти минуты он был совершенно счастлив.) Крупная  рыба  пугливо  метнулась  в
сторону от его тела, он нырнул за  ней,  но  она  уже  исчезла.  -  Ах,  как
замечательно! - повторял он. Он все нырял и плыл внизу, открыв глаза и  видя
светлеющую к поверхности воду, потом поднимался  наверх  -  и  наверху  было
горячее сверкание солнца. И так далеки от него, так чужды  ему  сейчас  были
все обычные его мысли и ощущения;  мир  был  океаном,  упругим,  холодным  и
влажным, мир был этим движением в воде, и все остальное не существовало.
     Потом Николай, Виктория, Одетт и Сережа ушли в лес. На берегу  остались
Артур и Володя. Голова Вирджинии то показывалась, то скрывалась на  середине
реки. Володя лежал на животе, жуя длинный стебель травы и ни о чем не думая.
Артур, закинув руки за голову, подставлял  солнечным  лучам  свое  мокрое  и
бледное лицо с закрытыми глазами.
     Все было тихо, вода плескалась о  берег.  Вдруг  пронзительный  крик  с
середины реки донесся  до  берега.  Вирджиния  появилась  над  водой,  потом
исчезла, неловко и отчаянно взмахнув рукой. - Она  тонет,  -  успел  сказать
Володя и тотчас услышал тяжелый всплеск воды. Володя понял это только тогда,
когда поплыл вслед за  Артуром  к  тому  месту,  где  за  секунду  до  этого
показалась голова Вирджинии.
     Володя плавал очень хорошо,  и  это  было  для  него  так  же  легко  и
естественно, как дышать или ходить. Он никогда не уставал, нырял  на  дно  в
самых глубоких местах и,  когда  было  нужно,  мог  плыть  с  необыкновенной
быстротой. Но если бы в ту минуту он мог наблюдать и сравнивать, он убедился
бы в громадном атлетическом превосходстве Артура, который с каждой  секундой
все дальше оставлял его за  собой.  Опять,  уже  совсем  близко,  показалась
голова Вирджинии; резиновый чепчик она потеряла, и светлые ее волосы  быстро
ушли под воду. Володя нырнул и увидел два тела на большой глубине,  почти  у
самого дна. Он поднялся наверх; Артур, глубоко  погрузившись  -  видно  было
только его лицо,  -  плыл  на  спине,  держа  на  груди  Вирджинию,  которая
всхлипывала и задыхалась. Володя подплыл вплотную.
     - A la brasse {Брассом (фр.).}, Володя, a la brasse,  -  сказал  Артур.
Володя поплыл a la brasse, Артур тоже, Вирджиния  лежала  на  воде,  положив
руки на их плечи.
     -  Слава  Богу,  все  кончилось,  -  сказал  Артур.  -  Вы   прекрасная
утопленница.
     - ...Что значит... прекрасная...  утопленница?  -  прерывисто  спросила
Вирджиния.
     - Это значит, что вам легко помогать и что вы  хорошо  себя  ведете,  -
объяснил Артур. - Я однажды вытаскивал из воды одну старую  англичанку,  она
расцарапала мне лицо и укусила меня за руку, и  в  моих  интересах  было  бы
держаться как можно дальше от нее, но это было невозможно, так как тогда она
утонула бы. Потом уже, придя в себя окончательно, она написала мне письмо  с
благодарностью и приглашением прийти к ней в гости. Но я  был  так  напуган,
что не пошел.
     - А я думаю, - сказал Володя, пуская ртом звучные пузыри по воде, - что
все могло быть гораздо хуже. Представьте себе, Вирджиния, что вы бы тонули и
не умели плавать; и что, кроме того, Артур не был бы таким геркулесом и тоже
не умел бы плавать и я тоже. Это было бы действительно грустно. Хоронили  бы
вас на английском кладбище, мы бы пришли в  траурных  костюмах,  и  Николаю,
наверное, было бы очень скучно. А могли бы еще и тела не найти.
     - А я думаю, - сказала окончательно оправившаяся Вирджиния, - что  было
бы, если бы мой beau frere {милый брат  (фр.).}  Володя  был  не  глупым,  а
умным? Это невозможно себе представить.
     - Все знают, что вы завидуете моему уму и элегантности, -  хладнокровно
сказал Володя.
     - Николаю ни слова, - сказала Вирджиния.
     - Подчиняюсь, - ответил Артур.
     - А я нет, - сказал Володя. - Зачем  я  буду  лгать?  Сначала  публично
признайте, что я очень умен.

                                   -----

     Несколько оживившаяся Одетт спросила Сережу:
     - Скажите, мэтр, у вас еще остался ром?
     - Вы могли в этом сомневаться?
     - Ma foi, on ne sait jamais {Господи, да кто же знает (фр.).}.
     - Если бы вы лучше меня знали, вы бы не сделали такого предположения, -
сказал Сережа. В Сережином запасе было еще  около  двух  литров  рома  -  на
всякий случай.
     - Я бы хотела одну рюмку.
     - Mais ordonnez, madame {Но чтобы все было в порядке, мадам (фр.).}.
     Она выпила, однако, почти стакан и заставила выпить  Сережу.  Ей  сразу
стало тепло и приятно.
     - Оторваться от консоммации ты не можешь,  -  сказал  Николай,  проходя
мимо, - и еще эту бедную женщину накачиваешь, совести у тебя нет.
     - Не твоя печаль, Коленька, - ответил Сережа. Он  поднялся  и  пошел  с
Одетт вслед за другими.
     - Они идут слишком быстро, - сказала Одетт.
     - Я тоже нахожу,  что  быстро.  Вы  знаете,  после  еды  необходим  ряд
медленных движений.
     - Ряд медленных движений, - повторила Одетт и засмеялась. -  Non,  mais
vous etes fou {Нет, но вы с ума сошли (фр.).}.
     Они отставали все больше  и  больше.  Лес  рос  вокруг  них  и  казался
бесконечным, тихий ветер плескался в деревьях.
     Желтый  хвост  белки  мелькнул  и  скрылся  вверху.   Сережа   вспомнил
единственный литературный разговор, который у него был с  Володей,  -  когда
Володя говорил ему:
     - Да, я понимаю; для вас существует только чувственная прелесть мира.
     - Чувственная прелесть мира... - думал теперь  Сережа.  Он  держал  под
руку Одетт, на ней было легкое платье, под  ним  купальный  костюм.  Деревья
были бесчисленны, воздух почти безмолвен. - Чувственная прелесть  мира...  -
Le  charme  sensuel  du  monde  {Чувственное  очарование  мира  (фр.).},   -
пробормотал он по-французски.
     - Vous en savez quelque chose? {Вам об этом кое-что известно? (фр.).} -
спросила Одетт голосом, который вдруг стал далеким.
     Сережа наконец понял. Он мог бы  понять  это  давно,  Одетт  удивлялась
медленности его рефлексов и приписывала это его славянской лени. И поняв, он
приблизил  ее  изменившееся  лицо  с  полураскрытыми  губами.   Одетт   была
совершенно довольна: еще раз дорога,  еще  раз  route  de  Fontainebleau  не
обманула ее ожиданий.
     Это был бесконечный  сверкающий  день  неустанного  солнечного  блеска,
множества легких запахов летней  благодатной  земли,  сменявшихся  деревьев,
крепких зеленых листьев, лепетавших под ветром; и Володе казалось,  что  это
слишком прекрасно и не может продолжаться; но солнце все так же скользило  в
далекой синеве, все  так  же  летел  ветер  и  шумели  деревья,  и  все  это
бесконечно длилось и двигалось вокруг него.  Они  прошли  много  километров,
поднимались и спускались по течению реки; были на острове, точно  занесенном
сюда из детских немецких сказок - с омутом и стрекозами и громадными желтыми
цветами; было так тихо на этом острове, что Володе казалось  -  слышно,  как
звенит раскаленный солнечный воздух от быстрого дрожания синевато-прозрачных
крыльев стрекоз.

     Поезд отошел в одиннадцать часов  вечера.  Весь  день  было  облачно  и
душно; в час отъезда шел сильный дождь. В домах парижских пригородов кое-где
горели огни, и в пролетавших  освещенных  окнах  скрывались  столы,  люстры,
широкие кровати и головы людей,  которых  нельзя  было  успеть  рассмотреть.
Володя стоял у открытого окна и думал сразу о многих вещах; и  так  же,  как
нельзя было рассмотреть человеческие  лица  в  квартирах,  так  нельзя  было
остановиться на какой-нибудь одной мысли - они сливались н исчезали вместе с
шумом поезда. Но вот уже  эхо,  отражавшееся  как  бегущий  свет  на  стенах
зданий, заборах, ангарах  и  пакгаузах,  стало  стихать,  покатились  темные
пространства полей; и вместе с уменьшением этого шума, все мешавшего  Володе
сосредоточиться, все стало тише и медленнее.
     Четверть часа тому назад Париж так же ушел  от  него,  как  перед  этим
уходили Вена, Прага, Константинополь. Было нечто похожее на провал  в  самую
далекую  глубину  памяти  в  этом  быстром  и  безмолвном  поглощении  тьмой
громадных городов, тонущих в уходящей ночи. Казалось невероятным, что в  эту
минуту, когда он находится здесь, на кушетке вагона,  идущего  со  скоростью
семидесяти километров в час, - там,  в  Париже,  неподвижно  стоят  деревья,
бульвары, улицы,  дома;  и  все  повторялось  привычное  видение  того,  как
однажды, в смертельном и  чудовищном  сне,  вдруг  сдвинется  и  поплывет  с
последним грохотом вся громадная каменная масса, увлекая за  собой  миллионы
человеческих существований.
     Еще с того вечера, когда автомобиль Николая чуть  не  наехал  на  него,
Володя знал, что еще немного, может быть, несколько дней и опять будет поезд
или паровоз, вокзалы, пристани, особенно  и  непохоже  ни  на  что  звучащие
голоса на ночных остановках и все та же, поездная, проезжая, жизнь, где  нет
ни привязанности, ни любви, ни потерь, ни обязательств - только воспоминания
и поезда.  Не  все  ли  равно,  куда  ехать?  На  этот  раз  он  должен  был
остановиться в  Александрии,  Каире  и  Багдаде,  где  находились  отделения
автомобильного агентства  Николая.  Поездка  должна  была  занять  несколько
месяцев; что произойдет потом, Володя не знал.
     Его провожали на вокзал Вирджиния, Николай, Артур  и  Виктория,  Володя
махал платком, все было, как полагается при  всех  отъездах.  Одного  только
Александра Александровича Володе не пришлось повидать; когда  после  пикника
он пришел к нему на квартиру, ему сказали, что Александр Александрович уехал
на юг. По-видимому, решение это было  принято  внезапно  и  Володю  даже  не
успели предупредить.
     Последний день он провел в хлопотах о визе, в поездках по консульствам,
в покупках и вернулся домой только к обеду. Николай передал ему три  письма.
Володя сунул их в карман не читая. Теперь  он  вспомнил  о  них,  распечатал
первое, почти не  глядя  на  конверт,  прочел  несколько  строк  -  и  вдруг
непоправимая смертельная тоска остановила его.
     "Мой дорогой друг, - писала Андрэ, - Александра  больше  нет.  Он  умер
вчера от кровоизлияния в  легких,  и  я  не  могу  вам  сказать,  какая  это
безмерная потеря..."
     Александр  Александрович!  Володя  повторял  эти  слова,  не  будучи  в
состоянии что-либо другое сказать или подумать, - потому что  не  оставалось
ничего, ни мыслей, ни воспоминаний, только слезы и задыхающееся сожаление об
этом последнем путешествии, сквозь которое сейчас проходил  поезд,  гремя  и
исчезая навсегда в стремительно несущейся тьме.


        "ПРИМЕЧАНИЯ "

     Впервые - Современные записки, 1934.  Э  56.  1935.  Э  58-?  отдельное
издание - Париж, издательство "Дом книги", 1938.
     Печатается по отдельному изданию 1938 года.
     В журнальной публикации отсутствуют некоторые главы  и  абзацы.  Первый
фрагмент романа появился под заглавием "Начало" без указания на  характер  и
жанр произведения. Владислав Ходасевич писал в этой связи:  "Полагаю...  что
это  именно  лишь  "начало"  более  обширной  вещи,  начало,  очень   хорошо
написанное,  с  большим  чувством  стиля,  но  -  неизвестно  куда  ведущее"
(Возрождение. 1934. 8 ноября).
     Продолжение романа уже под  его  окончательным  названием  появилось  в
журнале лишь спустя полгода.
     Оценивая уже отдельное издание романа,  Г.  Адамович  писал:  "Если  бы
раскрыть  "Историю  одного  путешествия"  наудачу,  на   первой   попавшейся
странице, и, не касаясь того, что за ней и что после нее,  не  вдумываясь  в
целое, оценить лишь блеск и, в особенности, живость  письма,  надо  было  бы
признать, что Газданов - даровитейший из писателей, появившихся в эмиграции.
В том, что он один из самых  даровитых  -  сомнений  вообще  нет.  Но  когда
прочитан весь роман, когда обнаружились его расплывчатые и зыбкие очертания,
когда  ясен  разлад  повествовательного  таланта  с  творческой   волей,   -
впечатление от писаний Газданова все же тускнеет".
     Попытки дать определения таланту писателя и найти уязвимые места в  его
произведениях оказывались, как правило, несостоятельными. Загадку  Газданова
никак не мог разгадать и такой незаурядный критик, как Адамович. "Читаешь  -
и почти непрерывно думаешь, - продолжал Адамович в  своей  рецензии,  -  как
хорошо, как умно без умничанья,  что  за  верность  тона  и  рисунка!  Книга
закрыта, и хочется спросить себя, автора, героев рассказанной  истории:  что
это? зачем мне все это надо было знать? что мне роман  дал,  кроме  какой-то
легкой, летучей грусти, беспричинной  и  безотчетной?"  (Последние  новости.
1939. 26 января).
     Непонимание особенностей творческой  манеры  Газданова  приводило  и  к
непониманию замысла, сущности  его  произведений.  Адамович  хотел  получить
какой-то  рациональный  результат  после  прочтения  книги,  полной  поэзии,
музыки, проникнутой трепетом живой человеческой души. Из бесконечности жизни
критик хотел извлечь конечный результат и в  своей  неудаче  обвинял  автора
романа, а не свою неспособность понимания самоценности жизни как таковой.
     Другой рецензент, С. Савельев, видит коренной порок творчества Газанова
в отсутствии "стержня" в его романах и отсюда как бы "безрезультатность".  И
при всем том Савельев признает; "Словесная ткань книги  -  превосходна.  Все
сквозисто,  живо,  остроумно,  и  прежде  всего  талантливо.  Нет  и   следа
искусственного надрыва, придуманного ужаса, кокетства, словесной акробатики,
достаточно приевшихся в эмигрантской литературе" (Современные записки. 1939.
Э 68. С. 473).
     Владимир Вейдле, хотя и в несколько других выражениях,  тоже  объясняет
ущербность газдановской прозы тем, что частности у  автора  превалируют  над
содержанием книги в целом, а это, в  свою  очередь,  он  выводит  из  общего
образа мыслей писателя, из его мировоззрения. И здесь он прав.  И  в  то  же
время  не  прав,  поскольку  выдвигает  какие-то   абстрактные   нормативные
требования, которым должно удовлетворять творчество Газданова.
     "Стилистическое дарование его (Газданова. - Ст. Н.) так велико, - пишет
Вейдле, - что уже и в первой его книге  ("Вечер  у  Клэр".  -  Ст.  Н.)  оно
заставляло забыть языковые погрешности (которых  с  тех  пор  стало  гораздо
меньше) и даже некоторый  общий  не-идеоматизм  его  речи,  "История  одного
путешествия" написана прекрасно. Ее автор обладает совершенно исключительным
чувством прозаического ритма, а также не столько выразительности  отдельного
слова, сколько его веса и вкуса по сравнению со всеми другими словами той же
фразой и того же  абзаца.  Когда  его  читаешь,  становится  очевидным,  что
девяносто девять сотых советских прозаиков и девять десятых  эмигрантских  о
словесном искусстве вообще понятия не имеют, что слова у них не услышаны, не
произнесены, а просыпаны кое-как, точно шрифт из газетного набора. Но  столь
же очевидным становится и другое: что рассказанное этими  словами  не  стоит
самих слов, что образы, непосредственно возникающие из них, лучше тех других
образов, более сложных и обширных, которые рождаются книгой в целом  или  ее
отдельными частями и главами. Повествование никуда не ведет;  у  действующих
лиц нет никакой судьбы; их жизни могут быть продолжены в любом направлении -
и на любой срок; у книги нет другого единства, кроме тона, вкуса,  стиля  ее
автора". "В жизни, - продолжает Вейдле, - он  ощущает  с  большою  силой  ее
чувственную радость и чувственную грусть; острота этого ощущения как  раз  и
пронизывает его речь, дает ей похожий на кровообращение  или  дыхание  ритм,
определяет собой ее чувственную прелесть.  Однако  этим  дело  и  кончается:
ничего другого ему прощупать  в  жизни  не  дано"  (Русские  записки.  1939.
Февраль. Э XIV. С. 200-201).
     С подобными  оценками  мы  встречаемся  и  при  рассмотрении  критиками
рассказов Газданова.  Неудовлетворенное  ожидание  какого-то  резюме  в  его
произведениях заводило их в тупик, они терялись и делали  вывод,  что  имеют
дело не с недостатками собственного восприятия и понимания,  а  с  дефектами
авторского мировоззрения, позиции.

     ...въезжаем в Версаль... с карпами времен  Людовика  четырнадцатого.  -
Версаль - город во Франции, пригород Парижа, в 1682 - 1789 годах  резиденция
французских королей. В период правления Людовика XIV  (1638-1715,  король  с
1643)  здесь  построен  крупнейший  дворцово-парковый  ансамбль  с  дворцами
Большой и Малый Трианон, с бассейнами, фонтанами, скульптурами.

     Боборыкин  Петр  Дмитриевич  (1836-1921)  -  русский  писатель;   автор
многочисленных романов и повестей. Здесь Николай намекает на многописание  и
трудолюбие этого писателя.

     Coupole - большой ресторан  на  бульваре  Монпарнас,  популярный  среди
художественной интеллигенции.

     Сезанн  Поль  (1839-1906)   -   французский   художник,   представитель
постимпрессионизма; в натюрмортах, пейзажах, портретах  с  помощью  градаций
чистоты цвета, используя устойчивую композицию, стремился выразить богатство
и величие предметного мира, органическое единство форм природы.

     Пикассо  Пабло  (1881-1973)  -  французский  художник,   основоположник
кубизма; в ряде работ близок к сюрреализму.

     Бодлер  Шарль  (1821-1867)  -  французский   поэт,   критик,   эссеист;
предшественник  французского  символизма;  анархическое  бунтарство   против
буржуазного мира сочетается в его творчестве с эстетизацией пороков большого
города.

     Рэмбо (Рембо) Артюр (1854-1891) - французский  поэт;  реалистические  и
символистские тенденции сочетаются в его стихах, часто намеренно алогичных.

     Rotonde  -  одно  из  самых  известных  кафе  в  Париже,  находится  на
Монпарнасе,    напротив     ресторана     Coupole.     Излюбленное     место
литературно-художественной