,  как  игрушки.
Есть история - статистика; тогда  она  скучна  и  произвольна.  Есть  другая
история - это  роман,  то  есть  то  же  самое,  что  поэзия.  Я  говорю  об
исторических методах, с которыми мы имеем дело. А  история  Рима,  например,
или вообще история античного мира, это даже не статистика и  не  роман,  это
опера, Володя. По крайней мере, в вашем и моем представлении.
     Он рисовал карандашом самые разные вещи; он точно издевался  над  ними,
заставлял их оживать на бумаге в своих видоизмененных,  мучительных  формах,
где сочетались его непогрешимое знание внешнего  мира  и  того  абстрактного
аспекта, в  котором  они  представлялись  его  чудовищному  воображению.  Он
рисовал скачущих лошадей с короткими  ногами  и  длинным,  вытянутым  телом,
деревья неизвестной породы, выросшие в  стране  бреда  или  неведомой  людям
земли, слепых с  тревожно-мертвенным  выражением  лица.  В  Севастополе  ему
поручили расписать церковь: и вот на ее стенах появились сияющие архангелы с
грешными женскими глазами, и деспотическое, каменное лицо Саваофа, и мутная,
сладострастная прелесть "единственной женщины, познавшей физическое единение
с Богом".
     Мир  звучал  для  него  двумя  десятками  первоначальных  мелодий,   он
пропускал их бесчисленные изменения, он видел так много и быстро, что ему не
оставалось времени слушать.
     После первых же  парижских  разговоров  с  Александром  Александровичем
Володя  явственнее,  чем  когда-либо,  ощутил  тревогу  за  этого  человека.
Александр Александрович "душевно задыхался", как сказал Володя Николаю, рас-
сказывая об этих встречах. - Он слишком чувствителен, il  n'a  pas  la  peau
assez dure {у него недостаточно грубая кожа (фр.).},  -  говорил  Володя,  -
чтобы безболезненно переносить ту чудовищную нелепость, мерзость и идиотизм,
в которых протекает нормальная человеческая жизнь. - Нам  ничего,  а  он  не
может.
     Вирджиния чрезвычайно любила порядок и не выносила  плохо  рассчитанных
или непредусмотренных вещей. Все должно было быть предвидено  до  мельчайших
подробностей, до цвета носового платка, до количества и размера  пуговиц  на
платье. За стол надо было садиться  именно  без  четверти  восемь,  в  театр
выезжать бей двадцати пяти девять; все события следовало обсудить заранее, и
при этом детально.
     За две недели до пикника Вирджиния начала беспокоиться о провизии:  что
надо взять и в каком количестве. Володя стал спорить, говоря, что достаточно
нескольких сандвичей. Николай настаивал на холодной телятине.  Вирджиния  не
соглашалась ни на то, ни на другое; и, как  это  ни  было  странно,  в  этом
вопросе оказалось труднее столковаться, чем в споре о литературе или театре.
     Тогда Николай нашел выход:
     - Оставьте все заботы, я это устрою. Вирджиния,  ты  ничего  не  имеешь
против приглашения мистера Свистунова?
     - Ты прав, очень хорошо, - сказала Вирджиния.
     - Что за нелепость? - спросил Володя. - Свистунов и вдруг мистер. Какой
же он, к черту, мистер, если он Свистунов? И кто он такой вообще?
     - Как, ты не помнишь?  -  сказал  Николай.  -  Это  Свистунов,  Сережка
Свистунов. Он у нас бывал - в Ростове и Севастополе. И Николай объяснил, что
Сережа  женился  на  француженке  из  Канады  и  что  история   его   вообще
поучительна. По словам Николая, правдиво написанная  история  Сережи  должна
была представляться не как авантюра, не как  роман,  не  как  поэма,  а  как
бесконечно длинное меню. Если среди товарищей Сережи  бывали  разногласия  и
сомнения по поводу того, что  им  ближе  и  интереснее  всего  -  социальные
вопросы, искусство или даже коммерция, у Сережи  этих  сомнений  никогда  не
возникало: ему всегда было ясно, что  и  общественные  вопросы  и  искусство
могут рассматриваться  только  как  вещи  второстепенные  и  несущественные.
Главное же в его жизни - чему он никогда и ни при каких  обстоятельствах  не
изменял - был вопрос о том, что, как и в каком количестве есть.
     - Было что-нибудь  страшное  в  твоей  жизни?  -  спросил  его  однажды
Николай, У Сережи была круглая голова, кожа розовая  -  как  уши  маленького
поросенка, по определению Вирджинии  -  мечтательные;  черные  глаза,  очень
широкая и высокая грудь и крепкое короткое тело.
     - Я пережил необычайные, да, прямо страшные страдания,  -  нахмурившись
при одном воспоминании об этом, сказал Сережа. - Нечеловеческие. Я был болен
брюшным тифом, и мне не давали есть. Я был близок к самоубийству.
     И революция, и война, и заграница,  все  это  представляло  для  Сережи
сложную прелесть, смесь вкусов и запахов: запах сена и чуть-чуть подгоревшая
полевая каша; удаляющаяся стрельба на окраине  деревни  и  холодное,  густое
молоко с белым хлебом и сотовым медом; ночной десант с моря и утренняя ловля
крабов, которых он варил на костре, - и нежный их вкус, почти  мечтательный,
отличавшийся от вкуса раков тем, что он заключал в себе еще влажную прелесть
моря. Потом, в Константинополе, ни с чем  не  сравнимый,  душистый  кебаб  в
греческом ресторане и  киевские  котлеты  -  с  маслом  внутри,  с  далеким,
облачным  вкусом  и  тугое,  старое  вино,  волшебно  густое  и  неповторимо
прекрасное. Потом Вена, где в ресторане не подавали к столу хлеба,  то  есть
так просто не подавали, точно было естественно обедать без хлеба, -  и  где,
конечно, Сережа пробыл лишь несколько дней. И потом, наконец, Париж. Сначала
Сережа мыл  тарелки  в  ресторане,  потом  стал  помощником  повара;  и  ему
предстояла бы несомненно блистательная кулинарная карьера, если  бы  в  этот
период своей жизни он  не  встретил  свою  будущую  жену.  Она  приехала  во
Францию,  недавно  овдовев,  из   канадских   просторов;   с   Сережей   она
познакомилась в кинематографе, где оказалась его соседкой. Он держал в  руке
бумажный мешочек с виноградом, - конечно, самым дорогим и самым лучшим  -  и
молча протянул его своей  соседке,  которая  так  же  молча,  автоматическим
движением, взяла самую большую кисть. - У тебя, голубушка, губа не  дура,  -
тихо  сказал  Сережа  по-русски.  На  третьей  кисти  начался  разговор.  По
необъяснимому совпадению, оказалось, что она так же любила есть, как  он,  -
toutes proportions gardees {в соответствующей пропорции (фр.).},  -  говорил
Сережа с извиняющейся улыбкой. И через некоторое время Сережа  женился.  Это
произошло не сразу -  и  была  минута,  когда  брак  мог  расстроиться.  Это
случилось вечером, после обеда в маленьком  ресторане  Латинского  квартала,
где готовили лучше всего в Париже blanquette de  veau  {телятину  под  белым
соусом (фр.).}. Сережа провожал свою невесту домой,  дорогой  был  мрачен  и
нахмурен.
     - Что с вами? - спросила она.
     - Моя дорогая, - сказал Сережа, - я очень грустен.
     - Но по какой причине? Вы разлюбили меня?
     - О, нет! - Столько воспоминаний связывали Сережу с этой женщиной -  за
такое  короткое  время  тающее  мясо  поросенка  в  "Au  cochon   de   lait"
{"Поросенок" (фр.).}, прохладный виноград  в  первый  вечер  их  знакомства,
дикая утка, которую они однажды ели на Монпарнасе, и этот blanquette de veau
{кусок телятины под белым соусом (фр.).}, вкус которого еще не исчез, еще не
растворился в воздухе,  и  губы  и  небо  Сережи  еще  хранили  это  хрупкое
воспоминание.
     - О, нет!
     И он объяснил, что не имеет права  жениться,  но  не  решался  об  этом
говорить, стремясь сохранить как можно  дальше  эту  очаровательную  иллюзию
счастья. Она молчала.
     -  Но,  наконец,  что  же  это?  -  Ей   вспомнилась   история   одного
расстроившегося брака - из-за того, что у  жениха  оказался  туберкулез.  Но
Сережа был так здоров, и это было так очевидно...
     - Я беден, - сказал Сережа с глубоким вздохом. Он вздохнул, и когда  он
опять втянул в себя воздух, ни вкуса, ни запаха Maquette уже не оставалось.
     - Я с вами не желаю разговаривать, - резко сказала  она.  -  Завтра  же
отправляйтесь в мэрию, в комиссариат, куда хотите, и вечером  я  вас  жду  с
документами. Она притянула его к себе и  поцеловала,  -  и  вдруг  Сережа  с
удивлением почувствовал - это было беглое, тотчас  исчезнувшее  ощущение,  -
что его связывают с  этой  женщиной  еще  какие-то  иные  вещи,  далекие  от
ресторана и похожие, как он сказал потом Николаю,  на  полевые  цветы.  -  И
тогда я понял, - говорил он, - что, может быть, я не только обжора.
     И этот самый Сережа Свистунов был теперь приглашен Николаем на  пикник,
и ему была поручена забота о провизии.

                                   * * *

     Володя  неоднократно  замечал,  что  дни,  наиболее  запоминающиеся   и
наиболее важные в его жизни, чаще всего не содержали  никаких  событий.  Это
были обычно прозрачные, холодноватые дни весны или осени; каждый из них  был
непохож на другой,  каждый  нес  с  собой  новую  волну  ветра,  за  которой
открывался еще неизведанный, как казалось,  простор.  Казалось,  что  воздух
долго  был  неподвижен,  как  давно  остановившаяся  жизнь;   и   вот   одну
незабываемую минуту в городе, на улице происходил точно незримый уход всего,
что было дорого и нужно и близко; точно улетали  птицы  и  за  ними  тянулся
медленный клубящийся вихрь уходящих чувств, воспоминаний и слов -  как  след
воды за кормой парохода. Вот ушло одно, теперь уходит другое, и кто знает, в
какой стране, под каким чужим небом опять остановится  это  движение  и  все
снова полетит вниз, как листья?
     - Летит саранча, - вспоминал Володя рассказ  Александра  Александровича
об африканском путешествии, - и наталкивается на встречный  ветер;  и  такое
впечатление, точно она встречает стеклянную стену и падает вниз с особенным,
сухим шорохом.
     Александр Александроич уже  третий  день  лежал  в  постели  с  высокой
температурой. Володя приходил к нему каждый вечер. Белая комната  Александра
Александровича теперь стала особенно похожа на больничную палату -  и  когда
Володя подумал об этом, он представил себе, что в один  прекрасный  день  он
может  войти  и  увидеть  ставшее  навсегда  неподвижным   тело   Александра
Александровича.
     Он шел по улице и вспоминал вечерний вчерашний разговор.
     - Надо странствовать, Володя. Надо уйти, меня всегда тянет, всю  жизнь.
Но я не могу, я свалюсь на первом переходе, у меня плохие легкие и никуда не
годное сердце. Вот вы, Володя, другое дело.
     - Странствовать, - повторил теперь Володя. Он представил  себе  дорогу,
поля, реки,  города,  бесконечные  российские  пространства,  болота,  леса,
большаки, и вот все то же тревожное ощущение, точно  улетают  птицы.  "Paris
Soir!" {"Вечерний Париж" (фр.), название газеты.} - закричал газетчик  рядом
с Володей; Володя посмотрел  на  него,  не  понимая.  -  Да,  надо  уезжать.
Прохладный ветер, дувший весь день, внезапно стих,  воздух  стал  тяжелее  и
жарче; был конец  мая,  густо  зеленели  каштаны.  Над  деревьями  высоко  и
медленно летело небо, белое облако покрывало конец его  далекого  полукруга.
Володя посмотрел наверх. В России были другие облака - не такие, как  здесь,
- так же, как солнце, заходящее  за  огромный  простор  полей,  колоколен  и
лесов. Какая загадочная вещь, какая страшная, непостижимая сила разлилась  в
морях и реках, вытянула из земли дубы и сосны - и где начало и  смысл  этого
безвозвратного движения, этого воздуха, насыщенного тревогой, и этой  глухой
тяги внутри, немного ниже сердца?
     - А может  быть,  потому,  -  думал  Володя,  отвечая  самому  себе  на
незаданный вопрос, - что мне, в сущности, почти нечего терять? Будто  кто-то
забыл, что мне тоже нужно дать непреодолимую любовь или  простое,  сердечное
знание того, что это хорошо, а это плохо, - как  у  Николая.  Но  если  есть
нечто непреодолимое, то это воздушная стена, отделяющая меня  от  близких  и
дорогих людей. Идут облака, летит ветер и пригибает  к  земле  траву;  течет
река, длинные океанские волны шипят и катятся на отлогий берег, падает снег,
шумит лес - и опять та же тоска, то же сожаление о неизвестных вещах.
     - Странствовать,  -  продолжал  он  думать,  -  или  уехать,  или  быть
обуреваемым ослепляющей страстью - для того и  только  для  того,  чтобы  не
видеть, не понимать и забыть.
     Опять поднялся ветер,  пролетел,  как  гигантская  невидимая  птица,  и
исчез. Володя подходил к Трокадеро. Вот av. du President  Wilson,  последняя
дорога, на которой закончилось земное странствие доктора Штука; и он  больше
никогда не увидит ни одной улицы ни в Париже, ни в Вене, как не увидит синих
глаз Виктории.
     - Attention, ou je t'ecrase! {Осторожно, раздавлю! (фр.).}  -  закричал
необыкновенно  знакомый  голос.  Володя  поднял  глаза.  Сверкая  на  солнце
стеклами, перед ним остановился автомобиль Николая.  "Вирджинии  очень  идет
белое", - подумал Володя.
     - С тебя мало одной автомобильной катастрофы, - свирепо кричал Николай,
не удерживая улыбки, - лунатик несчастный! Куда ты идешь?
     - Я гуляю.
     - Садись к нам.
     Солнце начинало опускаться. Николай ехал со своей обычной быстротой  по
незнакомым Володе улицам и  вскоре  выехал  на  широкую  дорогу.  "Route  de
Fontainebleau", - сказал он голосом гида. Автомобиль ускорил  ход  -  Володя
посмотрел на счетчик; стрелка стояла, дрожа и колеблясь на  цифре  девяносто
шесть.
     И тогда, проезжая мимо бесшумно бегущих навстречу деревьев, Володя явно
почувствовал - в одну необъяснимую секунду, -  что  этот  период  его  жизни
кончен, кончено еще одно путешествие. И глубоким вечером, на обратном  пути,
он смотрел уже невольно чужими глазами на улицы и  дома  Парижа,  точно  это
были не настоящие каменные здания, а нечто зыбкое и  исчезающее  в  темноте,
нечто, уже сейчас, сию минуту, безвозвратно уходящее в воспоминание.

     Odette никогда не  жила  на  чьем-либо  содержании.  Odette  вообще  не
думала, как люди  зарабатывают  деньги,  и  этот  вопрос,  как  бесчисленное
множество других вопросов, не касавшихся непосредственно ее чувств, для  нее
не существовал. Было естественно - об этом она тоже не думала, но  это  само
собой подразумевалось, - что всякий человек, имеющий счастье ее  близости  в
течение более или менее продолжительного времени, должен  заботиться  об  ее
еде, квартире и платьях. Это было обязательно - не  считая,  конечно,  того,
что сама Odette  называла  aventures  {приключениями  (фр.).};  но  то  были
случайные  и   несущественные   события,   почему-то,   однако,   совершенно
неизбежные. Все несколько осложнялось вопросом о браке; и  в  данном  случае
Odette была совершенно  безжалостна  в  своей  оценке  французской  юстиции,
которая была слишком медлительна, чтобы поспеть  за  матримониальной  кривой
Odette. В сущности, сама Odette не придавала  браку  особенного  значения  и
имела к этому все основания; но ее поклонники относились к этому иначе  и  с
очевиднейшей ошибочностью полагали,  что  брак  может  каким-нибудь  образом
закрепить их  союз  с  Odette  -  не  понимая  того,  что  в  этом  мире  не
существовало ничего, что могло бы обеспечить супружескую верность  Odette  -
за исключением, быть может, смерти, паралича или холеры.
     Вопрос об Odette обсуждался у Николая и  возник  по  поводу  того,  что
Сереже Свистунову угрожала  перспектива  быть  лишенным  дамского  общества.
Володя протестовал против приглашения Odette, выразительно глядя на  Николая
и давая понять, что ее приглашать просто неудобно. Возмущала его, однако, не
нравственность  Odette  -  к  этому  он  был  совершенно  равнодушен,  -   а
необходимость опять ехать с очередным визитом черт знает куда;  с  недавнего
времени Odette переселилась в  ville  d'Avray.  Николай  сказал,  когда  они
остались вдвоем:
     - Слушай, ну не  все  ли  тебе  равно?  Что  ты  ей  -  муж,  любовник,
ухаживатель? А Сереже мы скажем, что она работает в Армии Спасения.
     - Да, но согласись все-таки..,
     - Я поеду вместе с тобой, хорошо?
     И Володя, сразу успокоившись, сказал:
     - Заметь, Коля, что я ее не осуждаю, я не имею ни  права,  ни  вкуса  к
этому. Кто знает, она, может быть, неплохая женщина.
     - Я даже уверен. Иначе почему бы за ней всегда был хвост? Не  одной  же
все-таки... - Николай  сказал  соленое  русское  слово,  заставившее  Володю
пожать плечами, - она их привлекает? Есть что-то другое.
     - Ну, она, я думаю, вообще специалистка.
     - Во всяком случае, едем.
     Они приехали в ville  d'Avray  в  пять  часов  вечера.  Odette  жила  в
небольшом павильоне, закрытом  деревьями.  В  воздухе  стоял  тяжеловатый  и
сладкий запах цветущего жасмина. На столе Odette высился  настоящий  русский
самовар, принадлежавший в свое время monsieur  Simon.  Она  напоила  братьев
чаем с Володиным любимым клубничным вареньем, они поговорили о  политике,  о
кинематографе, условились и уехали совершенно довольные;  и  только  Николай
удивлялся, отчего Odette забралась в такую глушь, потому что  не  знал,  что
этот очередной переезд Odette был обусловлен многими сложными  причинами,  в
число которых входили инстинкт размножения и  биологические  законы,  кодекс
Наполеона  и  римское  законодательство  и  несколько   на   первый   взгляд
второстепенных, но, в сущности,  быть  может,  решающих  моментов  -  запаха
цветов, некоторых движений, некоторых интонаций.  Odette,  стоя  на  дороге,
смотрела вслед уезжающему автомобилю.
     Володя оглянулся, помахал рукой, задумался на  минуту  и  от  мысли  об
Odette перешел к Жермен, которая будет ждать его сегодня ночью. Он потянулся
всем телом и сказал больше себе, чем Николаю:
     - А в сущности, если не очень много рассуждать,  то  жизнь  может  быть
прекрасной.
     - Вот ты столько лет философствуешь, - ответил Николай, - как же ты  не
понимаешь, что жизнь не может быть ни прекрасной, ни не прекрасной? Она  для
каждого своя - прекрасная для счастливых, ужасная - для несчастных. Это  как
вода, морская вода, ты понимаешь? Ты в ней плывешь,  она  очень  красивая  и
прозрачная; но вот тебя схватила судорога,  ты  тонешь,  и  она  холодная  и
ужасная, а только что была замечательная. А вода, между  прочим,  все  такая
же. Вот вы там с Александром Александровичем рассуждаете и пытаетесь  что-то
обобщать; а обобщений нет.
     - Ну, знаешь, Коля, философ ты средний.
     - Я совсем не философ, я просто нормальный человек,  а  ты  фантазер  и
сволочь. У тебя работает воображение, которое вообще есть вещь иллюзорная.
     - А у тебя железы внутренней секреции.
     - И очень хорошо.
     Володе хотелось двигаться, а не  говорить.  Он  привстал  с  сиденья  -
автомобиль против  обыкновения  шел  медленно,  дорога  была  пустынна  -  и
навалился всем телом на Николая, захватив его голову давно знакомым приемом,
так что шея была зажата сгибом руки.
     - Володька, - хрипел Николай, - пусти. А то остановлю машину,  слезу  и
изобью, как собаку.
     - Кого? Меня?
     Автомобиль остановился. Николай легко, точно ему нужно было  преодолеть
сопротивление ребенка или женщины, разогнул руку Володи, схватил его за пояс
и жилет и поднял на воздух.
     - Проси прощения.
     - Нет.
     - Проси прощения  или  que  Dieu  ait  pitie  de  ton  ame  {пусть  Бог
позаботится о твоей душе (фр.).}.
     - Пусти, а то я брату скажу! - закричал Володя.  Николай  засмеялся.  -
Тут крыть нечем, черт с тобой. Они поехали дальше; Володя сидел и вспоминал,
от скольких неприятностей его избавила эта спасительная фраза: не  тронь,  а
то брату скажу. Репутация Николая в  гимназии  была  непоколебима.  Особенно
пугало его сверстников не искусство драться - хотя  и  в  этом  Николай  был
сильнее других, - а полное отсутствие страха: он мог  полезть  на  нож,  мог
идти один на трех или четырех противников, - опустив голову,  напрягая  свое
крепкое тело, и  никогда  не  останавливался.  Однажды  его  принесли  домой
избитого до полусмерти; в тот раз его поймала в  глухом  месте  парка  шайка
городских хулиганов, их было