Гайто Газданов.
        История одного путешествия


----------------------------------------------------------------------------
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     Володя уезжал из Константинополя один, никем не провожаемый, без  слез,
без объятий, даже  без  рукопожатия.  Дул  ветер  с  дождем,  было  довольно
холодно, и он с удовольствием спустился в каюту. Он приехал на пароход почти
в последнюю минуту, и потому едва он успел лечь и закрыть глаза, как пароход
двинулся. - Надо все же посмотреть в последний раз на Константинополь. -  Он
поднялся на палубу. Было почти темно, скользко и мокро; сквозь дождь уходили
неверные очертания зданий, ветер бросал брызги воды  в  лицо;  шум  порта  с
криками турок и гудками  катеров,  влажно  раздававшимися  сквозь  густеющую
темноту, стал стихать и удаляться. Володя постоял некоторое  время  и  опять
спустился в каюту. - Ну, поехали, - вслух сказал он себе. Он  лег  и  закрыл
глаза, но не засыпал, лишь  начал  дремать;  из  далекой  каюты  послышалась
музыка. Володя силился разобрать мотив и не  мог,  ил  как  всегда  в  таких
случаях, ему казалось, что это нечто знакомое. Потом  музыка  умолкла  и  он
задумался, глядя на толстое стекло иллюминатора, пересеченное  неправильными
линиями дождя.
     Затем начался обычный для путешествия ход его мыслей, - всегда  один  и
тот же. Всякий раз, когда ему приходилось уезжать, когда он оказывался  либо
в поезде, либо  ни  пароходе  и  начинал  ощущать  свое  полное  и  глубокое
одиночество, - но  это  было  не  грустное,  а  скорее  спокойно  и  немного
презрительное чувство, - он думал, что вот теперь, именно теперь,  когда  он
отделен, в сущности, всего мира и не  должен  в  эти  минуты  ни  лгать,  ни
притворяться перед собой или перед другими,  ни  создавать  иллюзии  чувств,
которые  были  необходимо  требуемы   особенной   условностью   человеческих
отношений - и которых он на самом деле не  ощущал  или  ощущал  их  другими,
нежели за которые он их выдавал, невольно обманывая и себя и других, - что в
это время он яснее представлял себе все причины и  побуждения,  руководившие
его жизнью, так же, как подлинный смысл тех или  иных  отношений  с  людьми.
Пока он находился в центре событий, составляющих его существование, пока  он
сам играл в них какую-то роль, он был лишен возможности  правильно  понимать
их. И только тогда, когда он оставался, - так, как теперь, совсем один,  ему
начинало казаться, что все  ясно  и  понятно,  как  простой  логический  ход
рассуждений. И особенно  хотелось  остановить  и  записать,  покуда  это  не
исчезло, множество незначительных вещей, воспоминаний, запахов, впечатлений,
вызванных из глубокого небытия этим мерным движением парохода  и  глуховатым
звуком волн, бежавших вдоль его крутого борта. Бывали минуты  в  его  жизни,
когда он, в остальное время равнодушный ко  всему,  вдруг  испытывал  острое
сочувствие к людям и вещам,  иногда  почти  вовсе  ему  неизвестным,  иногда
чрезвычайно  далеким  от  него  -  сквозь  годы,   чужой   язык   и   чуждую
национальность; и судьба какого-нибудь голландца, француза или  англичанина,
жившего много лет тому назад, становилась ему необычайно близка,  как  жизнь
когда-то давным-давно  потерянного  им  брата.  Он  думал  иногда  о  судьбе
нескольких женщин и с самого давнего времени, чуть ли не с  того,  когда  он
впервые прочел об этом, некоторые женские образы неизменно сопровождали его;
они меняли свою внешность, представая перед ним  во  всем  своем  немыслимом
богатстве превращений; и в них оставалось нечто то же самое, что было раньше
и всегда, может быть, воспоминание о первом толчке, о начале того  движения,
которое влачило все время за собой его отстающую,  не  поспевающую  за  этим
великолепием, слишком бедную и слишком скучную, как казалось Володе,  жизнь.
Ему казалось, что он принадлежит к людям, которым судьба дала что-то  лишнее
и тяжелое, что их давит все время и стесняет их движения  и  еще  заставляет
считать, что настоящее и то, в чем они живут, это все только  случайность  и
недоразумение; и всю жизнь они бессознательно чего-то ждут,  и,  что  бы  ни
случилось, это окажется не тем, - и им суждено умереть с этим ожиданием. Они
могут быть скептиками, не верить ничему, не хранить никаких иллюзий,  и  все
же есть нечто, мечтательное и далекое, что, несмотря на свою хрупкость, весь
свой явный, безумный мираж, сильнее их и их отрицания. Володя вспоминал одну
женщину, немку, нервную и  истерическую;  она  была  учительницей  немецкого
языка в гимназии и ставила  ему  дурные  отметки,  к  которым  он  относился
совершенно спокойно. - Warum wollen Sie nicht arbeiten? {Почему вы не хотите
работать? (Нем.).} -  злобно  спрашивала  она  его.  Он  пожимал  плечами  и
усаживался на свое место; было особенно ленивое, южное лето,  сонный  воздух
был неподвижен; было так  тихо  в  гимназическом  саду,  где  Володя  и  его
товарищи ложились на выгоревшей траве, подстелив одеяло, где они ели дыни  и
арбузы и говорили о необходимом существовании какого-то одного,  абсолютного
и неизменного начала, которым объяснено раз и навсегда  все,  что  живет,  и
все, что может появиться. Им всем было тогда меньше чем по двадцать  лет;  и
они были склонны искать в этом гигантском клубке,  чудовищно  сплетенном  из
запахов, разочарований, надежд и неисчислимого  количества  разнообразнейшей
мерзости - каким Володя потом представлял себе всякую человеческую жизнь,  -
искать  в  этом  все  того  же,  торжественного,  как  гимн,  и   необычайно
гармонического начала. И вот, однажды днем,  встретив  Володю  в  длиннейшем
коридоре, учительница немецкого языка вдруг сказала ему:
     - Вы можете прийти ко мне сегодня после обеда? - В котором часу? -  Она
назначила ему время, и он явился, недоумевая, зачем она его вызвала.  У  нее
была довольно большая комната, с креслами, диваном,  гравюрами;  и  одну  из
стен занимал большой кусок черного прекрасного бархата, на  котором  тонкими
линиями  тускло-сверкающих  тонов  был  нарисован,  как  показалось  сначала
Володе, величественный замок над рекой; и только вглядевшись как следует, он
увидел, что это был не рисунок, а вышивка, сделанная  с  необычайным,  почти
японским искусством. - Это вы вышивали? - Я, - сказала  она,  вздрагивая,  -
она вообще все время вздрагивала. Она подвинула к  нему  блюдо  пирожных.  -
Спасибо, я не ем пирожных, -  сказал  он.  Она  вспыхнула,  сказала,  -  ах,
извините, я не знала, - и, раньше чем он успел что-либо сказать, выбежала из
комнаты и вернулась с коробкой  папирос,  которую  положила  перед  ним.  Он
поблагодарил. - Вы знаете, зачем я вас пригласила? - Откровенно говоря, нет.
- Я хочу с вами поговорить. - Если мои  реплики  могут  вас  в  какой-нибудь
степени интересовать... - Она была очень  образованной  женщиной,  прекрасно
говорила  по-русски,  по-французски,  по-турецки,  по-английски,  не  считая
немецкого и латышского, - она была рижанкой. - То,  что  я  вам  скажу,  вам
покажется, может быть, нелепым и странным. Вы видите эту вышивку, о  которой
вы меня спрашивали? Я рисовала ее из головы, просто так; сначала нарисовала,
потом вышила. И вот, вы знаете, я однажды совершала  прогулку  по  Рейну,  и
когда мы подъезжали к одному замку,  у  меня  сильно  забилось  сердце  и  я
сказала моим спутникам, что знаю точно расположение комнат  и  все  входы  и
боковые двери. Я никогда до того не бывала в этой части  Германии.  И  чтобы
проверить это, мы сошли с лодки и попросили разрешения  осмотреть  замок;  я
шла с завязанными глазами и говорила, что где находится, и все  было  точно,
за исключением одной двери, которую замуровали  около  пятидесяти  лет  тому
назад. Это все казалось невероятным моим спутникам; и тогда  я  показала  им
эти вышивки, которые я сделала, не зная даже о существовании такого замка.
     Потом она рассказала Володе множество других вещей такого же порядка; и
его особенно поразило то, что она сказала, что помнит, как была маркитанткой
в войсках крестоносцев, в походе Фридриха Барбароссы, и  что  несколько  лет
тому назад, в Константинополе, она встретила  одного  англичанина,  которого
помнила именно по крестовому походу, - но что он  ее  не  узнал.  Она  потом
уехала  из  того  города,  где  учился  Володя,  была  в  Риге,  в   Москве,
путешествовала по Европе; и  Володя  был  уверен,  что  всюду  ее  мучили  и
преследовали эти неправильные, чужие воспоминания о разных эпохах, в которых
она видела себя, точно в далеком и темном зеркале, себя, и  это  свое  такое
отдаленное лицо, эту бледную кожу; белокурые волосы и синие, страшные глаза;
и то, что об этом по-настоящему знала только она одна,  -  всем  другим  это
могло  только  казаться  нелепым,  -  это  фантастическое   волнение,   этот
постоянный  мираж  заполняли  всю  ее  жизнь   и   делали   все   окружающее
бессмысленным,  несвоевременным  и  скучным.   После   этого   единственного
разговора  с  ней  Володя  невольно  изменил  к  ней  равнодушно-насмешливое
отношение. Он не понял, однако, - ни тогда, ни позже, - почему для  рассказа
о крестовых походах и замке над Рейном она выбрала его, самого  ленивого  из
своих учеников, - любившего больше всего спать и бесцельно гулять, и  ничего
не делать. Никогда потом  эта  женщина  ничем  не  проявила  к  нему  своего
внимания, не разговаривала с ним,  не  вызвала  его  и  по-прежнему  ставила
дурные отметки, - и только раз  вскользь  сказала:  -  вы  могли  бы  делать
гораздо больше, чем вы делаете, - но это было так туманно и так  механически
сказано, что явно не имело никакого значения. Но Володя был убежден,  что  и
потом, в дальнейшем, ей все виднелась вечером  в  пустынном  воздухе  каждой
страны или каждого города, где она находилась, -  будь  то  Константинополь,
Берлин, Рига или Москва, -  смутно  белеющая  вдали  башня  какого-то  давно
затерявшегося во времени здания, может быть, одной из крепостей,  к  которой
был направлен тяжелый карьер взмыленных, свирепых лошадей крестоносцев. -  Я
была маркитанткой в обозе Фридриха Барбароссы, - она так просто говорила эту
фразу,  в  тысяча  девятьсот  двадцать  втором  году,  когда  прошли   почти
бесчисленные дни, почти непредставляемые годы после того, как все  покрылось
забвением, - чтобы теперь опять призрачно  воскреснуть  и  прогреметь  в  ее
невероятной фантазии. В жизни,  которую  она  вела  и  которая  состояла  из
преподавания немецкого языка, - она была забывчива, растеряна  и  несчастна,
как все фантазеры и мечтатели; она нервничала оттого, что ее  объяснения  не
сразу понимались,  что  по-немецки  можно  было  говорить  с  таким  ужасным
славянским акцентом. Иногда с ней случались истерики в классе; и  тогда  она
особенным движением мизинца  поднимала  свою  правую,  как-то  заскакивавшую
бровь, и ее глаз открывался во всю ширину, - синий, громадный  и  совершенно
пустой в те минуты.
     И теперь, вспоминая это  нелепое  и  призрачное  существование,  Володя
подумал, что оно в тысячу раз лучше других, таких счастливых жизней, которые
ему приходилось наблюдать. Он сам так часто терял все,  что  ему,  казалось,
принадлежало, так много раз замечал, что вот, живешь среди известных  людей,
связанный прочными отношениями, неподвижный, как раз навсегда  задуманный  и
осуществленный чьей-то волей человек, которого ни с кем  нельзя  смешать,  -
живешь и через долгое время вдруг начинаешь понимать, что все это  родное  и
как будто неотделимое от тебя с каждым днем становится все дальше,  делается
все более чуждо - до тех пор, пока в одну неожиданную минуту,  -  вот  точно
проснувшись однажды утром, - не поймешь с безнадежной окончательностью,  что
и ты чужд всему, в чем живешь, что ты уже не узнаешь ни этих людей, ни  этих
отношений, ни даже домов и улиц родного города, - и  тогда  начинается  иное
странствие и снова длится много времени, пока не наступит  следующая  минута
этого тускнеющего, точно слепнущего взгляда, после которого  опять  одиноко,
гулко и тяжело. Володя  так  часто  терял  все  это  -  и  не  мог  к  этому
привыкнуть, - что существование одной, сквозь  всю  жизнь  проходящей  мысли
казалось ему недостижимым счастьем; и он никогда его не знал.  А  счастливых
людей было много, больше даже, чем несчастных.  Была,  например,  эта  дама,
французская журналистка,  жившая  в  Константинополе;  она  разговаривала  с
Володей на самые возвышенные темы, относясь ко всему с неподдельной печалью,
все казалось ей  сумрачным  и  грустным.  Володя  пытался  узнать,  что  ее,
сравнительно молодую женщину - ей было двадцать девять  лет  -  погрузило  в
такой неожиданный пессимизм; тем  более,  думал  Володя,  что  она  обладала
редким аппетитом, в чем он убедился, бывая иногда ее спутником в  ресторане.
Она была очень проницательна и умна, особенно в том, что касалось  отношений
между мужчиной и женщиной, - в  остальном  она  чувствовала  себя  несколько
менее уверенно, как человек, попавший в незнакомую  квартиру.  Она  сообщила
ему, наконец, что разошлась со своим мужем, которого безумно  любит,  -  она
так и сказала: que j'aime follement; и всякий раз, когда она о нем говорила,
ее обычный, несколько суховатый и быстрый язык  вдруг  делался  медленным  и
приобретал  новые  выражения  какого-то  особенного  и  печального  в  своей
шаблонности великолепия. Когда он однажды не удержался и заметил ей это, она
подняла на него глаза, которые ничего перед собой не видели,  и  сказала:  я
боюсь, что вы меня не понимаете, может быть, вы слишком молоды. Потом  он  с
ней не встречался несколько недель; а  затем  встретил  ее  как-то  вечером,
совершенно  случайно.  Она  была  непохожа  на  себя,  необычайно  весела  и
оживлена; и он сказал ей: я очень рад за вас, у  вас  такой  вид,  точно  вы
получили наследство, - в тысячу раз лучше, - ответила она. -  J'ai  retrouve
mon mari {Я вновь нашла своего мужа (фр.).}. Она была искренна и  счастлива.
- Я вас познакомлю, я скажу, что вы были моим лучшим  другом.  -  Зачем  так
преувеличивать? Я не мог бы претендовать... - Si, si {Но это так (фр.).},  -
перебила она, и ей, по-видимому, стало казаться,  что  Володя  Действительно
был ее лучшим другом и всегда сочувствовал ее несчастью, - хотя он явно  был
к нему равнодушен; и он помнил  даже,  что  вопрос,  о  котором  она  как-то
заговорила с неожиданным простодушием,  -  именно  вопрос  о  ее  физических
страданиях от разлуки с мужем, - показался ему нелепым и неприличным в устах
женщины, несмотря на то, что это и было, судя по всему, главным в  тогдашний
период ее жизни. Потом она  представила  Володю  своему  мужу,  и  это  было
неловко и немного грустно. Это был маленький, лысеющий человек,  чрезвычайно
самоуверенный, обидчивый и болезненно нетерпимый; и вдобавок  он  говорил  с
таким ужасным овернским акцентом, что Володя вначале подумал, что это просто
шутливая  манера,  несколько  затянувшаяся;  но  потом  оказалось,  что   он
действительно говорил  так  и  иначе  говорить  не  мог.  Володе  стало  так
неприятно, что  даже  кофе  ему  показался  невкусным,  и  он  быстро  ушел,
отговорившись необходимостью идти на свидание, которого не было. И вместе  с
тем, несомненно, эта женщина была  теперь  счастлива;  и  он  с  недоумением
спрашивал себя, неужели можно быть таким нетребовательным, неужели нужно так
мало для  того,  чтобы  чувствовать  себя  счастливым?  -  Возможно,  что  я
ошибаюсь, - говорил он себе. И он думал, что,  наверное,  она  создала  себе
какой-то прекрасный миф, к которому не подходит  никто,  и  только  у  этого
человека есть нечто поразительно напоминающее ей ее воображаемого  героя,  -
как в  пейзаже  скучной  и  скупой  страны  вдруг  встречается  только  одна
подробность, свойственная воображаемой природе, которую  человек  любит  так
давно и постоянно, и это сразу делает  близким  и  родным  такой  на  первый
взгляд чуждый и печальный вид. Но  сколько  он  ни  искал  в  этом  человеке
чего-нибудь, достойного внимания, он ничего не нашел; и  по-видимому,  чтобы
понять ее несложное и  нетребовательное  счастье,  нужно  было  обладать  ее
глазами  или  ее  телом.  Володя  думал  о  других   людях,   которые   были
по-настоящему счастливы, получив небольшое повышение по службе;  о  рабочих,
совершенно  довольных  своей  судьбой,  хотя  они  проводили  десять   часов
ежедневно в дымных и гремящих мастерских металлургических заводов; эти  люди
были лишены фантазии, не искали ничего другого, их представление никогда  не
доходило до возможности  увидеть  какой-то  иной  мир,  они  были  счастливы
особенным и неподвижным счастьем, - с дурными запахами, подвалами, в которых
они жили, плохой пищей, которой они питались. - И еще,  -  думал  Володя,  и
может быть самое важное, что характерно и для этой французской журналистки и
для этих несчастных людей, этой chair a canons {пушечное мясо (фр.).} - это,
что они никогда не останавливаются. Они начинают жить, - и тотчас же  тысячи
забот, задач, требующих немедленного разрешения, личных дел, диктуемых  теми
или иными другими чувствами - любовью, вернее, тем, что  эти  люди  называют
таким словом, местью, голодом, -  занимают  весь  их  досуг,  заставляют  их
совершать  множество  поступков,  ошибок  и  преступлений,  вся   чудовищная
нелепость  и  глупость  которых  может  быть  только  объяснена  совершенным
отсутствием обдумывания или понимания, - и потом идут нищета,  или  счастье,
или катастрофа, или убийство. И всякий раз, когда какой-нибудь из этих людей
в силу вынужденного досуга, - на каторге, в последние годы своей  жизни,  на
своей постели незадолго до смерти или где-нибудь еще впервые  остановится  и
все перед ним станет идти тише, прозрачнее и медленней, - он вдруг  начинает
понимать  всю  непоправимую  бессмысленность  своей   жизни.   Но   они   не
останавливаются, и  даже  в  последние  их  часы  они  все  еще  по  инерции
продолжают мечтать или жалеть - мелочно и скучно  -  и  умирают,  так  и  не
поняв, хотя бы на секунду,  как  все  это  началось  бесконечно  давно,  как
проходила жизнь и как теперь - вот все кончается и уже больше никогда ничего
не будет, - как у этого константинопольского старика, который поразил Володю
тем, что оставлял в мокром асфальте тротуара - это было после дождя -  следы
босых ног, пять пальцев и пятки, хотя был в ботинках.  Володя  даже  обогнал
его и поглядел внимательно на его  ноги;  старик  был  обут  в  лакированные
туфли, правда, давно потерявшие свой блеск,  но  все  же  сохранившие  форму
обуви; затем Володя отстал и снова посмотрел на  следы,  -  опять  отпечаток
босой ноги на тротуаре. И он понял, что от этих лакированных туфель  остался
только верх, а подошвы не было  совершенно.  Позже  Володя  познакомился  со
стариком и узнал все, что тот мог о себе рассказать. Он  учился  на  "медные
деньги",  был  сыном  бедных  родителей,  давал  уроки,   голодал,   жил   в
отвратительных меблированных комнатах и мечтал о богатстве и  комфорте.  Ему
повезло - или не повезло, - он начал заниматься коммерцией  и  со  сказочной
быстротой разбогател. И потом, когда все, о чем он мечтал,  исполнилось,  он
уже не мог остановиться: все  его  время  было  занято  финансовыми  делами,
биржевыми  спекуляциями,  покупками,  продажами,   деловыми   путешествиями;
мельком и случайно было несколько женщин, которых он даже  плохо  помнил,  -
кажется, ее звали Зина... - если не ошибаюсь, ее звали Катя...  -  Это  было
chemin faisant {по дороге  (фр.).},  -  не  то  в  гостинице  "Метрополь"  в
Харькове, не то в  московской  "Астории",  потом  была  гречанка  Марика  на
пароходе, - природа, облака, знаете, море, пролив, - он не чувствовал этого,
как следует - ни облаков, ни моря, ни звучности прекрасного слова  "пролив",
все это было на ходу, этот человек точно быстро ехал мимо своей  с