ывающих  своими
трассами  всю  Сибирь.  Став владельцем  моего  патента,  вы  технологически
выйдете на мировой рынок и станете строить шагайки для подобных вашей  стран
- Канады и Австралии..."
     "Это все  дело  десятое, -  переглянулся Пустовых  с Радищевым, -  если
шагайка  дошагает  до   места..."   "Дошагает!  -  подмигнул  мне  Александр
Николаевич.  -   Лишь  бы  твой,  Слава,  профессор  не  оказался  очередным
шарлатаном..."
     Какой  профессор? Речь  явно  не обо мне... До какого  такого  места? Я
совершенно перестал что-либо понимать...
     ***
     "Вы  позволите пригласить  вас  ко мне  домой  на "чашечку  водки"?", -
проворковал  экономист, когда мы уже  спускались с  Радищевым  по  роскошной
лестнице дворца-оффиса Пустовых.
     "Я  не  пью  водку  чашками,"  -  буркнул   я  под   смешок  Александра
Николаевича.
     "Тогда  просто  на наш  сибирский чай, - настороженно настаивал Аркадий
Ильич.  - Расскажете нам с женой, что нас  ждет на исторической родине, если
мы решимся последовать вашему примеру. А то мы тут засиделись..."
     "Ну, а я с вами  прощаюсь, - поморщился Радищев. -  Мне родину выбирать
не  приходится.  С деньгами везде  родина,  а без  денег  на  любой родине -
чужбина!"
     "Я уже позвонил Фирочке, - почти умолял меня полезный еврей. - Она ждет
нас с  заливной  рыбкой.  Кстати, можете  меня звать просто  Аркашей.  А  вы
Марик?"
     "Я никто, - пробормотал я. - Простите и попробуйте сами понять, могу ли
я придти на какую-то чашечку к таким, как вы.Прощайте..."
     2.
     "Меня зовут Вадим Анатольевич,  я  главный конструктор этого бюро.  Мне
ваша  шагайка очень  нравится,  но... ведь  это же какой-то паралитик, а  не
машина, - смеялся он. -  Вы сами,  Марк Борисович,  согласились  бы месяцами
ежеминутно дергаться в его корпусе при каждом шаге?"
     "Я уже согласился, - ответил я. - По условиям  контракта я сам,  доктор
Марк  Борисович Арензон,  и  назначен  капитаном  головного  судна.  Что  же
касается обитаемости  машины,  то вот  компенсационная система, а  вот общее
расположение жилых,  бытовых и служебных  помещений в корпусе судна. Это вам
не кабина дальнобойщика." "Ну, знаете ли, эти ваши причиндалы - плавательный
бассейн, сауна, кают-компания, каюты и прочее  обойдется  в копеечку, не так
ли?" "В процентах  от того, что заработает шагайка, это мелочи, - поморщился
я.  -  Меня  гораздо  больше беспокоит  усталостная  прочность  металла  при
разгонах и торможениях циклопических масс."
     "Коль  скоро  шагайку  поручено  проектировать  нам  -  станочникам,  -
отмахнулся Вадим Анатольевич,  - то эти  проблемы решаемы.  Мы  научились не
бояться инерции покоя и движения. Масса  горизонтально-строгального станка с
заготовкой-изделием, как и ускорения при  возвратно-поступательных движениях
его частей соразмеримы с вашими. А вот  ваша система рекуперации энергии нас
просто восхитила! Поздравляю.  Кстати,  а почему вы не  построили  шагайку у
себя  в  Израиле?  Насколько  я знаю, идея  родилась еще в  СССР и, судя  по
видеокассете,  была  принята  у  нас достаточно благожелательно. Неужели  на
Западе  публика  консервативнее?  Тут у меня уже крутятся  наши  военные  из
Владивостока.  Нельзя  ли  им,  мол, вариантик  десантного  шагающего  судна
сварганить?"
     "Шагайка,  - неохотно  ответил  я,  -  и  родилась-то  как  нечто вроде
десантного судна.  Для доставки  грузов  на необорудованный  берег Арктики и
Дальнего Востока."  "И что же?" "И  военные  из  Тихоокеанского  флота  были
знакомы с моим проектом."
     "И что же?" "То ли не убедил, то ли руки не дошли. Я же уехал уже через
год после разработки проекта. А там подоспела ваша  контрреволюция, свобода,
беспредел. Не до новаций."  "Хорошо,  а в  Израиле?  Тамошние военные?  Ведь
Израиль считается во всем мире интеллектуальным титаном."
     "Знаете...  Я  и  в  Израиле избегал особо  ругать Советский Союз,  и в
Сибири  не  намерен  ни  с  кем  обсуждать  свою  страну  и  мою собственную
биографию..."  "Более,  чем понятно. Похвальная  деликатность. Но  мы  можем
спросить  хотя бы,  почему заказчик попросил  разыскать для вас кульман.  Вы
что,  не владеете "автокадом"?" "Увы... Впрочем, моя часть проекта  будет не
подробнее эскизной стадии, а технический и рабочий проекты ваши конструкторы
сами  сделают на компьютере." "Хорошо. Но вы-то  не у кульмана же работали в
своей самой  компьютеризированной стране  в  мире?" "Нет.  Если  уж  вы  так
настаиваете, то  я должен признаться, что все эти годы я в Израиле... вообще
не работал... Во  всяком случае, инженером." "Вы? С вашим букетом уникальных
проектов?" "О мертвых либо хорошо, либо ничего..."
     3.
     Кульман  действительно смотрелся  каким-то мастодонтом  в рабочем  зале
ЦКБ.
     Мне не верилось,  что  я снова работаю, о чем  за многие годы и мечтать
забыл,  что вокруг коллектив, что  я хожу обедать  в столовую,  а не сижу на
солнцепеке с питой,  которую надо успеть  за минуты перерыва затолкать двумя
руками в рот и  запить водой  из горлышка  бутылки, что вокруг  человеческая
речь,  а не дикие  выкрики арабов  и "марокканцев",  что за  двойными рамами
снег,  а глаза не залиты выжигающим потом. Что вокруг жизнь,  а не  ожидание
очередного подвоха...
     Что можно украдкой любоваться женскими лицами и фигурами, а не отводить
глаза... Что начальство вежливо советуется  со мной на "вы", а не орет через
весь раскаленный двор, обращаясь, как к собаке, которую могут в любой момент
выгнать, ничего не заплатив.
     На меня посматривала седая женщина неопределенного возраста в  закрытом
черном  платье.  Она  сидела за  своим  компьютером  прямо  напротив,  и  ее
лишенными  всякого  выражения  прозрачные глаза на бледном  неподвижном лице
казались слепыми или мертвыми.
     Я позволил себе улыбнуться ей. Женщина сморгнула и словно состроила мне
рожу - ее лицо неприятно  сморщилось, верхняя губа задралась  почти до носа,
обнажив  ровные  белые  зубы,  а  мертвые  глаза  вдруг  закатились, оставив
видимыми только белки, а потом судорожно  сузились, прожигая меня бездонными
зрачками.
     Сразу  после  этих  манипуляций  женщина  резко  встала и  стремительно
направилась  к  выходу, судорожно комкая  носовой платок  у покрасневшего от
хлынувших  слез  носа.  Я невольно отметил ее стройную  фигуру, легкую  юную
походку и впервые усомнился, что седая дама - моя ровесница.
     После этого улыбаться ей я не решался.
     Впрочем, мне было не до флирта  и улыбок. Надо было устоять на ногах, а
потому делать свое дело изо всех сил, которых для такого проекта практически
и быть не может у давным-давно не работавшего по специальности человека, тем
более в моем возрасте.
     Ни с кем, кроме начальства, я не разговаривал. После окончания рабочего
дня, вымотанный до предела, я шел в магазин за продуктами к ужину, потом - в
свой номер  в  служебной  гостинице,  где  для командированных  была  кухня,
готовил  себе  горячую пищу и смотрел  по телевизору все  подряд. Гулять  по
скованным морозом улицам меня не тянуло. Сам факт возвращения на  постылую и
давно забытую  родину, как  фиаско моего  "хождения во  еврейство", безмерно
угнетал меня.
     ***
     "У вас свободно? - у "седой девушки" оказался хриплый, словно сорванный
голос. Она напряженно  смотрела на меня сверху, стоя с подносом  в столовой.
Мне оставалось только молча кивнуть. - Приятного аппетита. Меня зовут Ирина.
Можете звать меня просто  Ирой." "Тогда можете меня звать Марк, - неуверенно
протянул я руку,  ощутив  по  ее  ладони, что действительно  сильно ошибся в
начальной оценке ее возраста. - Даже Мариком.  Я, знаете ли..." "Знаю. Мне о
вас уже все рассказали,  - она  так  же странно сморгнула, когда  я невольно
скользнул  глазами  по  ее впечатляющей фигуре,  подчеркнутой  закрытым,  от
ворота до кистей  рук, платьем. - А  вам обо мне еще нет?" "Я вообще избегаю
общения с людьми, насколько это  возможно." "Я навязываю вам свое общество?"
"Если бы это было  так, я бы нашел способ  избавиться." "Еще бы! Будто  я не
вижу,  как вы на  меня  все  время  воровато поглядываете, когда чертите.  Я
седая,  а потому  вы решили, что я  ваша ровесница,  так?  А я вам  в дочери
гожусь."
     "Я  смотрел на вас  потому,  что  вообще  считаю  красоту  естественной
потребностью души.  И  не упускаю возможности любоваться  красивой женщиной,
как, скажем,  цветами, пейзажем, музыкой, живописью... Но  почему вас-то это
так  беспокоит?"  -  с  удивлением  отметил  я, что  она  едвасправляется  с
дыханием.
     "Вы женаты?" "Жена  ушла от меня несколько лет назад." "Почему ушла? Вы
ее обижали?" "Можно сказать и так... -  почему-то понесло  меня.  -  Я не не
смог  даже  участвовать в ее отчаянной борьбе за существование." "И к ому же
она ушла? К миллионеру?" "Миллионеры не женятся на иммигрантках нашего с ней
возраста. Просто нашла себе более удачливого нашего с ней  ровесника." "И вы
смирились?" "Да  я был счастлив, что хоть она  вырвалась  из плена нищеты  и
труда  на износ." "А она?" "Не  знаю. С  тех пор мы ни  разу не виделись. Ни
разу... Я, знаете ли, вообще никогда, никуда  и ни к кому не возвращаюсь. Не
возвращался, - спохватился я,  -  до этого  приезда  в  Сибирь."  "Ваша жена
еврейка?" "Да. Но до  Марьяны  я любил совсем другую женщину,"  - неожиданно
для самого себя почему-то так и не мог остановиться я.
     "Русскую?"  "По отцу. Милейшее создание. Знаете...  Впрочем,  откуда?..
Вас тогда и на свете-то не было, когда была эта песенка: Я помню тот вечер в
долине  зеленой, акации  в  полном  цвету,  -  все  более  удивляясь  своему
поведению, тихонько  запел я.  - Один поцелуй сладковато-соленый и бронзовых
рук теплоту... Мы долго смеялись, мы пели как дети, но больше не встретились
вновь.  Доверчивой  чайке расставила  сети чужая  большая  любовь...  Чайка.
Белокрылая  чайка, черноморская  чайка, моя мечта... Простите, Бога ради..."
"А  почему ей не расставила сети ваша большая любовь?"  "Представьте себе...
летняя севастопольская  душистая  ночь,  ворчание моря, столик  в  береговом
ресторане,  моя  милая обаятельная  чайка  и  я  за столиком, как мы  с вами
сейчас.  Она мне вдруг говорит, что у нее сегодня как раз день рождения. А я
студент...  То есть не просто  нет денег на  подарок, на цветы  хотя  бы,  а
вообще едва-едва до  Москвы добраться и дожить до первой  стипендии. Я ей  и
говорю: единственный подарок, который я могу вам сделать, это моя рука и мое
сердце..." "Поступок! А она что?"  "А она  согласилась." "Мама! - без улыбки
захлопала в ладоши Ира. - Ну и?.." "Оказалось, что она при средствах, гостит
в родительском  доме в  Севастополе и  вообще если и не  богатая,  то вполне
реальная  невеста." "Ну  и что же  вам  помешало? Национальный  вопрос?"  "В
какой-то мере... Началось с того,  что она была прописана в  Иркутске, а я в
Москве. Расписать нас в Севастополе отказались. В Москве я жил в общежитии о
шести койках  в  комнате.  Учиться  еще  год.  Ну  и  началось  хождение  по
бюрократическим мукам. А тут еще  ее русский папа напился и стал мне гадости
говорить. Я, естественно, огрызнулся, а ее еврейская мама  тут же  выступила
по моему поводу,  что,  мол,  ее-то  пьяный  муж проспится, а  вот я, дурак,
никогда... Моя  любимая пыталась нас  всех примирить, но я уже  имел богатый
опыт общения  с  вашей  великой и  нелепой  нацией. Там, где звелся пьяница,
жизни не будет. Проспится, а потом снова налижется и такое натворить успеет,
пока  снова  не  проспится...  Девушка она была милейшая,  добрейшая,  но  в
очередном  скандале...  Короче говоря, я  ушел. Сразу  и  не оглядываясь..."
"Тоже поступок! А она?" "Она была с  характером. За  мной не побежала. Как я
потом узнал, через  полгода  она вышла  за достойного и устроенного человека
лет на десять  старше  ее.  Сейчас  он... вроде  Пустовых. А мне и  подумать
страшно, что моя бедная  чайка могла  выйти за меня, прожить с изобретателем
пару десятков лет и  потом еще и  оказаться на  месте Марьяны в  той же моей
проклятой израильской эпопее. Она была настолько порядочной,  что  при любых
бедах меня бы не бросила. Вот до сих пор и переживала бы  со  мной все ужасы
иммиграции. Для меня же  наблюдать унижения и муки  любимой  женщины было бы
самой страшной пыткой. Так что все устроилось наилучшим образом. Марьяну мне
тоже было  жалко, но это совсем другое дело. А чайка моя без меня живет себе
не  в  чужой, а  в  своей  стране. Если она  и  бывает  в  Изриале,  то  для
разнообразия,  после  Канар, поселившись в  лучшем отеле с видом на  Красное
море..."  "И вы больше никогда  не  виделись?"  "Нет. Я  вскоре  женился  на
Марьяне.  Всю  жизнь  сравнивал  ее с  чайкой и,  пожалуй, не столько любил,
сколько терпел." "А она вас?" "Как видите, тоже терпела до поры до времени."
"Вы  поссорились?"  "Можно   сказать  и  так.  Если  после  эмиграции  жизнь
становится все хуже и хуже, даже любящие супруги подспудно винят друг друга.
А дальше - коса на камень. Любое слово, взгляд, жест некогда даже и любимого
человека   вызывает  только  раздражение,   если   не   бешенство."  "И   вы
возненавидели свою Марьяну?"  "Вовсе  нет! Я ненавидел только самого себя  и
без конца думал о  самоубийстве. Но от таких мыслей  до реальных планов, тем
более до самого, так сказать... акта... К Марьяне же я испытывал не  столько
раздражение,  сколько острую жалость  и  сходил  с ума  от  своего  бессилия
облегчить  ее  жизнь.  Но  от  этого  наши  отношения не становились  лучше.
Совместная  жизнь превратилась в непрерывную пытку.  Единственное спасение -
как можно реже попадаться друг другу на  глаза." "Но вы  же  полюбили  ее за
десятилетия  супружества?"  "В  какой-то  мере. Там происходит... деградация
всего,  включая и более теплые супружеские отношения...  Вот видите, Ирочка,
как вредно  напоить еврея.  Другой через  месяц теплой дружбы  не  наговорит
столько откровенностей, как пьяный Марик после какой-то бутылки-второй пива.
Так что давайте-ка, если не возражаете, поговорим о другом... Так какой узел
шагайки вам поручили?" "Простите меня. Это явызвала  вас на  мучительные для
вас откровения."
     "Прощаю. Тем более, что  уж вы-то  не склонны к откровениям. Или и  вам
хочетсяоблегчить душу и рассказать, почему вы в... тридцать?.."
     "Двадцать шесть. Я седая уже пять лет."
     "Почему? Подождите... Я имею  в виду не ваше прошлое. Почему  не краска
для волос, не парик, наконец?"
     "Мне  нечего  стыдиться.   Не  по  своей   вине  я   несколько  месяцев
былазаложницей  на Кавказе." "У чеченов?"  "Если бы!  Чечены, при всей своей
жестокости,  -  благороднейшие  джигиты  по  сравнению  с  моими  хозяевами.
Наемники- славяне.  Как говорится, ни папы, ни мамы." "Ира, я ведь ни  о чем
не спрашиваю..." "А я ни о чем и не рассказываю. И подсела я к вам совсем не
для взаимных откровений  или  там...  флирта. У меня к вамдело." "Вот как! А
я-то, старый дурак... Слушаю."
     "Не такой уж старый и не такой уж дурак, Марик... Вы сами позволили так
вас  называть,  а  мне  нравится...  звать   такого...  как  мальчишку...  И
разоткровенничались со мной  не зря. Иначе, боюсь, и я бы не решилась. Итак,
о деле. Марик, возьмите меня  в свой экипаж, на  вашу шагайку. Вам  же нужна
там буфетчица, верно?" "Вы  умеете хорошо готовить?" "Я запишусь  на платные
курсы и буду не хуже любой другой. Вы что это?.. Я же в буфетчицы прошусь, а
не в наложницы."
     "Я просто пытаюсь понять, почему вы предпочли седину краске или парику.
И  еще. Я никогда не  беседовал с  женщиной, которая бы  не отвечала на  мою
улыбку.""Еще  бы! Зато увас онаудивительно  профессиональная. На вашу улыбку
просто невозможно не ответить. Такая у инженеров не бывает. Вы... что-то там
продавали в своем Израиле?" "Вы угадали. И не только продавал. Так вот, я не
приму седую буфетчицу. Придется вам покрасить волосы." "Почему?"  "У каждого
капитана  свои  закидоны. Хочу  набрать себе  молодежный экипаж и  подавлять
всехтолько своими сединами." "Ради таких рейсов я обещаю покраситься, хотя и
знаю, что никогда не восстановлю ни цвета моих волос до катастрофы, ни..."
     Не сводя с меня ставших огромными серых глаз, седая девушка вдруг стала
тихо плакать, не вытирая слез, которые текли из глаз и из носа, затекая ей в
рот и капая с подбородка на платье. Она не шевелилась, не вытирала капель, а
в ее  взгляде была  нестерпимая боль.  Я  неуверенно  положил  свою руку  на
ее.Девушка тотчас благодарно сжала мою кисть.
     "Идите на свои курсы, - тихо сказал  я. - Я  принимаю вас в экипаж... в
любом удобном  для вас  виде...  А  пока... Могу  я  вас пригласить  со мной
поужинать после работы?" "Можете. Не все же вам  мною  любоваться в  рабочее
время.  Это  нас с вами отвлекает от  эпохальной  деятельности.  И  потом, я
все-таки не натюрморт, а еще вполне живая женщина."
     Она  сделала судорожную  попытку  улыбнуться, но ее  лицо при  этом так
жутко исказилось,  что я вздрогнул. Ирина лихорадочно достала платок и снова
стала вытирать слезы.
     "Вот видите, - виновато добавила она. - А вы говорите..."
     "Так я жду вас в восемь у ресторана "Ангара"."
     4.
     Я  едва дождался  половины  восьмого.  Хотя, чего может ожидать человек
моего возраста от свидания с такой странной юной дамой?..
     Пока же пришлось выйти из гостиницы на улицу города полузабытой родины.
Свежие  метровой  высоты  сугробы были уже с  пятнами  блевотины.  Навстречу
попадались пьяные,  один  из  которых подозрительно замедлил шаг. За  долгие
годы  эмиграции  я  утратил  иммунитет  и  забыл,  что  с  такими  прохожими
смертельно опасно встречаться глазами. Парень  был со  свежими ссадинами  на
лице  и каплями крови на белом  тулупе. Из-за мехового ворота торчало лезвие
топора.  Мимо  шли закутанные люди, не  обращая  на потенциального убийцу ни
малейшего внимания. Нет,  ничего в сущности не изменилось  на родине за  все
эти годы,  подумал я, впервые окончательно  осознав, что это уже не один  из
моих снов о возвращении, а реальность. Сколько раз мне за эти двенадцать лет
снилось, что  я снова  в  Сибири, где  сном является  Израиль,  и как я  был
счастлив при пробуждении!  И вот он  - сибирский  город наяву, вот он  снег,
дрожащие в мареве огни, пьянь...
     И - мороз!
     Я уже успел забыть, что такое многомесячный сибирский мороз и опасность
от  прохожих.  А  ведь я всю  жизнь  не  терпел все это  точно так  же,  как
возненавидел потом такие же беспощадные израильскую  жару и гвалт, как любое
подавление человека природой или обществом.
     Задыхаясь от казавшегося твердым воздуха, превратившего платок у губ  в
кусок  льда,  я часто моргал заиндевевшими  ресницами на белые мертвые огни.
Вокруг сверкали витрины  нарядных магазинов. Туда  без конца  хотелось зайти
погреться, перевести дух и разлепить смерзшиеся ноздри.
     Чтобы  перебить настроение я  стал вспоминать другой долгий пеший поход
среди  ярких цветов и палящего зноя.  В  тот день началась история шагайки в
Свободном мире,  на Западе,  в  Своей  Стране,  куда я так долго  и страстно
стремился. Ведь именно там, как всем известно, таланту предоставлена зеленая
улица, а заказчики только и ищут перспективные идеи...
     ***
     Второй   месяц  над  Страной,  приютившейся   между  горячим  морем   и
раскаленными пустынями, висел бесконечный невыносимый зной.  Желанное в иных
широтах  солнце  играло  тут роль  палача  всего  живого.  Но  искусственный
растительный мир Израиля этого гнета не чувствовал.
     Роскошный, нарядный, кокетливый  город  в бесконечности яркой  зелени и
цветов плыл вокруг  пожилого человека, бодро шагающего  вверх по серпентину.
Позади  были  пять  километров бетонных  серых  развалин  нижнего города,  а
впереди роскошь города верхнего.
     Полгода  длилась  фантасмогория  сочетания  казалось  бы  естественного
пребывания моей чисто еврейской семьи в Стране с противоестественным от  нее
отчуждением.