дает ему  клевать  конопляное
семечко прямо у нее изо рта, и от этих мыслей про то, как много в человеке
покорности и терпения и какими жалкими, бедными, убогими  радостями  может
довольствоваться человек, ей на глаза навернулись слезы.
   И вот все пропало. Платье, комната, любовь, жалость, зеркало  в  резной
раме, кенарь в клетке - все пропало, и она стояла в углу  гостиной  миссис
Дэллоуэй, вернувшись к действительности, испытывая адские муки.
   Но до чего же глупо, мелкотравчато, ничтожно,  и  в  ее-то  годы,  имея
двоих детей,  так  зависеть  от  чужого  мнения,  пора  иметь  собственные
принципы, научиться говорить, как все: "Есть же Шекспир! Есть смерть!  Мы,
в сущности, ничтожные мошки" - или что там еще принято говорить.
   Она смело глянула в зеркало; клевками пальцев вспушила  шелк  на  левом
плече; и пустилась в плавание по гостиной под градом копий, пронзающих  ее
желтое платье. Но вместо стервозности или трагизма, какие напустила бы тут
на себя Роза Шоу - Роза, та бы просто Боадицеей плыла [Боадицея - королева
племени древних бриттов, возглавлявшая восстание  против  римлян;  героиня
поэм Теннисона и Каупера], - на  лице  у  нее  были  написаны  глупость  и
загнанность, она просеменила по гостиной, как школьница,  ссутулясь,  чуть
не ползком, как побитая дворняга, и уставилась на картину, гравюру.  Будто
на приемы ходят картинами любоваться! Всем и каждому было ясно, зачем  это
ей - чтобы скрыть унижение, скрыть свой позор.
   "Ну вот муха и в блюдце, - сказала она  себе.  -  На  самой  середке  и
вылезти не может, и молоко, - думала  она,  уперев  взгляд  в  картину,  -
залепило ей крылышки".
   - Ужасно  старомодно,  -  сказала  она  Чарльзу  Бэрту,  заставляя  его
остановиться (чем, конечно, его возмутила) на пути к кому-то еще.
   Она имела в виду или ей хотелось думать, что она имела в виду  картину,
а не свое платье. И одно лишь доброе слово, одно дружеское  слово  Чарльза
все бы могло изменить. Скажи он только: "Мейбл, вы сегодня очаровательны",
и вся бы жизнь ее стала другая. Но ведь и ей бы самой тогда надо было быть
прямой и  правдивой.  Чарльз,  разумеется,  ничего  подобного  не  сказал.
Редкостный  злюка.  Вечно  тебя  видит  насквозь,  особенно   когда   себя
чувствуешь совсем уж мелкой, ничтожной дурой.
   - У Мейбл новое платье! - сказал он, и бедную муху  снесло  на  середку
блюдца. Ей-богу, ему бы  даже  хотелось,  чтоб  она  утонула.  В  нем  нет
истинной доброты, нет сердца, одна светскость, мисс Милан куда  искренней,
куда добрей. Надо только  раз  и  навсегда  зарубить  это  себе  на  носу.
"Почему, - спрашивала она себя, чересчур резко ответив  Чарльзу,  показав,
что она не в  себе,  "в  растрепанных  чувствах",  как  он  выразился  ("В
растрепанных чувствах?" - и отправился над ней потешаться с какой-то дамой
в углу), - почему, - спрашивала она  себя,  -  я  не  могу  всегда  думать
одинаково, зарубить себе на носу, что  права  мисс  Милан,  а  не  Чарльз,
помнить про кенаря, и любовь, и жалость и не терзаться  страшными  муками,
входя в переполненную гостиную? А все ее противный,  слабый,  неустойчивый
характер - вечно она пасует  в  решительную  минуту,  и  она  не  способна
всерьез  увлечься  конхиологией,  этимологией,   ботаникой,   археологией,
разрезать на части клубни картофеля и следить за его плодоносностью,  как,
например, Мери Деннис, как, например, Вайолет Сэрль.
   Но тут, видя, что она стоит одна, ее атаковала с фланга миссис  Холман.
Разумеется, такая мелочь, как платье, не стоила внимания миссис Холман,  у
которой вечно кто-нибудь падал с лестницы или болел скарлатиной. Не  может
ли Мейбл ей сказать, будут ли в августе - сентябре сдаваться Вязы? Ох, вот
уж это тоска! Не очень приятно, когда тебя используют как жилищного агента
или мальчишку-посыльного! Значит, ты мало что стоишь, вот что, думала она,
стараясь помнить  о  серьезном  и  важном  и  членораздельно  отвечая  тем
временем про ванные, и вид на юг, и горячую воду; и все время,  все  время
кусочки желтого  платья  мелькали  ей  в  круглом  зеркале,  которое  всех
превращало в пуговки на гамашах и в головастиков; и удивительно было,  что
такую бездну самокопания, мук, отвращения к себе, потуг, порывов и  срывов
может вмещать нечто величиною с трехпенсовик. И что еще удивительней - это
нечто, эта Мейбл Уэринг была изолирована, совершенно сама по себе; и  хотя
миссис Холман (черная пуговка) клонилась к ней, говоря о том, как  старший
ее  мальчик  перенапряг  беготнею  сердце,  она  и  ее  видела  в  зеркале
совершенно отгороженной, отделенной, и  не  верилось,  что  черное  пятно,
клонясь  и  жестикулируя,  может  передать  желтому   пятну,   отдельному,
одинокому, самопоглощенному, свои мысли и чувства, и, однако же,  обе  они
притворялись.
   - Да, мальчишек не удержишь на месте, - что тут было еще сказать.
   И миссис Холман, обычно не вызывавшая сочувствия и набросившаяся на то,
что перепало ей, с жадностью, как бы по какому-то праву (но ей причиталось
еще, ибо имелась  и  дочка,  девочка,  и  явилась  сегодня  к  завтраку  с
распухшей коленкой), взяла это жалкое  подаяние,  оглядела  подозрительно,
недоверчиво, будто ей полпенса  подсунули  вместо  фунта,  но  спрятала  в
ридикюль и была вынуждена с ним примириться при всей  его  скудости,  ведь
пошли тяжелые времена, очень тяжелые времена; и пустилась распространяться
далее - скрипучая, недовольная миссис Холман - о распухших коленках дочки.
Ах, это же трагедия, если уж человек так ропщет, поднимает такой шум - как
баклан бьет крыльями и вопит, - требуя сочувствия, -  да,  трагедия,  если
вправду проникнуться, а не притворяться!
   Но в этом своем желтом платье она сегодня не  могла  больше  ни  единой
капли из себя выдавить; она сама бесконечно нуждалась  в  сочувствии.  Она
знала (она все смотрелась в зеркало, окунаясь всем на обозрение в  голубую
страшную прозрачную лужу), что песенка ее спета, что она погрязла в болоте
- слабое, неустойчивое создание; и ей приходило на ум, что желтое платье -
наказание ей по заслугам, а будь она одета  как  Роза  Шоу,  в  эту  дивно
облегающую зеленую прелесть с отделкой из лебяжьего пуха, это тоже было бы
по заслугам; и выхода не было никакого,  решительно  никакого  выхода.  Но
ведь, в конце концов, разве она виновата? Их было десять человек в  семье;
вечно не хватало денег, вечно приходилось жаться, биться; и  мама  таскала
тяжеленные бидоны, и на лестнице протирался линолеум, и они не вылезали из
противных передряг - ничего катастрофического,  банкротство  овцеводческой
фермы, но не полное; старший брат делает мезальянс, но не жуткий -  ничего
романтического, выдающегося. Они честь честью рассеялись  по  курортам;  и
теперь еще у нее возле каждого пляжа по тетке, спят мирным сном  в  снятых
комнатах, выходящих не прямо на море. Такая уж у них судьба - вечно на все
коситься.  Ну  а  она  сама?  Мечтала  жить  в  Индии,  выйти   замуж   за
какого-нибудь  сэра  Генри  Лоуренса  [Лоуренс,  сэр   Генри,   Монтгомери
(1806-1857)  -  английский  генерал,  убитый  при  подавлении   индийского
народного восстания 1857-1859 гг., возвеличенный,  в  частности,  в  поэме
Теннисона "Защита Лакнау"], героя, строителя  Британской  Империи  (она  и
сейчас трепещет при виде индийца в тюрбане),  и  полностью  обанкротилась.
Вышла замуж за Хьюберта с  прочным  скромненьким  местом  в  суде,  и  они
кое-как перебиваются в своем жалком домишке, даже без приличной  прислуги,
на овощном рагу, когда она одна, а то и на хлебе с  маслом,  но  иногда  -
миссис Холман удалялась, сочтя ее  несочувственной,  бездушной  выдрой  и,
между прочим, нелепо разряженной, и всем  потом  собиралась  рассказывать,
каким чучелом явилась Мейбл на прием, - но иногда,  думала  Мейбл  Уэринг,
одна на голубом диване, пощипывая подушку, чтобы не сидеть у всех на  виду
без дела, потому что ей не хотелось идти  к  Чарльзу  Бэрту  и  Розе  Шоу,
которые трещали как сороки и, наверное,  смеялись  над  ней  у  камина,  -
иногда выдавались вдруг бесподобные мгновения,  недавно,  например,  когда
она читала ночью в постели, или тогда у моря, на солнечном пляже, на пасху
- да, так как  это  было?  -  тугой  пук  прибрежных  седых  трав  копьями
нацеливался на небо, и оно было синее, как синий однотонный фарфор,  такое
гладкое и твердое, и  потом  эта  песенка  волн  -  шш  -  пели  волны,  и
плескались детские голоса - да, это было дивное мгновение,  и  она  лежала
как на ладони у богини, которая была - весь мир; жестокой,  но  прекрасной
собою богини; агнец, возложенный на алтарь (какие  только  не  приходят  в
голову глупости, но  ничего,  лишь  бы  их  вслух  не  произносить).  И  с
Хьюбертом тоже, вдруг нежданно-негаданно -  когда,  например,  разделывала
баранину к  тому  воскресному  завтраку,  ни  с  того  ни  с  сего,  когда
распечатывала  письмо,  входила  в  комнату  -   выдавались   божественные
мгновения, и она говорила сама себе (больше никому ведь такое не скажешь):
"Вот оно. Не отнимешь. Вот!" И что интересно -  иногда  все  так  складно:
музыка, погода, каникулы, кажется, радуйся - и ничего. Радости нет. Просто
скучно, пусто, и все.
   Тоже, конечно, из-за ее собственной никудышности! Она  раздражительная,
бестолковая мать, бесхарактерная жена, и она  влачит  серую,  неинтересную
жизнь, ни к чему не стремится, не умеет настоять  на  своем,  как  все  ее
братья и сестры, кроме, может быть, Герберта, - ни  на  что  не  способные
размазни. И вдруг среди всей этой тягомотины  у  нее  дух  захватывает  от
высоты. Никудышная муха - и где она читала эту историю, которая из  головы
не выходит? - выкарабкивается из блюдца. Да, бывают  такие  мгновения.  Но
уже ей сорок, они  будут  все  реже  и  реже.  Постепенно  она  перестанет
карабкаться. Но ведь это ужасно! Это  непереносимо.  Это  стыдно  в  конце
концов!
   Завтра  же  она  отправится  в  Лондонскую   библиотеку.   Нападет   на
прекрасную,  душеспасительную,  дивную  книгу  какого-нибудь   священника,
американца, о котором никто  не  слыхал;  или  она  пойдет  по  Стрэнду  и
случайно окажется в зале, где шахтер рассказывает о жизни в шахте, и вдруг
она станет другим  человеком.  Совершенно  преобразится.  Будет  ходить  в
форме; называться сестра Такая-то; в  жизни  больше  не  станет  думать  о
тряпках. И раз навсегда запомнит про Чарльза Бэрта и мисс  Милан,  про  ту
комнату и эту; и день за днем, всегда, все будет так, как когда она лежала
на солнце или разделывала баранину. Так и будет!
   Она поднялась с голубого дивана, и желтая пуговка в зеркале  дернулась,
она помахала Чарльзу и Розе,  чтоб  показать,  что  совершенно  в  них  не
нуждается, и желтая пуговка оторвалась  от  зеркала,  и  все  копья  сразу
вонзились ей в сердце, когда она подошла  к  миссис  Дэллоуэй  и  сказала:
"Спокойной ночи".
   - Уходите? - сказала миссис Дэллоуэй.
   - Мне, пожалуй, пора, - сказала Мейбл Уэринг. - Но я, -  прибавила  она
своим слабым, бесхарактерным  голосом,  который  делался  только  смешным,
когда она пыталась придать ему вескости, - я очень, очень приятно  провела
вечер.
   - Я очень приятно  провела  вечер,  -  сказала  она  мистеру  Дэллоуэю,
встретив его на лестнице.
   "Лжет, лжет, лжет!" - стучало у нее в голове, когда она  спускалась  по
лестнице, и "В самой середке блюдца" - стучало у нее в голове,  когда  она
благодарила миссис Барнет, помогавшую ей одеться,  и  куталась,  куталась,
куталась в мантильку, которую носила последние двадцать лет.



        "ФАЗАНЬЯ ОХОТА (пер. - Е.Суриц)"

   Она вошла, положила  на  полку  чемодан  и  поверх  -  связанных  парой
фазанов. И села в углу. Поезд грохотал по каким-то глухим  местам,  с  нею
вместе в вагон ввалилась  мутная  мгла  и  словно  его  расширила,  далеко
разбросав   по   углам   четырех   пассажиров.   Очевидно,    М.М.    (так
свидетельствовала чемоданная  наклейка)  провела  выходные  с  охотниками.
Очевидно, ибо, откинувшись на спинку  сиденья,  она  пересказывала  теперь
свою повесть. Она  не  закрыла  глаза.  Но,  конечно,  она  не  видела  ни
господина напротив, ни Йоркского собора на цветной фотографии. И наверное,
она еще слышала умолкшие голоса, потому что  сидела,  пристально  уставясь
перед собою, и губы ее шевелились; иногда она вдруг улыбалась. И она  была
миловидна; махровая роза; наливное яблочко; румяная; но со шрамом на  щеке
- шрам растягивался, когда  она  улыбалась.  Судя  по  этой  повести,  она
провела выходные с  охотниками  в  качестве  гостьи,  но  одета  она  была
старомодно, так, как были  одеты  женщины  на  давних-давних  картинках  в
спортивных газетах, и, значит, едва ли она была гостья, но, пожалуй, и  не
служанка. Будь у нее в руках корзина, она сошла бы за женщину,  разводящую
фокстерьеров; за хозяйку сиамской кошки; за кого-то, кто связан с лошадьми
и собаками. Но у нее были только чемодан  и  эта  пара  фазанов.  Каким-то
образом, стало быть,  она,  вероятно,  проникла  в  комнату,  проступившую
сквозь вагонные  декорации,  голову  лысого  господина,  Йоркский  цветной
собор. И очевидно, она слушала, что там говорят, потому что вот она - так,
как делают, передразнивая кого-то еще, - легонько крякнула: "Кх". И потом,
она улыбалась.


   - Кх, - сказала мисс Антония, поправляя на носу очки.  За  стрельчатыми
окнами галереи проплывали мокрые листья;  некоторые  приникали  рыбками  к
стеклам, да так и оставались на них, как инкрустации темного дерева. Потом
по Парку шла дрожь, и парящие листья делали эту дрожь видимой -  мокрой  и
темной.
   - Кх. - Мисс Антония крякнула снова и щипнула что-то тончайшее,  белое,
что держала в руках, так курица быстро  и  нервно  щиплет  кусочек  белого
хлеба.
   Вздыхал ветер. Сквозняк гулял по комнате. Двери  были  плохо  пригнаны,
окна тоже. То и дело зыбь пробегала ящерицей по ковру. Солнце  бросило  на
ковер зеленые и желтые плети, потом оно сдвинулось, уставило назидательный
палец в дыру на ковре  и  снова  застыло.  А  потом  он  потянулся  вверх,
слабенький, но непререкаемый палец, и  выделил  над  Камином  -  озаренным
смутно - щит, висящие гроздья,  русалку  и  копья  -  герб.  Мисс  Антония
подняла глаза. Землями они  владели  обширными,  говорили,  -  предки,  ее
праотцы,  Рашли.  Там,  по  Амазонке.  Мореплаватели.  Флибустьеры.  Мешки
изумрудов. Обрыскивали острова. Брали пленников. Дев. Ишь вся в  чешуйках,
хвостатая. Мисс Антония усмехнулась. Солнечный палец дернулся и опустился,
она потянулась за ним взглядом. Он остановился на серебряной раме; то была
фотография; лысеющее темя  яйцом;  выпирающая  под  усами  губа;  и  снизу
подпись - Эдуард, с пышной завитушкой.
   - Король, - бормотнула мисс Антония, поворачивая белую дымку у себя  на
коленях. - Спал в Синей комнате, - добавила она и дернула  головой,  следя
за поблекшим лучом.
   В  Королевской  Аллее  фазанов   гнали   под   ружейные   дула.   Тяжко
выбрасывались они из подлеска ракетами, рдяными ракетами, и ружья  трещали
по очереди, весело, звонко, будто вдруг заливалась лаем свора собак. Пучки
белого дыма мгновенье медлили в воздухе, потом нежно расползались, блекли,
таяли.
   На дороге, глубоко врезавшейся в лесистый  отвес,  уже  стояла  телега,
нагруженная теплыми тушками; коготки были расправлены, и  блестели  глаза.
Казалось, птицы еще живые, только обморочно обмякли  под  пышными  мокрыми
перьями. Будто отдыхают, будто спят на теплой насыпи мягких  перьев,  чуть
подрагивая во сне.
   И тогда Помещик с перепачканным,  страшным  лицом,  в  потертых  гетрах
чертыхнулся и взвел курок.


   Мисс Антония шила. Пламя вдруг лизало одно  из  поленьев,  вытянувшихся
вдоль решетки, жадно глодало его и гасло, оставя серый  браслет  на  месте
выеденной коры. Мисс Антония поднимала взгляд, смотрела пристально, пусто,
как смотрит на огонь собака. Пламя опадало, и она снова шила.
   И тогда - бесшумно - распахнулась  огромная  дверь.  Вошли  двое  тощих
мужчин и поставили стол на ковер, на то место, где была дыра.  Они  вышли;
вошли. Расстелили по столу скатерть. Они вышли; вошли, Внесли ножи и вилки
в корзине, обитой зеленым сукном; и бокалы;  и  сахарницы;  и  солонки;  и
хлеб; и серебряную вазу с тремя хризантемами.  И  стол  был  накрыт.  Мисс
Антония шила.
   Дверь теперь уже  не  распахнулась,  но  отворилась  тихонько.  Вбежала
собака, чутко внюхивающийся спаниель; и замер. Дверь осталась открытой.  И
вот, опираясь на палку, тяжко ступая, вошла старая мисс Рашли. Белая шаль,
закрепленная бриллиантовой брошью, окутывала ее лысую голову. Она еле шла;
она одолела комнату; дугой согнулась в высоком  кресле  подле  огня.  Мисс
Антония продолжала шить.
   - Стреляют, - наконец сказала она.
   Старая мисс Рашли кивнула. Сжала в кулаке палку. Обе сидели и ждали.


   Охотники перешли уже из Королевской Аллеи к Ближним Рощам. Остановились
на фиолетовой пашне. Хрустели сучья; кружили листья. И над туманом и дымом
островок синевы - нежной синевы, разбавленной синевы -  одиноко  плавал  в
высоком небе. И по беспамятному воздуху заигравшимся  херувимом,  резвясь,
куролеся,  пробежался  одинокий  звон  дальней,  невидимой  колокольни   -
пробежался и замер. И снова вверх, вверх взметнулись  ракеты,  взметнулись
рдяные фазаны. Еще, еще. Снова  тявкали  ружья;  дымные  шары  повисали  в
воздухе; расплывались,  таяли.  И  маленькие  собачки,  чутко  внюхиваясь,
носились по полям; и люди в гетрах связывали парами нежные тушки,  теплые,
словно обморочные тельца, и швыряли в телегу.


   - Ну вот! - сказала Милли Мастерс, экономка, и  сняла  очки.  Она  тоже
шила в темной комнатушке,  окнами  на  конюшенный  двор.  Фуфайка,  грубая
шерстяная фуфайка для сынка, мальчишки, убиравшего церковь,  была  наконец
готова. - И вся недолга! - пробормотала она. Потом  она  услышала  телегу.
Хруст колес по камням. И встала. Придерживая  руками  волосы,  свои  русые
волосы, она стояла на дворе, на ветру.
   - Идут! - Она засмеялась, и шрам растянулся у нее на  щеке.  Она  сняла
тяжелый болт с двери кладовой, и Винг,  лесник,  ввез  по  камням  телегу.
Птицы теперь уже были мертвые, они цепко сжимали коготки, сжимали пустоту.
Веки собирались над глазами в серые складки. Миссис Мастерс,  экономка,  и
Винг, лесник, брали связанных птиц за шейки  и  бросали  на  каменный  пол
кладовой. Пол был в  кровавых  подтеках  и  пятнах.  Фазаны  стали  как-то
меньше, будто съежились под опереньем.  Потом  Винг  откинул  задний  борт
телеги  и  вогнал  штыри,  которые  его  закрепляли.  Боковые  борта  были
облеплены синеватыми перьями, дно перемазано кровью. Но телега была пуста.
   - Все, сердешные! - усмехнулась Милли  Мастерс,  и  телега  загрохотала
прочь.


   - Кушать подано, ваша милость, - сказал дворецкий. Он кивнул  на  стол;
дал указания лакею. Лакей поместил блюдо под серебряной крышкой в точности
где ему было велено. Оба ждали, лакей и дворецкий.
   Мисс  Антония  отложила  белое,  воздушное   шитье;   отложила   нитки;
наперсток; воткнула иглу в кусочек фланельки; и повесила очки на крючок  у
себя на груди. Потом она поднялась.
   - Кушать! - рявкнула она в ухо старой мисс Рашли. Секунду  спустя  мисс
Рашли выбросила вперед одну ногу;  сжала  палку;  и  тоже  поднялась.  Обе
старухи медленно прошествовали к столу. И были усажены лакеем и  дворецким
по одну его сторону и по другую. Вспорхнула  серебряная  крышка.  Под  ней
лежал фазан, голый, блестящий;  с  тесно  прижатыми  к  бокам  ножками;  и
обложенный кучками сухарей.
   Мисс Антония твердо вонзила нож в фазанью грудь. Отрезала два кусочка и
положила на тарелку. Лакей ловко ее выхватил, и мисс  Рашли  воздела  свой
нож. За окном раскатились выстрелы.
   - Идут? - сказала старая мисс Рашли, забыв на весу вилку.
   Деревья Парка широко махали ветвями.
   Она откусила кусочек фазаньего мяса.  Листья  с  шелестом  задевали  за
стекла; некоторые налипали на них.
   - Уже в Ближних Рощах, - ска