сь? А он обнажил шпагу, сделал  такой  выпад,  словно  кого-то
пронзает насквозь, крикнул: "Безумье, безумье!" - и я завизжала, а  Принц,
он что-то писал на пергаменте в эркере окна, вышел в  скуфейке  и  туфлях,
отороченных мехом, сорвал со стены рапиру - дар Короля Испанского, знаете,
- и тут я сбежала, накинула этот плащ, чтобы было не видно порванную юбку,
и сбежала... Но тише! Охотничий рог!
   Господин так проворно отвечает даме, и она так взлетает по лестнице,  и
так остроумно обмениваются они любезностями, что речь их  разрастается  до
страстного вздоха, теряет слова,  но  смысл  остается  достаточно  ясен  -
любовь, смех, бег, ловитва, благословение небес  -  и  все  это  окатывает
веселой волною ликующей ласки - покуда серебряный разлив  валторн,  сперва
очень дальний, близится, близится, и словно сенешалы возвещают рассвет или
возвещают о побеге  влюбленных...  Зеленый  сад,  лунный  пруд  и  лимоны,
влюбленные, рыба - все растворяется в дымчатом небе, покуда валторны,  уже
поддержанные трубами, подпираемые кларнетами, возводят  там  белые  своды,
прочно зиждущиеся на колоннах из мрамора...  Гром  победы.  Лязг  и  звон.
Прочное  положение.  Твердые  основы.  Марш  миллионов.  Смятенье  и  хаос
повержены в прах. Но город, к которому мы идем, - не из камня, и он не  из
мрамора;  висит  незыблемо,  стоит  неколебимо;  и  ни  улыбки,  ни  флага
навстречу. Пусть же сгинет ваша надежда;  моя  радость  вянет  в  пустыне;
открытое наступление. Голы колонны; безжалостны; они не отбрасывают  тени;
сверкают; темнеют. И я ретируюсь, я больше не хочу ничего, я только мечтаю
уйти,  найти  свою  улицу,  узнавать  дома,  кивнуть  зеленщице,   сказать
горничной, когда она откроет мне дверь: Какая звездная ночь.
   - Доброй ночи, доброй ночи. Вам сюда?
   - Увы. Мне туда.



        "КОРОЛЕВСКИЙ САД (пер. - Д.Аграчев)"

   Не менее ста стебельков  тянулись  с  продолговатой  цветочной  клумбы,
раскрываясь - почти над самой землей - веером листьев в форме  сердца  или
загнутых язычков, и разворачивали на вершине чаши красных,  синих,  желтых
лепестков, усыпанные густыми цветными пятнышками; а из  красного,  синего,
желтого сумрака на дне чаши поднимался твердый прямой росток, шершавый  от
золотистой пыли и чуть закругленный на  конце.  Лепестки  были  достаточно
крупные,  чтобы  чувствовать  летний  ветерок,  и  когда  они  колыхались,
красные, синие и желтые огни набегали друг на друга, бросая на бурую землю
невиданные отсветы. Краски ложились то на гладкую серую спинку гальки,  то
на раковину улитки в матовых бурых разводах; или вдруг, попав  в  дождевую
каплю,  взрывались  таким  половодьем  красного,  синего  и  желтого,  что
казалось,  тонкие  водяные  стенки  вот-вот  не  выдержат   и   разлетятся
вдребезги. Но через мгновенье капля вновь становилась серебристо-серой,  а
цвета играли уже на мясистом  листке,  обнажая  глубоко  запрятанные  нити
сосудов, и снова улетали и разливали свет на зеленых просторах под сводами
листьев  в  форме  сердца  или  загнутых  язычков.  Потом  налетал   более
решительный порыв ветра, и, взметнувшись кверху,  цветные  огни  летели  в
глаза мужчин и женщин, которые гуляют в июле по Королевскому ботаническому
саду.
   Фигуры этих мужчин и женщин двигались мимо клумбы в  каком-то  странном
хаотическом   круговороте,   почти   как   бело-синие   бабочки,   которые
причудливыми зигзагами перелетали с лужайки на лужайку. Мужчина  шел  чуть
впереди,  небрежной,  расслабленной  походкой;   женщина   ступала   более
целеустремленно  и  только  иногда  оборачивалась,  чтобы  посмотреть,  не
слишком ли отстали дети. Мужчина держался впереди намеренно,  хотя,  может
быть, и бессознательно: ему хотелось спокойно подумать.
   "Пятнадцать лет назад я привел сюда Лили,  -  думал  он.  -  Мы  сидели
где-то там, у озера, и я упрашивал ее стать  моей  женой,  долго-долго,  и
было очень жарко. Над нами без конца кружила стрекоза, как  ясно  я  помню
эту стрекозу и еще туфлю с квадратной серебряной пряжкой. Все время,  пока
я говорил, я видел эту туфлю, и когда она нетерпеливо вздрагивала, я знал,
не поднимая глаз, что ответит мне Лили; казалось, она вся в этой туфле.  А
моя любовь, моя страсть были в стрекозе; почему-то я думал, что, если  она
сядет вот там, на том листе, широком, с красным цветком  посередине,  если
только стрекоза сядет на том  листе,  Лили  сейчас  же  скажет:  "Да".  Но
стрекоза все кружила и кружила; она так нигде и не села -  ну  конечно,  и
слава богу, а то разве гулял бы я здесь сейчас с Элинор и детьми?"
   - Скажи мне, Элинор. Ты когда-нибудь думаешь о прошлом?
   - А почему ты спрашиваешь, Саймон?
   - Потому что я сейчас думал о прошлом. Я думал о Лили,  о  женщине,  на
которой мог бы жениться... Ну что ж ты  молчишь?  Тебе  неприятно,  что  я
думаю о прошлом?
   - Почему мне должно быть неприятно, Саймон? Разве не  каждый  думает  о
прошлом в саду, где под деревьями лежат мужчины и женщины?  Разве  они  не
наше прошлое, не все, что от него осталось, эти  мужчины  и  женщины,  эти
призраки под деревьями... наше счастье, наша жизнь?
   - Для меня - туфля с серебряной пряжкой и стрекоза...
   - А для меня - поцелуй. Представь себе, шесть маленьких  девочек  стоят
перед мольбертами, двадцать лет назад, на берегу озера  и  рисуют  водяные
лилии, я тогда впервые увидела красные водяные лилии. И вдруг поцелуй  вот
здесь в шею, сзади. У меня потом весь  день  тряслась  рука,  я  не  могла
рисовать. Я доставала часы и отмечала время, когда мне можно будет  думать
о поцелуе, только пять минут - такой он был драгоценный, -  поцелуй  седой
старушки с бородавкой на носу, главный  из  всех  моих  поцелуев,  за  всю
жизнь. Скорее, Кэролайн, скорее, Хьюберт.
   Они миновали клумбу и пошли дальше, теперь все четверо рядом,  и  скоро
стали  маленькими  и  полупрозрачными  среди  деревьев,  среди  больших  и
дрожащих солнечных пятен, которые, чередуясь с тенью, не спеша  проплывали
по их спинам.
   В продолговатой цветочной клумбе улитка, чью  раковину  минуты  на  две
расцветило в красные, синие и желтые тона, теперь чуть-чуть зашевелилась в
своей раковине и с трудом поползла по комкам рыхлой земли,  которые  то  и
дело отрывались и катились вниз.  Перед  ней,  по-видимому,  была  твердая
цель, что  отличало  ее  от  странного,  большого  и  угловатого  зеленого
насекомого,  которое  попробовало  двинуться  вперед,  потом  застыло   на
мгновенье с дрожащими усиками, словно размышляя, и вдруг так же  быстро  и
непонятно метнулось обратно. Бурые утесы над глубокими  впадинами  зеленых
озер, плоские, как клинки, деревья, что колышутся  от  корня  до  вершины,
круглые серые валуны, большие мятые круги тонкой, хрустящей  ткани  -  все
это лежало на пути улитки от одного стебля до другого,  к  заветной  цели.
Прежде чем она решила,  обойти  ли  изогнувшийся  шатром  сухой  лист  или
двинуться напролом, возле клумбы снова раздались шаги людей.
   На этот раз оба  были  мужчины.  Лицо  того,  что  помоложе,  выражало,
пожалуй, даже чрезмерное  спокойствие;  подняв  голову,  он  очень  твердо
смотрел прямо перед собой, когда его спутник говорил,  но  едва  лишь  тот
замолкал - снова опускал глаза и иногда отвечал после долгого молчания,  а
порой и вовсе не отвечал.  У  старшего  была  странно  резкая  и  неровная
походка: он выбрасывал вперед руку и круто вздергивал головой, совсем  как
нетерпеливая  лошадь,  впряженная  в  экипаж,  которой  надоело  ждать   у
подъезда; только у него эти движения  были  нерешительны  и  бессмысленны.
Говорил он почти непрерывно; улыбался сам себе и опять  начинал  говорить,
как будто улыбка была ответом. Он говорил о духах - духах умерших, которые
и теперь, по его словам, рассказывали ему много загадочного о жизни в раю.
   - У древних, Уильям, раем считалась Фессалия, а  теперь,  после  войны,
духовное вещество носится по горам как громовые раскаты. - Он остановился,
к чему-то прислушался, улыбнулся, дернул головой  и  продолжал:  -  Берешь
маленькую электрическую батарейку и немного резины для изоляции обмотки...
намотки?.. обмотки?.. -  ну  ладно,  это  мелочи,  что  толку  говорить  о
мелочах,  которых  никто  не  поймет,  -  короче,  ставишь  весь  механизм
как-нибудь поудобнее у изголовья кровати, скажем, на изящной  лакированной
тумбочке. Рабочие устанавливают все как надо, по моим указаниям,  и  тогда
вдова подносит ухо и знаком вызывает дух, как условлено.  Женщины!  Вдовы!
Женщины в черном...
   Тут он, по-видимому, заметил  вдали  женское  платье,  которое  в  тени
казалось лилово-черным. Он снял шляпу, приложил руку к сердцу  и  рванулся
за ней, что-то бормоча и отчаянно размахивая руками. Но Уильям поймал  его
за рукав и кончиком трости показал на цветок, чтобы отвлечь его  внимание.
Посмотрев на цветок в каком-то смятении, старик наклонился  и  приложил  к
нему ухо, а потом, словно в ответ на то, что услышал, стал рассказывать  о
лесах Уругвая, где он путешествовал  сотни  лет  назад  в  обществе  самой
прелестной женщины Европы. И долго еще раздавалось его бормотанье о  лесах
Уругвая, усеянных  гладкими,  как  воск,  лепестками  тропических  роз,  о
соловьях и песчаных отмелях, о русалках и утопленницах, а Уильям  вел  его
дальше и дальше, и все сильнее светилась терпеливая грусть в его глазах.
   Почти тотчас вслед за ними - так близко, что жесты  старика  уже  могли
показаться странными, - шли две пожилые женщины,  по  виду  из  небогатых,
одна  полная  и  медлительная,  другая  подвижная  и   румяная.   Признаки
чудачества,  выдающие  помутившийся  рассудок,  и  особенно  у   людей   с
состоянием,  были  для  них,  как  для  большинства  им  подобных,  чем-то
невероятно интересным и увлекательным; но они шли все же  слишком  далеко,
чтобы определить, просто ли старик чудаковат или  в  самом  деле  помешан.
Внимательно, в  молчании  изучив  его  спину,  а  затем  странно  и  хитро
переглянувшись, они снова стали складывать из непонятных слов  свой  очень
сложный разговор:
   - Нелл, Берт, Лот, Сесс, Фил, папа, он говорит, я говорю, а она, а я, а
я...
   - А мой Берт, сестра, Билл, дед, старик, сахар,
   Сахар, мука, селедка, зелень,
   Сахар, сахар, сахар.
   Полная женщина смотрела сквозь пестрый поток слов на то, как  из  земли
холодно, прямо и надменно встают цветы, и в лице ее было  недоумение.  Эти
цветы виделись ей так  же,  как  видится  человеку,  едва  очнувшемуся  от
тяжелого сна, медный подсвечник, который по-новому и  непривычно  отражает
свет;  человек  закрывает  и  открывает  глаза,  и  снова   видит   медный
подсвечник, и тогда уж совсем просыпается, и глядит на подсвечник не мигая
что есть сил. Так и грузная женщина остановилась у продолговатой клумбы  и
перестала даже делать вид, что слушает свою спутницу. Слова летели мимо, а
она стояла, медленно раскачиваясь взад и  вперед,  и  смотрела  на  цветы.
Потом она сказала, что хорошо бы найти удобное место и выпить чаю.
   Улитка обдумала уже все пути, какими можно достигнуть цели,  не  обходя
сухой лист и не влезая на него. Не говоря уж о том, как трудно  влезть  на
лист, она сильно сомневалась, что  тонкая  ткань,  которая  так  угрожающе
вздрагивала и хрустела при малейшем прикосновении рогов, выдержит ее  вес;
это-то соображение и заставило ее наконец решиться проползти  под  листом,
ибо в одном месте лист изогнулся настолько, что образовался удобный  вход.
Она как раз сунула голову внутрь и критически изучала  высокую  коричневую
крышу, понемногу привыкая к прохладным коричневым сумеркам, когда  снаружи
по траве прошли еще двое. На этот раз оба были молоды, молодой  человек  и
девушка. Они были в расцвете счастливой юности или даже  в  том  возрасте,
который предшествует юному цветению, когда нежный  розовый  бутон  еще  не
вырвался из упругой оболочки, когда крылья  бабочки  хотя  и  выросли,  но
неподвижно сверкают на солнце.
   - Хорошо, что сегодня не пятница, - заметил он.
   - Почему? Ты что, суеверный?
   - В пятницу за вход берут полшиллинга.
   - Ну и что? Разве это не стоит полшиллинга?
   - Что "это" - что значит "это"?
   - Ну... все... в общем, ты понимаешь.
   За каждой из этих фраз следовало  долгое  молчание;  произносились  они
отрешенно и без выражения. Вдвоем они  стояли  на  краю  клумбы  и  вместе
давили на ее зонтик, кончик которого глубоко ушел в мягкую землю. То,  что
они вот так стояли и его рука лежала на ее руке, странным образом выражало
их чувства, и эти короткие незначительные слова тоже  что-то  выражали;  у
этих слов короткие крылышки - им не унести далеко тяжкий груз значений,  и
потому они неловко садятся на привычные предметы вокруг, но какими важными
кажутся они при первом, неопытном прикосновении! И кто знает (думали  они,
вместе сжимая зонтик), какие бездны скрываются, быть может, за ними, какие
сияющие ледники лежат на солнце там, на другой стороне? Кто знает? Кто это
видел? Даже когда она спросила, как в  Королевском  саду  подают  чай,  он
почувствовал, что за ее словами высятся  туманные  очертания,  огромные  и
таинственные, и очень медленно туман рассеялся, и открылись - о боги,  что
это за картины?  -  белые-белые  столики  и  официантки,  которые  смотрят
сначала на нее, а потом на него; и счет, по которому он заплатит настоящей
монетой в два шиллинга, и все это правда,  все  по-настоящему,  уверял  он
себя, нащупывая монету в кармане, по-настоящему для всех, кроме них двоих;
даже ему это стало казаться  настоящим;  а  потом...  но  нет,  невозможно
больше стоять и думать, и он резко выдернул зонтик из земли, ему очень  не
терпелось отыскать то место, где пьют чай - со всеми, как все.
   - Пошли, Трисси, пора пить чай.
   - Но где здесь пьют чай? - спросила она дрожащим от волнения голосом и,
скользнув вокруг невидящим взглядом, пошла, увлекаемая им вдаль по зеленой
аллее, волоча кончик зонтика по траве, поворачивая голову  то  вправо,  то
влево, забыв про чай, порываясь пойти то  туда,  то  сюда,  вспоминая  про
орхидеи, и журавлей на цветочной поляне, и китайскую пагоду,  и  пурпурную
птичку с хохолком; но он вел ее вперед.
   Так, повинуясь единому бесцельному и беспорядочному движению,  пара  за
парой   проходила   мимо   клумбы   и   понемногу   пропадала   в   клубах
зеленовато-голубого марева;  вначале  тела  их  были  вещественны  и  ярко
окрашены, но потом становились призрачны и бесцветны и вовсе  растворялись
в зелено-голубой дымке. Было очень жарко! Так жарко, что даже дрозд прыгал
в тени цветов, как заводная птичка, подолгу замирая между двумя  прыжками;
белые бабочки не порхали над клумбами, а пританцовывали на месте, одна над
другой, так что от крупных цветов тянулись вверх пляшущие белые струи, как
разбитые мраморные  колонны;  стеклянная  крыша  оранжереи  сверкала  так,
словно на залитой солнцем площади раскрылись  сотни  ослепительно  зеленых
зонтиков; а гудение самолета над головой, казалось, исходило из самой души
яростного летнего неба. Желтые и черные, розовые  и  белоснежные,  фигурки
мужчин, женщин и детей на мгновенье  вспыхивали  на  горизонте,  а  потом,
когда в глаза  ударял  желтый  свет,  разлитый  по  траве,  вздрагивали  и
прятались в тени деревьев, испаряясь, как водяные капли,  в  желто-зеленом
воздухе, добавляя к нему чуть-чуть красного и синего. Казалось,  все,  что
есть массивного и тяжелого, припало к земле и неподвижно лежит на жаре, но
голоса неровно долетают от этих застывших тел, как огненные язычки мерцают
над толстыми восковыми свечами. Голоса. Да, голоса.  Бессловесные  голоса,
что вдруг разрывают тишину с таким сладким  блаженством,  с  такой  жгучей
страстью или, если это голоса детей, с таким звонким удивлением; разрывают
тишину?  Но  ее  нет,  этой  тишины;  все  это  время   крутятся   колеса,
переключаются скорости в  красных  автобусах;  как  в  огромной  китайской
игрушке, крутятся, крутятся один в другом шары из кованой стали,  гудит  и
бормочет большой город; а над этим гулом громко кричат голоса  и  лепестки
несчетных цветов бросают в воздух цветные огни.



        "ПЯТНО НА СТЕНЕ (пер. - Н.Васильева)"

   Впервые я заметила пятно на стене, кажется, в  середине  января.  Чтобы
вспомнить тот день, надо представить, как все случилось.  Итак,  в  памяти
возникает камин; на раскрытую книгу падает ровный желтый отсвет огня;  три
хризантемы  в  овальной   прозрачной   вазе   на   каминной   полке.   Да,
действительно, была зима, мы только что пили чай, помню, я курила сигарету
и, взглянув на стену, увидела это пятно. Я смотрела, как поднимается дымок
от сигареты, взгляд мой на мгновение задержался на  раскаленных  углях,  и
передо мной возникло знакомое видение:  алый  стяг  полощется  над  башней
замка, кавалькада рыцарей в красных  одеждах  поднимается  по  каменистому
склону черной горы. Но тут, слава Богу,  я  заметила  пятно  на  стене,  и
исчезло  видение,  старый  мираж,  независимая  от  моей  воли   фантазия,
явившаяся мне еще в детстве. Пятно было небольшое, круглое, оно чернело на
белой стене почти над самой каминной полкой.
   С  какой  готовностью  мысль  наша  обращается   к   новому   предмету,
подхватывает его, как хлопотливые муравьи соломинку,  но  столь  же  легко
устремляется к другому... Наверное, это  след  от  гвоздя,  но  висела  на
гвозде не картина, а скорее всего миниатюра - портрет дамы в белом завитом
парике, щеки густо напудрены, а губы словно алые  гвоздики.  Впрочем,  все
было не так, прежние жильцы повесили бы здесь другую картину  -  к  старой
мебели подошло бы полотно старого мастера. Они были особого склада - очень
интересные люди, порою я неожиданно вспоминаю о них, быть  может,  потому,
что уже никогда  их  не  встретить,  не  узнать,  что  с  ними  стало.  Им
захотелось изменить стиль мебели, вот они и сменили дом, так он сказал,  и
еще  он  говорил,  что  искусство  должно  покоиться  на  идеях,  но   тут
воспоминание уплывает  от  меня,  так  уносятся  в  прошлое  старая  дама,
разливающая чай,  юноша,  отбивающий  мяч  на  теннисном  корте  какого-то
загородного парка, так мчишься в поезде все мимо, мимо.
   Однако что до пятна, то просто не знаю, откуда оно взялось; вряд ли это
след от гвоздя; уж слишком пятно большое и круглое. Конечно, можно  встать
и рассмотреть его поближе, но я почти  уверена,  что  яснее  от  этого  не
будет; мы видим некое следствие, но нам не дано  постичь  его  причину.  О
боже  мой,  тайна  жизни!  Беспомощность  мысли!  Невежество  людское!   В
доказательство того, сколь ничтожна наша власть над  всем  бренным,  сколь
ненадежна  вся  эта  наша  цивилизация,  вспомним  лишь  некоторые   вещи,
бесследно исчезнувшие за одну жизнь, и начнем с самой загадочной потери  -
не кошка же слизнула и не крыса  утащила,  -  с  трех  голубых  ящиков,  в
которых хранились инструменты для переплета  книг.  Потом  куда-то  делись
птичьи клетки, железные обручи, стальные коньки, ведерко для  угля  времен
королевы Анны, стол для бильярда, шарманка - все исчезло, и  драгоценности
тоже. Опалы и изумруды  вперемешку  с  турнепсом.  Поистине  жизнь  -  это
непрерывная череда утрат! Чудо еще, что на мне какая-то одежда, что я сижу
в комнате, а вокруг прочно стоит мебель. Если искать для жизни  подходящее
сравнение, то лучше всего уподобить ее полету со скоростью пятьдесят  миль
в час по туннелю метро, в конце которого приземляешься без единой  шпильки
в волосах! Пулей летишь к ногам всевышнего в чем мать родила! Несешься  по
лугам асфоделей, как катятся на почте по наклонному желобу запакованные  в
оберточную бумагу посылки! Развеваются за спиной волосы,  словно  хвост  у
лошади на скачках. Да, пожалуй, так можно выразить стремительность  жизни,
ее вечные утраты и обновление; все зыбко, случайно.
   Но  после   смерти.   Плавно   опускаются   толстые   зеленые   стебли,
поворачивается чашечка цветка и ослепляет пурпурным и красным  сиянием.  В
конце концов,