Вирджиния Вулф.
        Рассказы

   -----------------------------------------------------------------------
   Virginia Woolf. A Haunted House and Other Stories (1973).
   В кн.: "Вирджиния Вулф. Избранное".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 September 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ (пер. - Н.Васильева)"

   Порою, очнувшись, слышишь, как тихо стукнула дверь. Это по  дому,  рука
об руку, проходили они, что-то трогали, куда-то заглядывали, что-то искали
здесь и там - два призрака.
   "Это здесь", - говорила  она.  "И  там  тоже!"  -  подхватывал  он.  "И
наверху", - чуть слышно вздыхала она. "И в саду", - шептал  он.  "Тише,  -
повторяли оба, - не разбуди их".
   Но вы не будили нас. Нет. "Они что-то ищут:  вот  отодвигают  штору,  -
скажешь  себе  и  пробежишь  глазами  одну-две  страницы.   -   Наконец-то
отыскали", - вздохнешь с облегчением и сделаешь пометку на  полях.  Потом,
устав от чтения, отложишь книгу, оглядишься:  в  доме  никого,  все  двери
настежь, блаженно воркуют  лесные  голуби,  да  с  фермы  доносится  треск
молотилки. "Зачем  я  здесь?  Что  ищу?"  Руки  мои  пусты.  "Может  быть,
наверху?" Там, на чердаке, яблоки. И снова  вниз;  в  саду  все  недвижно,
только книга соскользнула в траву.
   Они нашли это в гостиной. И никто  не  увидел  их.  В  окне  отражались
яблоки, отражались розы; зеленели в стекле листья.  Едва  они  вошли,  как
яблоко чуть заметно повернулось золотистым бочком. Двери распахнуты, и вот
уже что-то стелилось по полу, поднималось по стенам,  оплетало  потолок  -
что это? Руки мои пусты. По ковру скользнула тень пролетевшего дрозда;  из
бездонной тишины выплывало голубиное воркование. "Тут, тут,  тут,  -  тихо
выстукивало сердце дома. - Сокровище тут; комната..." Внезапно дом  затих.
Значит, они искали сокровище?
   Но свет тотчас померк. Может, это в саду? Там тьма  пряла  свою  пряжу,
опутывала  деревья,  подстерегая  заблудившийся  солнечный  луч.  Хрупкий,
легкий луч, холодно пронзавший сумрак, луч, томивший  меня,  все  сиял  за
стеклом. Смерть - это стекло; смерть разделяет нас; сотни  лет  назад  она
первой увела с  собой  женщину,  осиротила  дом,  наглухо  завесила  окна,
наполнила комнаты тьмой. Он покинул дом, покинул ее, отправился на  север,
потом на восток, видел звезды, плывущие в южном небе; вернулся к холодному
очагу у подножья холмов. "Тут, тут, тут, - радостно билось сердце дома.  -
Сокровище - твое".
   Ветер бушует в аллее.  Раскачивает  деревья,  гнет  их.  Лунные  брызги
осыпают сад, мечутся под дождем. Но из окна струится  ровный  свет.  Свеча
горит спокойно и ярко. Два призрака  кружат  по  дому,  распахивают  окна,
перешептываются, боясь разбудить нас, ищут свою радость.
   "Здесь мы спали",  -  говорит  она.  "И  целовались,  целовались..."  -
подхватывает он. "Просыпались утром..." - "Деревья за окном в  серебристом
сиянии..." - "Наверху..." - "В саду..." - "Летом..." - "Снежной  зимой..."
В глубине дома одна за другой с  тихим  стуком  закрываются  двери,  точно
бьется сердце.
   Все ближе они; замерли на пороге. Ветер налетает  на  дом,  серебристые
капли дождя бегут по траве. Тьма застилает нам глаза; мы не слышим  шагов;
не видим женщины, простершей над нами свой мглистый  плащ.  Он  прикрывает
рукой фонарь. "Взгляни, - шепчет он. - Как крепко спят. На их устах печать
любви".
   Приподняв серебряную лампу, они наклоняются, долго, пристально  смотрят
на нас. Долго стоят рядом. Налетает ветер; вздрагивает пламя  свечи.  Лучи
лунного света пугливо скользят по полу, по стене и,  скрестившись,  падают
на склоненные лица; они в глубокой задумчивости; вглядываясь в спящих, два
призрака ищут притаившуюся радость.
   "Тут, тут, тут", - ликует сердце дома. "Как давно..."  -  вздыхает  он.
"Снова ты нашел меня". - "Здесь мы спали, - шепчет она, - читали  в  саду;
смеялись и рассыпали яблоки на  чердаке.  Здесь  наше  сокровище..."  Свет
лампы касается моих век. "Тут! Тут!  Тут!"  -  неистово  колотится  сердце
дома. Я просыпаюсь и восклицаю: "Так это ваше сокровище? Свет в душе".



        "ПОНЕДЕЛЬНИК ЛИ, ВТОРНИК... (Пер. - Н.Васильева)"

   Лениво и отрешенно, плавно рассекая пространство  крыльями,  над  самым
куполом собора летит куда-то цапля.  Высокое  и  светлое  небо,  ко  всему
безучастное, то скроется за облаками, то гонит их  прочь,  вечно  новое  и
вечно неизменное. Озеро? Выплеснись из берегов!  Гора?  О  чудо  -  солнце
золотит ее склоны. Тает гора. И вот уже папоротники или белые перья, и нет
конца, нет конца...
   Жажда истины, предчувствие ее, неустанные поиски  слова,  вечная  жажда
(срывается и катится крик влево и вправо. В стороны  разъезжаются  колеса.
Сталкиваются омнибусы, вздыбливаются  железной  грудой),  -  вечная  жажда
(двенадцать гулких ударов возвещают полдень; золотым дождем  льется  свет;
кружатся стайки детей), - вечная жажда  истины.  Пламенеет  купол  собора;
листья на деревьях будто монеты; тянется дым над крышами; лай, гомон, крик
"Продается железо!" - истина?
   Веером ноги, мужские и женские, черные и затянутые золотистой паутинкой
(Такая сырая погода. - С сахаром? - Нет, благодарю. - Общество  будущего),
- вспыхивает огонь  в  камине,  озаряет  комнату  красным  светом,  только
чернеют  силуэты  и  блестят  глаза,  за  окном  разгружают  фургон,  мисс
Липучкинс пьет чай у конторки, зеркальное стекло витрины хранит меха...
   Сирый сухой лист, кружит его ветер на перекрестке,  гонит  под  колеса,
серебром на нем капли, где-то приютится и снова бездомный, сметут с такими
же в кучу, раскидают, рассеют по  одному,  взмывает  он  вверх  и  падает,
прахом уходит в землю и возрождается - истина?
   Грезишь у камина, глядя на белую мраморную плиту. Из ее матовой глубины
проступают слова, наливаются чернотой, обретают форму, надвигаются.  Упала
книга; что же, пламя, дым, всполохи искр - или парение, кренится мраморная
плита, проплывают внизу минареты, далекие моря, тонешь в небесной  лазури,
видишь мерцание звезд - истина? Ну что, теперь ты к ней ближе?
   Лениво и отрешенно возвращается цапля; небо то скроет звезды под  своим
пологом, то раскроет их.



        "НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН (пер. - Л.Беспалова)"

   Вид у  нее  до  того  несчастный,  что  его  одного  достаточно,  чтобы
перевести взгляд с газеты на лицо  этой  бедняги  -  решительно  ничем  не
примечательное, не будь оно до того несчастным, а так - чуть ли не  символ
удела человеческого. Жизнь - то, что видишь в глазах людей;  жизнь  -  то,
что они узнают, а раз узнав, как ни тщись они скрыть, им никогда не забыть
- чего? Скорее всего того, что жизнь есть жизнь. Пять лиц напротив -  пять
взрослых лиц, - и какой опыт стоит за каждым! И все стремятся утаить его -
вот ведь что удивительно. На всех лицах  меты  сдержанности;  губы  сжаты,
глаза прикрыты, все силятся утаить или  умалить  свой  опыт.  Один  курит;
другой читает; третий проверяет записи в блокноте; четвертый изучает карту
железной дороги на противоположной стене, а пятая, пятая ничего не  делает
- вот в чем весь ужас. Она смотрит на жизнь. Бедняга моя незадачливая,  не
нарушай условий игры - ну, пожалуйста, ради всех нас, таись!
   Словно услышав меня, она подняла глаза, заерзала, вздохнула.  Казалось,
она разом и просит у меня прощения, и говорит:  "Знали  бы  вы".  И  снова
стала смотреть на жизнь. "А я знаю, - без слов ответила я,  приличия  ради
опустив глаза в "Таймс". - Знаю  все.  "Вчера  в  Париже  подписан  мирный
договор  между  Германией  и  державами  Антанты...  Синьор  Нитти  [Нитти
Франческо Саверио (1868-1953) - один из лидеров итальянских  либералов,  в
1919-1920 гг. - глава  правительства],  итальянский  премьер-министр...  В
Донкастере произошло столкновение пассажирского поезда с товарным..."  Все
мы знаем - "Таймс" знает, но прикидываемся, будто не  знаем".  Взгляд  мой
опять скользнул поверх газеты. Она передернулась, вывернув руку,  почесала
между лопатками и покачала головой. И вновь я окунулась в великий источник
жизни. "Что  ни  возьми,  -  продолжала  я,  -  рождения,  смерти,  браки,
придверную  хронику,  привычки  птиц,  Леонардо  да  Винчи,  Сандхилльское
убийство, большие оклады, стоимость жизни, да что ни возьми,  -  повторила
я, - в "Таймсе" найдешь все". И вновь она  бесконечно  утомленно  закачала
головой из стороны в сторону,  пока  голова  ее  не  замерла,  точно  юла,
которой надоело вращаться.
   От такого горя, как ее, "Таймсом"  не  защититься.  Но  при  других  не
очень-то поговоришь. Чтобы оградиться от жизни, лучше всего сложить газету
аккуратным квадратиком, хрустящим, плотным - такой даже жизни не  одолеть.
Покончив с этим, я подняла глаза:  теперь  я  в  безопасности  -  вот  мой
заслон. Заслон не помог; она пронзила меня взглядом так, словно выискивала
в моих глазах хоть крупицу мужества, с тем чтобы обратить ее в прах.  Одна
ее чесотка чего стоила  -  она  развеивала  все  надежды,  рассеивала  все
иллюзии.
   И так мы с грохотом промчались по Суррею и пересекли границу  Суссекса.
Изучая жизнь, я не заметила, как остальные пассажиры вышли один за  другим
и мы - если не считать мужчины, читавшего газету, - остались одни в  купе.
А вот и станция Три Моста. Поезд пополз  вдоль  платформы  и  остановился.
Выйдет ли здесь наш попутчик? Я сама не знала, о чем молить, - и  в  конце
концов помолилась, чтобы он остался.  И  в  ту  же  секунду  он  поднялся,
небрежно скомкал газету, явно отслужившую  свою  службу,  распахнул  дверь
настежь и оставил нас наедине.
   Бедняга наклонилась ко мне и завела тусклый, бесцветный разговор о том,
какие станции мы проезжаем, как она отдыхала, о своих братьях в  Истборне,
о том, что зима в этом году - теперь уж не припомню - то ли ранняя, то  ли
поздняя. И наконец, выглянув в окно - но что  она  могла  там  увидеть?  -
только жизнь, - шепнула: "Уезжать из дому - хуже  нет".  Вот  оно,  сейчас
выясним, что ее терзает! "Моя невестка, - горечь в ее  голосе  едкая,  как
лимон, - и, обратясь не ко мне, сама к себе, пробормотала:  -  Ей  что  ни
скажи, говорит "ерунда", и они за ней вслед", - а меж тем она ежилась так,
словно у нее спина в мурашках, как  кожа  у  ощипанной  курицы  в  витрине
мясной лавки.
   - Ну и корова! - судорожно прервалась она - можно было подумать,  будто
огромная тупая корова, пасущаяся на лугу, напугав ее, спасла  от  излишней
откровенности. Дальше она передернулась, а дальше так же  неловко,  как  и
прежде, вывернула руку, словно у нее пекло или зудело между  лопатками.  И
вновь мне показалось, что несчастнее ее нет женщины на свете,  и  вновь  я
попрекнула ее, хоть и без прежней убежденности: ведь будь ее несчастья  не
беспричинны и будь их причины мне известны, тогда ее нельзя осуждать.
   - Невестки, они... - начала я.
   Губы ее сжались, словно готовясь изрыгнуть хулу; и так и не  разжались.
Она лишь сняла перчатки и стала стирать грязь с  окна.  Терла  с  сердцем,
будто хотела стереть навек, но что - пятно, заразу? И тем  не  менее,  как
она ни терла, пятно не поддавалось, и она откинулась  назад,  и  вновь  ее
передернуло, и вновь рука ее потянулась к спине, оправдывая мои  ожидания.
Бог знает, что заставило меня снять перчатку и в  свою  очередь  приняться
тереть мое окно. Оно тоже было в одном месте запачкано. Но как я ни терла,
грязь не сходила. И тут меня тоже передернуло; я потянулась рукой к спине.
Ощущение было такое, будто кожа у меня отсырела, как у ощипанного цыпленка
в витрине мясной лавки; между лопатками зудело, свербело, мокло,  саднило.
Достанет ли дотуда моя рука? Я украдкой вытянула руку. Она  заметила  это.
По лицу ее мелькнула улыбка и скрылась - и какая насмешка,  какая  жалость
просквозила в ней! Но она  выдала,  открыла  свою  тайну,  заразила  своей
заразой; к чему теперь  слова?  Я  откинулась  на  спинку  в  своем  углу,
заслонилась от нее, и, видя перед собой  лишь  холмы  и  лощины,  серые  и
лиловые краски зимы, я разглядывала ее, проникала в  ее  тайну,  проникала
под ее нацеленным на меня взглядом.
   Хильда зовут невестку? Хильда? Хильда  Марш  -  Хильда,  она  цветущая,
пышногрудая, степенная. Хильда встречает такси на  пороге,  держит  деньги
наготове. "Бедняжка Минни,  до  чего  высохла,  щепка  щепкой,  и  плащ  с
прошлого года еще обносился. Но  при  двух-то  детях  больше  от  себя  не
оторвешь. Не надо, Минни, я  приготовила;  держите...  не  на  ту  напали,
водитель. Проходи, Минни. Да я б и тебя внесла, не то что твою корзину.  -
И они проходят в столовую. - А вот и тетя Минни, дети".
   Кулаки с зажатыми в них ножами и вилками медленно опускаются. Они  (Боб
и Барбара) сползают со стульев, чинно тянут  руки  и  опять  заползают  на
стулья; куснут и таращатся, куснут и таращатся.   Ну  вот,  Минни,
дверь  заперта;  Хильда,  грузно  ступая,  спустилась  в  подвал;   а   ты
отстегиваешь ремни на корзине,  раскладываешь  на  кровати  жалкую  ночную
рубашку, ставишь рядом войлочные тапочки с меховой опушкой. Зеркало - нет,
ты не смотришься в зеркало. Аккуратно откалываешь булавки от шляпы. А  вот
и ракушечная шкатулка, интересно, что в  ней?  Ты  трясешь  ее;  жемчужная
запонка, та же, что в прошлом году, -  только  и  всего.  Дальше  чихаешь,
вздыхаешь, садишься у окна. Три часа дня, на дворе декабрь; сеется дождик;
один  огонек  светится  совсем  низко  под  стеклянной   крышей   большого
галантерейного магазина; другой повыше,  в  комнатушке  прислуги  -  этот,
второй, гаснет. Смотреть больше не на что. Минутный  пробел  -  о  чем  ты
думаешь дальше? (Дай-ка гляну на скамью напротив;  она  дремлет,  а  может
быть, и прикидывается; так вот, о чем бы она могла думать, сидя у  окна  в
три  часа  дня?  О  здоровье,  о  деньгах,  о  горах,  о  Боге?)  Да,  да,
примостившись на краешке стула, Минни глядит  поверх  истборнских  крыш  и
молится Богу. Вот и отлично, и еще она может протереть стекло, чтобы лучше
видеть Бога, только какого Бога она видит?  И  кто  Бог  Минни  Марш,  Бог
истборнских задворков, Бог трех часов пополудни? Крыши я тоже вижу, вижу и
небо, но вот узреть Бога! Скорее походит  на  президента  Крюгера  [Крюгер
Паулус (1825-1904) - президент бурской республики Трансвааль  в  1883-1902
гг.; в период англо-бурской войны 1899-1902 гг. -  один  из  руководителей
сопротивления  буров],  чем  на  принца  Альберта  [(1819-1861)  -  супруг
королевы Виктории], - ничего лучше я не могу предложить; я вижу -  вот  он
сидит на стуле в черном сюртуке и  не  так  уж  высоко;  облако-другое  я,
пожалуй, могу расстараться - нужно же ему на чем-то  восседать;  дальше  в
руке его, возлежащей на облаках, появляется жезл  -  или  это  дубинка?  -
черная, толстенная, шишковатая, он нравный старый самодур, Бог Минни Марш!
Не он ли наслал на нее зудеж и свербеж невтерпеж? Следы греха, вот что она
стирает с окна. Ну конечно, на ее совести преступление!
   Преступлений так много - только выбирай. Мчатся, мелькают леса -  летом
здесь залиловеют колокольчики; придет весна, и там, в прогале,  запестреют
примулы. Здесь - верно? - они расстались двадцать  лет  назад.  Нарушенный
обет? Нет, это не для Минни!.. Минни - верная душа! Как она  заботилась  о
матери! Все свои сбережения спустила на надгробье... венки под стеклянными
колпаками... нарциссы в кувшинах. Но  я  отвлеклась.  Преступление...  Они
сказали бы, что она затаила горе, загнала вглубь свою тайну - тайну  пола,
так сказали бы они, ученые мужи. Но что за вздор взваливать на нее  еще  и
проблемы пола! Нет... скорее так. Двадцать лет тому назад, когда  она  шла
по кройдонским улицам, блеснув в электрическом  свете,  лиловые  ленты  за
зеркальным  стеклом  галантерейной  лавки   приковали   ее   взгляд.   Она
замешкалась у витрины - уже седьмой час. Если припустить побыстрее,  можно
еще поспеть домой. Протиснулась в крутящуюся дверь. Торговля в разгаре. На
лотках пенятся ленты. Она  замирает,  тянет  к  себе  эту,  щупает  ту,  с
тисненными выпуклыми розами. Не надо выбирать, не надо покупать, и  каждый
лоток таит в себе новые соблазны. "Мы закрываем  только  в  семь",  -  уже
семь. Она бежит, летит, спешит, и вот она дома - слишком поздно! Соседи  -
врач - братишка - чайник - ошпарился - больница - умер - или только  испуг
и раскаяние? Ах, да не важны мне подробности! Важно то, что теперь  ей  не
избыть пятна, греха, вечной вины - вот она, между лопатками! "Да,  похоже,
- подтверждает она кивком, - так все и было".
   Было или не было, и что было, какое мне дело; не в  том  суть.  Лиловые
ленты в лавке галантерейщика - этого достаточно; пусть  пустяковое,  пусть
избитое, хоть преступлений так много  -  только  выбирай,  но  большинство
(дай-ка я еще раз брошу взгляд на скамейку напротив - все еще  дремлет,  а
может быть, и прикидывается! В лице ни кровинки, исчахшая,  губы  сжаты  -
видно, упрямая, вот чего никак не ожидала! - какие уж  тут  тайны  пола!),
большинство из них не твои  преступления;  твое  преступление  пустяковое,
только воздаяние серьезное; и вот  открываются  церковные  врата,  жесткая
деревянная скамья принимает ее; она преклоняет колена на темных  плитах  -
ежедневно, зимой, летом, в сумерках, на заре  (она  и  сейчас  здесь)  она
молится. И грехи ее падают, падают, падают. И все - на пятно. Оно вспухло,
оно пламенеет, оно пылает. И тут она передергивается. Мальчуганы  тычут  в
нее пальцами. "Вот и Боб сегодня за обедом..." Но хуже нет пожилых женщин.
   Ты и впрямь не можешь больше молиться -  пора  идти.  Крюгер  ушел  под
облака - его смыло, будто по  нему  прошлась  кисть  с  серой  краской,  к
которой примешали чуточку черного, - даже краешек дубинки пропал из  виду.
И всегда так! Стоит только узреть его, ощутить его присутствие - и тут  же
кто-то вторгается. На этот раз Хильда.
   Как она тебе ненавистна! До чего дошла - ванную с  вечера  запирает,  а
тебе  и  всего-то  нужно  ополоснуться  холодной  водой;  когда  всю  ночь
проворочаешься без сна, - кажется, ополоснешься, и чуть полегче станет.  А
за завтраком Джон и дети туда же - хуже всего за столом - а то еще и гости
- и за папоротниками  не  утаиться  от  взглядов,  -  они  тоже  обо  всем
догадываются; и ты уходишь, бредешь  по  набережной  -  море  катит  серые
волны, ветер гоняет бумажки,  под  зелеными  стеклянными  навесами  гуляют
сквозняки, за стулья берут по два пенса - экая дороговизна! - а  то  можно
бы послушать проповедников. А  вон  негр...  а  вон  тот  какой  -  просто
умора!.. а вон человек с попугаями - жалостные какие!.. Неужто  здесь  нет
никого, кто бы думал о Боге? - ведь вот он прямехонько над пирсом, и  жезл
в руке, - но нет - небо сплошь серое, а если  и  проглянет  синева,  белые
облака тут же скроют его лик, и музыка - военный оркестр, -  что  это  они
тут удят? И улов бывает? А дети-то, дети глядят во все глаза! Ну что ж,  а
теперь домой задами...  "Домой  задами".  В  словах  есть  смысл;  их  мог
произнести и тот старик с бородой - да нет, по правде говоря, он ничего не
сказал; но смысл есть во всем; прислоненные к дверям плакаты - вывески над
витринами - краснощекие яблоки в корзинах  -  женские  головки  за  окнами
парикмахерской  -  все  говорят:  "Минни  Марш".  И  вдруг  заело:   "Яйца
подешевели". И всегда  так.  Я  вела  ее  к  водопаду,  прямой  дорогой  к
умопомрачению,  а  она,  как   стадо   овец,   примерещившихся   во   сне,
поворачивает,   проскальзывает   между    пальцами.    Яйца    подешевели.
Преступления, несчастья, восторги ли, помешательства ли не для Минни  Марш
-  она  прочно  прикована  цепями  к   земле   [обыгрываются   строки   из
стихотворения А.Суинберна "Песня времен порядка":  Вся  земля  закована  в
цепи, И подачками куплен господь]; ни разу не опоздала к  обеду;  ни  разу
дождь не застиг ее врасплох без плаща; ни разу не смогла забыть о том, что
яйца подешевели.