И вот она уже дома - вытирает ноги у дверей.
   Правильно ли я тебя разгадала? Но человеческое лицо - человеческое лицо
над убористой  газетной  страницей  больше  содержит,  больше  удерживает.
Теперь глаза ее открыты, взгляд нацелен; а человеческий взгляд, -  как  бы
точнее определить? -  он  отрывает,  отъединяет  -  стоит  притронуться  к
стебельку, и мотылек вспорхнул - мотылек, что вечерами  парит  над  желтым
цветком; вскинешь, поднимешь руку, и он уже вспорхнул, воспарил, взмыл. Не
подниму я руки. Пари, так уж и быть, порхай, жизнь, душа, дух -  как  тебя
ни именовать - Минни Марш, - и я над своим цветком - и ястреб над зарей  -
всегда одиноко, иначе чего стоит наша  жизнь?  Взлететь;  парить  вечером,
парить днем; парить над зарей. Мановение руки - взмыл,  взлетел!  И  снова
сел. Одинокий, никому не видимый; но видящий все - а под ним такой покой и
такая красота! Ничего не видеть - ничего не чувствовать.  Глаза  других  -
наши узилища; их мысли - наши клетки. Воздух над тобой; воздух под  тобой.
И луна, и бессмертие... Ой, но я плюхаюсь с неба на землю. И  ты  в  своем
углу, ты тоже плюхнулась на землю, как там тебя - женщина  -  Минни  Марш;
тебя, кажется, так зовут? Вот она, вцепилась в свой цветок; открыла сумку,
вынула из нее скорлупу - яйцо, - кто это сказал, что яйца  подешевели?  Ты
или я? Ну да, это ты сказала по дороге домой, помнишь,  тогда  еще  старик
открыл зонтик - или он чихнул? Как бы там ни было, Крюгер  скрылся,  и  ты
пошла "домой задами" и вытирала ноги у дверей. Вот  именно.  А  теперь  ты
расстелила на коленях носовой платок и роняешь в  него  зазубренные  куски
скорлупы - клочки карты - головоломка. Жаль, что я не могу  ее  составить!
Если б только ты посидела смирно. Сдвинула колени - карта вновь распалась.
Вниз по отрогам Анд несутся, рушатся беломраморные глыбы, сминают, сметают
на своем пути полчища испанцев-погонщиков, караван мулов -  добычу  Дрейка
[Дрейк  Фрэнсис  (1540-1596)  -  английский  мореплаватель,   неоднократно
совершал пиратские набеги на Вест-Индию],  злато  и  сребро.  Но  вернемся
же...
   К чему, куда? Она открыла дверь, поставила зонтик в  стойку,  это  само
собой разумеется; так же, как и запах  жаркого,  доносящийся  из  подвала;
точка, точка, точка. Но что мне не под силу избыть, что я должна,  пригнув
голову, закрыв глаза, с бесстрашием бойца  и  бешенством  быка  разогнать,
расточить -  это,  конечно  же,  тех  людей  за  папоротниками,  разъезжих
торговцев. Я прятала их там все  это  время,  надеясь,  что  они  каким-то
образом сгинут или еще того лучше возникнут, - иначе  и  быть  не  должно,
если мое повествование обретет полноту и плавность, судьбу и трагедию, как
и положено повествованиям, и в движении своем увлечет за собой парочку,  а
то и тройку разъезжих торговцев и  частокол  тещина  языка.  "За  зелеными
штыками  тещина  языка  почти  не  видно  было  разъезжего  торговца".  За
рододендронами его и вовсе не было бы видно,  а  заодно  порадовали  бы  и
меня; красное и белое - вот к чему  меня  тянет,  вот  к  чему  манит;  но
рододендроны в Истборне - в декабре - на столе Маршей, нет, нет,  рука  не
поднимается; им больше подходят снетки и судки,  пампушки  и  папоротники.
Может быть, попозже, у моря,  выберется  еще  минутка.  Более  того,  меня
разбирает  желание,  проникнув  за  сквозную  зелень  и  грани   хрусталя,
рассмотреть, разглядеть мужчину напротив - всего одного, дай бог мне с ним
справиться! Ведь это Джеймс Могридж, Марши его еще зовут  Джимми?    Джеймс  Могридж  торгует,
погодите-ка, пуговицами - но для них время еще не приспело,  -  крупные  и
мелкие, на длинных картонках,  одни  яркие,  как  павлиний  хвост,  другие
тускло золотые; одни из горного хрусталя, другие  коралловые  -  но  я  же
сказала, их время еще не приспело. Он разъезжий торговец, и  по  четвергам
наведывается в Истборн и обедает у Маршей. Багровое лицо,  жесткий  взгляд
маленьких глазок - и совсем заурядным его никак не назовешь, вот уж нет  -
зверский аппетит (так оно надежнее; он глаз не поднимет на Минни, пока  не
подберет хлебом весь соус), салфетку засунул  углом  за  ворот  -  но  это
слишком примитивно, может, читатель такое и любит, мне это  не  по  вкусу.
Давайте-ка перескочим к Могриджевым домочадцам, пустим их в дело. Так вот,
по воскресеньям Джеймс самолично  чинит  башмаки  всей  семье.  Он  читает
"Истину" [еженедельная газета, основана в 1877 г.]. Чем же он  увлекается?
Розами - а жена, она бывшая сестра милосердия -  очень  интересно  -  ради
всего святого, дайте я хотя бы одну женщину назову как мне нравится! Но не
тут-то было, она из числа неродившихся детищ ума,  незаконнорожденных,  но
от того не менее любимых, как и мои рододендроны. И сколько их погибает  в
каждом дописанном до конца романе, лучших, любимейших, несть им числа, - а
Могридж живет себе и живет. Тут жизнь дала маху. Вот она, Минни, ест  свое
яйцо на скамейке напротив, а на другом конце железнодорожной ветки,  -  мы
уже миновали Льюис? - там должен быть Джимми... и чего она корежится?
   Там должен быть Могридж - промах  жизни.  Жизнь  диктует  свои  законы;
жизнь преграждает путь; жизнь за папоротником; жизнь - тиранка; что  есть,
то есть, но не самодурка! Нет, нет, поверьте, я пришла к  нему  по  доброй
воле; Бог весть какая сила повлекла меня к нему через папоротники и судки,
замызганный стол и захватанные бутылки. Пришла, потому что  меня  потянуло
приткнуться на упругой плоти, на крепком хребте  -  где  угодно,  лишь  бы
угнездиться на теле, в душе Могриджа-мужа. Как ладно он скроен;  хребет  -
гибкий, как китовый ус, стройный, как тополь; ребра -  раскидистые  ветви;
кожа - туго натянутый парус; красные складки щек; сердце - мощный насос; а
тем временем сверху валится темными кусищами мясо, низвергается пиво, дабы
вновь всосаться в кровь, - а вот наконец  и  глаза.  Они  видят  нечто  за
частоколом  тещина  языка;  черно-белое,  унылое;  и  опять  уставились  в
тарелку; за тещиным языком они видят пожилую женщину;  "сестра  Марша,  до
Хильды ей далеко"; теперь - на скатерть.  "Марш  знает,  что  стряслось  у
Моррисов"... Обсудить всласть; а вот и сыр; и опять в тарелку; повернул ее
- ручищи-то какие; теперь - на женщину напротив. "Сестра Марша;  на  брата
ни капельки не похожа; жалкая,  пожилая  тетка...  Кур  надо  кормить  как
следует быть... Господи ты боже, и с чего это она дергается? Я  что-то  не
так сказал? Горе, просто горе с этими пожилыми тетками... Горе! Горе!.."

   Горе, горе, горе! Какие слова, какой звук! Как стук  молотка  по  сухой
доске, как биение сердца ретивого китобоя, когда волна бьет  за  волной  и
зелень вод мутна... "Горе, горе!" -  это  похоронный  звон  по  страждущим
душам - успокоить их, упокоить, обрядить в саван со словами: "Прощай! Будь
счастлив!" И тут же: "А чего угодно вам?" - и хотя Могридж  и  сорвет  еще
для нее розу в своем садике - возврата нет и быть не может. Что же дальше?
"Сударыня, вы опоздаете на поезд", - ведь они не мешкают.
   Вот как заведено у людей; вот какие слова будят отклик; а вот и  святой
Павел [собор святого  Павла,  построенный  в  1675-1710  гг.  К.Реном],  и
автомобили. Но мы смахиваем крошки. Ой, Могридж,  посидите  еще!  Вам  уже
пора? Это вы  катите  по  Истборну  в  коляске?  Это  вы  тот  человек  за
бастионами зеленых картонок, он еще восседает так  величаво,  и  взгляд  у
него - ну сфинкс сфинксом, и весь  он  какой-то  замогильный,  и  вид  его
наводит на мысли о похоронных дел  мастере  и  гробе,  а  лошадь  и  кучер
впереди теряются в сумерках? Скажите, пожалуйста - но захлопнулись дверцы.
Никогда больше нам не встретиться. Могридж, прощай!
   Да, иду-иду. Прямо наверх.  Разве  что  минутку  помешкаю.  Какая  муть
поднялась в голове, в какие водовороты затягивают  эти  монстры  -  бушуют
волны, раскачиваются водоросли - зеленые  тут,  черные  там,  -  бьются  о
песок, но мало-помалу все возвращается на свои  места,  осадок  сам  собой
просеивается, и покой,  прозрачность  открываются  глазу,  и  уста  творят
молитву по душам погибших, тризну по тем, с  кем  нам  никогда  больше  не
встретиться.
   Джеймс Могридж отошел, преставился. Что там у тебя, Минни, - "Мочи моей
нет терпеть". Если она так сказала (Дай-ка гляну  на  нее.  Она  смахивает
яичную скорлупу - скорлупа летит вниз по отвесным откосам). Сомнений  нет,
так  она  и  сказала,  когда,  привалясь  к  стене,  пощипывала  бомбошки,
окаймляющие бордовые портьеры в спальне. Но когда сам  говоришь  с  собой,
кто тогда говорит? - погребенная душа, дух, загоняемый все глубже и глубже
в глубь самого главного подземелья; то самое  я,  которое  приняло  схиму,
отринуло свет - трусливо, говоришь?  -  зато  как  оно  прекрасно,  когда,
помахивая фонарем, неустанно носится ввысь-вниз по сумрачным  ходам.  "Нет
больше сил моих, - говорит дух. - И этот тип за обедом - и Хильда - и дети
туда же". Боже, как она рыдает! Это дух оплакивает  свой  удел,  мятущийся
дух, - он жаждет приткнуться на коврах, которые с каждым днем садятся  все
сильнее и сильнее, скукоживающихся, уходящих из-под ног клочках вселенной,
где в небытие уходит все: любовь, жизнь, вера, муж,  дети,  и  кто  знает,
какие лепота и красота, поблазнившиеся некогда отроковице: "Не для меня...
не для меня".
   Что же остается - пышки,  облезлый  старый  пес?  Бисерные  салфеточки,
думается мне, и единственная прихоть - нижнее белье. Если  бы  Минни  Марш
переехала машина и ее увезли в больницу, даже сестры и  доктора  и  те  бы
подивились... Тут тебе и перспектива, тут тебе и  прозрение,  тут  тебе  и
даль - а в ней темная точка в самом  конце  улицы,  зато  пока,  пока  чай
благоухает, и пышка с пылу-жару, и пес - "Бенни, иди  на  место,  мальчик,
смотри, что тебе  мама  принесла!".  И,  взяв  перчатку  с  продырявленным
пальцем, ты вновь вызываешь на бой вечно расширяющего свои пределы демона,
демона прорех, вновь возводишь крепостные стены, водишь  иголкой  с  серой
шерстяной нитью туда-сюда, туда-сюда.
   Туда-сюда, взад-вперед - ткешь паутину, которую и самому господу Богу -
тсс, не думать о Боге! Какая прочная  штопка!  Не  штопка,  а  заглядение!
Пусть ничто не тревожит ее, пусть мягко струится свет и облака высвечивают
зелень первой наклюнувшейся почки. Пусть воробей,  опустившись  на  ветку,
сронит повисшую на ней дождевую каплю...  Почему  ты  подняла  глаза?  Что
причиной?  Звук,  мысль?  Господи!  Вновь  возвращаемся  вспять  к  твоему
проступку, к лиловой ленте за зеркальным  стеклом?  Но  вот  идет  Хильда!
Унижения, поношения - ой-ой! Заделаем брешь!
   Заштопав перчатку, Минни Марш прячет  ее  в  ящик.  Решительным  жестом
задвигает его. Я вижу ее отражение в зеркале.  Губы  стиснуты.  Подбородок
задран. Она принимается шнуровать ботинки. Дальше - подносит руку  к  шее.
Что изображает ее брошь? Омелу или крылышки? И что  вообще  тут  творится?
Если я не попала пальцем в небо - пульс  у  тебя  участился,  приближается
решительный момент, нити  скрещиваются,  впереди  -  Ниагара.  Сейчас  или
никогда! Господи, спаси тебя и  помилуй!  Вперед!  Мужайся!  Не  отступай,
смелей! Она уже на пороге - не давай ей садиться на шею! Открывай дверь! Я
с тобой заодно! Начни первая!  Потягайся  с  ней  силами,  чтоб  ей  пусто
было...
   - Ой, извините. Да, это Истборн. Сейчас я помогу вам снять ее. Дайте-ка
попробую за ручку.
   - Это весь ваш багаж?
   - Уж не знаю, как вас благодарить.
   (И все же почему ты озираешься? Хильда не придет встречать тебя, и Джон
не придет, и Могри ж мчит сейчас где-то по ту сторону Истборна.)
   - Вы уж извините, лучше я подожду у своего саквояжа, так оно  надежнее.
Он пообещался меня встретить. А вон и он. Мой сынок.
   И они удаляются вместе.
   Ну и ну, чтоб мне пусто... Вот уж, Минни,  чего  не  ожидала,  того  не
ожидала! Странный юнец... Погоди! Я ему скажу - Минни! - Мисс Марш! - Хотя
кто его знает. Вот и плащ у нее как-то подозрительно топорщится.  Да  нет,
быть того не может,  это  никуда  не  годится!..  Смотри,  как  он  к  ней
наклонился, когда они подошли к контролеру. Она отыскала свой билет. В чем
тут дело? И они уходят прочь, вдаль - рука об руку... Вот так так, мой мир
рушится. На чем стою? Что знаю? Это вовсе не  Минни.  И  не  было  никогда
никакого Могриджа. И кто такая я сама? И жизнь пуста - хоть покати шаром!
   И все же последний взгляд на них - они сходят с тротуара,  она  огибает
большое здание  следом  за  ним  -  преисполняет  меня  восторгом  -  меня
захлестывает вновь. Загадочные незнакомца!! Мать  и  сын.  Кто  вы  такие?
Почему идете по улице? Где будете  спать  сегодня,  где  завтра?  Ой,  как
крутит, бурлит - меня сносит наново! Я  пускаюсь  вслед  за  ними.  Машины
снуют туда-сюда. Брызжет, льется яркий  свет.  Зеркальные  стекла  витрин.
Гвоздики; хризантемы. Плющ в сумрачных садах. Тележки молочников у дверей.
Куда б я  ни  шла,  я  вижу  вас,  загадочные  незнакомцы,  вижу,  как  вы
заворачиваете за угол, матери и сыновья; вы, вы, вы. Я прибавляю шаг,  иду
следом за вами. А это, думается мне, море. Пейзаж сер;  тускл,  как  зола;
шелестят и шепчут волны. Если б я  преклоняла  колена,  если  б  соблюдала
обряды, эти древние причуды, только вас, незнакомые мне люди, - вас  бы  я
обожествляла; если б я распахнула объятья, только тебя  заключила  б  я  в
них, тебя привлекла к груди - обожаемый мир!



        "СТРУННЫЙ КВАРТЕТ (пер. - Е.Суриц)"

   Ну вот мы и собрались, и стоит  вам  окинуть  взглядом  зал,  вы  сразу
убедитесь, что метро и трамваи, а отчасти  и  собственные  экипажи,  даже,
смею думать, запряженные рысаками ландо из конца  в  конец  прошивали  для
этого Лондон. И все же меня вдруг одолевает сомненье...
   Если и в самом деле правда, как  тут  говорят,  что  по  Риджентс-стрит
закрыт проезд, и подписан мир, и не так  уж  холодно  для  такого  времени
года, и за такую цену и то не снимешь квартиру, и в гриппе самое опасное -
осложнения; если я  спохватываюсь,  что  забыла  написать  насчет  течи  в
леднике и посеяла перчатку в поезде; если  кровные  корни  вынуждают  меня
истово трясти руку, протянутую, быть может, не без колебаний...
   - Семь лет не видеться!
   - С самой Венеции.
   - И где же вы теперь обретаетесь?
   - Что ж, вечером мне вполне удобно, хотя, может быть, это слишком нагло
с моей стороны...
   - Но вы нисколько не переменились!
   - Что ни говори, война есть война...
   Если разум пробивают такие легкие стрелы и - по  законам  человеческого
общежития - едва выпущена одна, уже  наготове  другая;  если  из-за  этого
кидает в жар, и вдобавок полыхает электричество; если чуть не каждое слово
тянет, как водится,  поправки,  расшаркиванья  и  оговорки,  расшевеливает
желания, амбиции и тоску, - если все так, и плывут на поверхность  шляпки,
боа, фраки и жемчуг на галстуках, - неужто же мыслимо?
   Что именно? В том-то и закавыка, что с каждой минутой труднее  сказать,
отчего, вопреки всему, я тут сижу, не умея даже припомнить, что  именно  и
когда в последний раз это испытано мной.
   - Процессию видели?
   - Король, кажется, замерз.
   Нет, нет и нет. Да, но что именно?
   - Она дом купила в Мамзбери.
   - Можно ее поздравить.
   Мне же, напротив, совершенно очевидно сдается, что ее, кто  она  ни  на
есть, можно послать с  легким  сердцем  к  чертям,  со  всеми  квартирами,
шляпками, чайками, и так, быть может, сдается сотне дам и господ,  которые
тут сидят, парадные, защищенные оградой мехов, жемчугов и довольства. Ну а
я-то сама тоже мирно сижу в  золоченом  кресле  и  раскапываю  погребенное
прошлое,  как  все,  ибо,  судя  по  неким  знакам,  все  мы,  если  я  не
обманываюсь, что-то силимся вспомнить, что-то исподволь  ищем.  И  к  чему
суетиться? Беспокоиться о покрое костюма? О  перчатках  -  застегнуть  или
нет? И вглядываться в это пожилое лицо на темном фоне картины: лишь минуту
назад оно было оживленное, светское, а сейчас  вот  печальное,  замкнутое,
словно подернулось тенью. За стеной настраивают вторую скрипку - не правда
ли? Выходят; четыре черные  фигуры,  с  инструментами,  усаживаются  подле
белых квадратов под световой ливень; покоят смычки  на  пюпитрах;  дружный
взмах,  трепетанье,  и,  глядя  на  музыканта  напротив,  первая   скрипка
отсчитывает - и раз, и два, и три...
   Вихрь, шквал, напор, взрыв! Грушевое дерево наверху горы. Бьют фонтаны;
сыплются капли. А волны Роны мчат глубоко  и  полно,  летят  под  мостами,
разметывая пряди водорослей, полощут  тени  над  рыбой,  серебряной  рябью
бегущей ко дну, затянутой - это трудное место, - засасываемой водоворотом;
плеск, брызги, ранят воду острые плавники: поток дымится,  кипит,  сбивает
желтую гальку, крутит, крутит, вот отпустил, падает, падает,  вниз,  вниз,
но нет, взвивается кверху нежной спиралькой; тонкой стружкой,  как  из-под
аэроплана; выше, выше... Сто раз  прекрасны  добрые,  веселыми  шагами,  с
улыбкой идущие по земле; и шалые, бывалые рыбачки, присевшие под мостками,
греховодницы, как дивно  гогочут  они,  и  галдят,  и  ступают  враскачку,
враскачку... аа-ах, гм, кха!
   - Ранний Моцарт, конечно...
   - Да, но мелодия, как все его мелодии вообще, приводит  в  отчаяние,  я
хочу сказать, вселяет надежду... Да, так что я хочу сказать? Вот ведь ужас
с этой музыкой! Тянет, знаете, танцевать, смеяться,  есть  пирожные,  есть
мороженое, пить сухое, терпкое вино.  Непристойный  анекдот,  между  нами,
тоже был  бы  очень  кстати.  Чем  старше  делаешься,  тем  больше  любишь
непристойности. Ха-ха. Вот мне смешно. Ну отчего? Вы ведь ничего такого не
сказали, да и тот старый господин... Но позвольте... Шшш!
   Нас несет дальше грустная река. Луна заглянула под вислые ветви ивы,  и
я вижу лицо твое, я слышу твой голос, и птица поет, когда мы проходим  под
ветлами. Что ты шепчешь? Печаль, печаль. Радость, радость. Сплетенные, как
блестящие под луной камыши. Сплетенные,  неотторжимо  сращенные,  стянутые
болью, обтянутые грустью - тррах!
   Лодка  тонет.  Тона  распрямились,  взмывают,  истончаются,  становятся
мутным призраком, и призрак огненным острием рвет сдвоенную  свою  страсть
из моего сердца. Для меня поет он, распечатывает  мою  печаль,  растопляет
жалость, затопляя любовью бессолнечный мир,  и  не  сбавляет,  не  унимает
нежности, но ловко, тонко плетет свою вязь, плетет, пока расколотые надвое
не срастутся; взлет, всхлип и - покой, и печаль, и радость.
   О чем же тогда грустить? И еще спрашивать - что?  Еще  чего-то  хотеть?
Все  ведь  улажено;  да;  уложено  на  покой  под  покрывалом  из  розовых
лепестков, осыпающихся  лепестков.  Осыпаются.  Ах  нет,  перестали.  Один
лепесток завис на немыслимой высоте, как крошечный парашютик под невидимым
аэростатом, и кружит, трепещет. Ему до нас не долететь.
   - Нет, нет. Я и не заметила. Вот ведь ужас с этой  музыкой  -  дурацкие
мечты. Вторая скрипка отстала, вы говорите?
   - Эта старая миссис Манроу пробирается к выходу. С  каждым  годом  хуже
видит, бедняжка, а тут такой скользкий пол.
   Безглазая старость, седоголовый Сфинкс...  Сейчас  стоит  на  тротуаре,
подзывает строго красный автобус.
   - Как чудесно! Как дивно они играют! Как-как-как!
   Язык без костей. Сама простота. Перья на соседствующей со  мною  шляпке
пестры и приманчивы,  как  детская  погремушка.  В  щели  занавеса  зелено
вспыхивает платановый лист. До чего странно, до чего хорошо.
   - Как-как-как! Шшш!
   Двое влюбленных на траве.
   - Если, сударыня, вы благоволите принять мою руку...
   - Я бы и сердце вам вверила, сударь. Сверх того, мы оставили тела  наши
в пиршественной зале. Эти, на мураве, - только тени наших душ.
   - Значит, это обнимаются наши души.
   Лимоны и лавры кивают. Лебедь отталкивается от берега и сонно плывет на
стремнину.
   - И что же? Он провожал меня по коридору и на повороте наступил мне  на
кружевную оборку. Я вскрикнула: "Ах!" Я остановилась, нагнулась, а что мне
еще оставало