Завыло, запело вдали густо, пронзительно.  Остановились, замерли все, и
вдруг посыпались кто  куда.  Накрыло  нас  минометным  налетом.  Слава успел
столкнуть меня в придорожную щель,  сам сверху на меня обрушился. Я упал  на
раненую руку, потемнело в глазах.

     Сколько  времени прошло --  не знаю. Помню как во сне: сумрачно, дымно,
пыль  оседает,  и  на  развороченном булыжнике  дороги,  вперемешку с  серым
лоскутьем  --  землей и  корнями -- серые скомканные трупы минометчиков. Меж
ними побитые девчонки валяются. Одна кричала истошно, предсмертно, до самого
неба. Лейтенант, сделавшийся вдруг коротеньким, упираясь лбом в землю, молча
приподнимал себя и нашаривал что-то руками, искал чего-то.

     Лежа под кухней, в относительной уже безопасности,  я догадался, отчего
лейтенант был коротенький -- обе ноги ему оторвало,  а искал он скорее всего
пилотку. Вот и ревел я обо всем вместе виденном и от жути ревел...

     ...Совсем   недавно,   ночью,  зачесалась  рука,  та   самая.  Даже  не
зачесалась, а заныла,  зазудела.  Начал я  со  сна  царапать ее.  Слышу  под
пальцами  твердо.  Из дальних времен,  из глубины  тела,  обкатанный кровью,
вылезал  осколок  с  привычной  уже  болью.  Совсем  маленький,  сделавшийся
кругленьким, как картечина, он  натянул кожу  и остановился. Но раз чешется,
значит, скоро выйдет.

     Думаю, это уже последний. Дай Бог, чтоб последний осколок ушел из меня,
из всех нас, бывших воинов, и никогда, ни в чьем теле больше не бывал.
     Травинка

     Человек  склонился  над  землей  и  увидел  беловатое  копье  всходящей
травинки,  тронул  ладонью  острие  травинки -- и она  не  уколола кожу, она
уперлась вершинкой в ладонь, и человек почувствовал, что травинка, пробившая
тугие недра земли, твердь камней, спайку глины, трупелые тела павших дерев и
листьев, пройдет сквозь любую преграду, взойдет под солнцем в зеленом сиянии
и займет свое место на лугу, средь огромной планеты...

     Однажды  он, человек,  видел  в  одичавшем, заброшенном  саду  цветущее
деревце, которое росло  из зажатой  человеческой горсти, точнее из того, что
было  горстью, а стало  сплетенными  в горсть белыми,  мелом  рассыпающимися
костями.

     А еще  раньше,  сто,  а  может быть и тысячу  лет назад, тут  все  было
поднято вверх: пыль,  листья, земля, дым, деревца и коренья, и в смеси этого
черного ада, называвшегося  когда-то  землей и  небом,  черные,  с  коршуньи
расцепленными когтями, ревели и кружились  машины и, сделав страшную работу,
изрыгнув из  себя всю сатанинскую злобу,  они исчезли в  клубящейся  темени,
уступая место все более стервенеющим машинам...

     Они  убивали  пехотный  полк на марше,  и чем больше  они убивали,  тем
больше хотелось им убивать, истреблять, калечить, и  летчики, бело оскаливая
зубы,  валили ревущие  машины прямо  на  головы, на  лица,  на груди  -- они
раздавливали  людей, унижали их страхом, они превращали их  в ничто. Им было
весело это делать.

     А когда не стало машин,  когда  они, жалясь  огнем  пулеметов, улетели,
скрылись  в клубящейся  пыли и  дыму, сделалось так тихо, что стоны, вопли и
крики  раненых  нисколь  ее  не нарушали,  а  как  бы  еще более  углубляли,
отчеркивали  собой.  И, поднявшийся из  грязной,  скорее  всего под картошку
вырытой ямы, человек вслушивался в себя  и в мир, протирая глаза, прокапывая
отверстия ушей, возвращая себя в мир и впуская этот мир в себя.

     В нем не  было  ни  страха, ни отчаяния, ни  злости, -- ничего не было,
потому что он  был уничтожен  сам  в  себе и  находился  в  каком-то  доселе
неизвестном месте  иль измерении,  где все есть  пустота, где даже  смерть и
память отсутствуют, где только ужас правит всем и всеми.

     У человека были сорваны ногти -- рыл ими землю,  изо рта текла вместе с
грязью кровь -- перекусывал  и выдирал коренья трав и деревьев, чтобы влезть
глубже,  дальше  в  грязную  яму,  до  немоты  ссудорожило  колени -- это  в
конвульсии ужаса он так сжался, что мышцы его затвердели,  ссохлись, а кости
словно бы смялись в суставах и  сделались короче -- он был убит, выключен из
себя  и  как  человек какое-то время не существовал вовсе, и не сознание, не
память,  не  разум, а инстинкты правили и управляли им, те  самые инстинкты,
которые владели им  и тысячи, и миллионы лет назад, те  самые инстинкты, что
заставляют страусовое  яйцо  катиться от приближающейся  опасности, западать
цыпушке в  канаву, ребенку содрогаться  во чреве матери вместе с матерью  от
страха или радоваться ее радостью.

     Пыль оседала, дым растекался по небу, рой самолетов кружился уже далеко
и беззвучно, лишь блестки огней  прожигали  там и сям небесное пространство,
да выше и выше вздымалось облако пыли, дыма и сажи.

     Наконец-то  человек сделался способен  видеть  все вокруг  себя.  Земли
поблизости не было.  На том месте, где был сад-огород, -- что-то вывернутое,
израненное, в клочья разбитое, скомканное,  разверстое  --  следы чудовищно-
громадной силы и злой, бессмысленной работы.

     Неподалеку лежало  существо, еще недавно бывшее  человеком.  Оно только
что  шло рядом, в пехотном строю, только что, всего несколько  минут  назад,
имело номер, имя, а до этого было маленьким, марало пеленки, плакало, требуя
к  себе  внимания,  болело,  училось,  познавало  труд, боролось  с  нуждой,
добивалось  места  под солнцем,  билось  за  добавку  супа в запасном полку,
училось  маршировать, стрелять, переносить трудности  и лишения  --  все это
никому и нигде не  пригодилось, и все его радости, муки, стоянье в очередях,
школьные и юношеские страдания -- все-все оказалось ни к чему, жизнь  его не
получила  смысла, хотя он и  все вокруг его  пытались  наполнить ее смыслом,
одушевить  само  существование сознанием продления  его  рода  и помыслов на
земле.

     Ничего ужо нет и не будет. Что-то еще  зовут черные от земли губы и меж
хилых былинок на  верхней  губе дрожат  капли пота или  скорее --  последней
выступившей из тела живой влаги, еще сжимает рука обрубленный осколком ствол
яблоневого  саженца, еще шевелится,  бьется  на  груди белая полоса  бумаги,
вырванная осколком из кармана -- недавно полученное письмо, но это уже стало
отлетом,  последним  всплеском жизни,  и нетрудно  было  догадаться  -- кого
молят, кого призывают мертвые губы,

     Мать!  Маму!  Но вот  самая крупная  капля  на верхней  губе  перестала
дрожать, начала  высветляться  изнутри,  в  ней,  ничем  уже не  тревожимой,
оседала на  дно тяжкая земная плоть,  и скоро  капля  сама по себе  иссохла,
растворилась, тоже стала плотью, и человеку сделалось ясно,  что и сотоварищ
его по строю и жизни  на  земле тоже  сделался плотью, так и не докликавшись
матери,  которая выпустила его на белый свет. Зачем в муках и крови рождался
он? Зачем лежит здесь? На  чужой стороне,  в  чьем-то  чужом, одичалом саду,
всеми брошенный, никому уже не нужный?

     И   зачем,  зачем  на  краю  картофельной  ямы  пучком  растет   цветок
мать-и-мачехи? Закрывшийся было от пыли и дыма,  приняв  ее  за  тьму  ночи,
цветок  снова  раскрывал  робкое личико  с  лампадно  светящимся  сердечком!
ОбманВсе обман!  Притворство! Ложь! Не надо цветков! Не надо яблонь,  травы,
тепла, света, солнца!

     Не надо такой жизни!

     Пусть  это обиталище, называемое земным  раем, будет всегда по-осеннему
сыро, глухо и темно, пусть в нем и на нем  ничего не растет, пусть гремят на
нем и над ним громы, пусть огонь и дым будут его воздухом, его климатом, его
небесным проклятьем, и пусть в огне и в дыму  бредут в одиночку, строем  ли,
ротами,  полками,  сами себя забывшие существа обратно, в  небытие, в геенну
огненную,  и если достигнут они своего предела,  то пусть  снова окажутся на
четвереньках,  без одежд, без разума, утеряв в  пути  всякое знание, обронив
то, чем они убивали друг друга -- пусть грядет кара, давно ими заслуженная!

     Человек  выдрал мать-и-мачеху с цепким  корнем, с  тряпичными листьями,
бросил цветок  себе  под ноги, топтал его кованым ботинком, мичкал в грязной
земле,  неистово, безумно плясал и плакал,  проклиная  все живое, живущее  и
недостойное жить на земле.

     Черпая пригоршнями разбитую землю, он забросал товарища, не прикрыв ему
даже лица  -- не  мог найти поблизости пилотку, не отняв руки  от яблоневого
пенька,  и, оглушенный,  полуслепой,  побрел  следом  за  рассеянным табуном
бредущими  существами, побрел туда, где сгущались дым, пыль, огонь и грохот,
куда так давно и упорно идут земные существа под названием -- люди.

     И вот росток травинки!

     Белый,  птичий  клювик  летящей  в пространство птицы под названием  --
Земля. Какие муки, какую силу и терпение испытывал этот росточек, прежде чем
воспрянул на свету дивным,  горящим стебельком?! Каков путь  его от  мокрого
корешка до того, что зовется травинкой? И сколько силы, терпения, могущества
надо употребить  природе,  чтобы сделать  из  травинки луг? Земной,  зеленый
луг!..

     И как отрадно,  что растерзавший когда-то  во злобе  и отчаянии военным
ботинком весенний цветок, а ныне, на старости лет,  радостно лелеющий восход
ранновешней травинки -- было и есть одно и то же существо -- это я, Господи!
     Шрамы

     Что с человеком происходит? Он живет, стареет, копятся его года, редеют
волосы и густеет седина, трещат и болят кости, прибавляется в сердце грусти,
настигает бессонница и... накапливаются раны. И не только сердечные.

     Где я ни погляжу, где ни пощупаю себя, то  рубец, то  отметина на  теле
есть  -- с  детства от деревенских  и детдомовских драк доставшиеся, одна на
затылке, складничком ударил  какой-то оголец из городского игарского барака.
Ребятня  на уроках  шутя водила пальцем, царапала ногтем  шрам, называла его
Ладожским   озером.  С  детства  же  перелом   на  ноге,  ожог  на  руке  --
увеличительным  стеклом палили живое тело,  испытывая, как выдержит  человек
пытки, если попадется в руки фашистов...

     Повезло, не попал в плен, но вот на теле  отметины остались, и на лице,
и на  ноге, и на руке,  да куда  ни глянешь,  то  кости покрошены, то мякоть
изорвана, то палец расплющен, то красный стручок на плече.

     О жизни человека можно судить и по шрамам на теле.  Если пересчитать их
--  ноющие,  чешущиеся,  болящие  по ночам  --  ох,  какая  жизнь-то  у  нас
разнообразная былаНe приведи Господи таких примет жизни нашим внукам, такого
смятения в душе, такой боли в теле.
     Какое сырое утро

     За окном мутно. Каплет с крыши. Каплет с  черемух. Окна залеплены серым
снегом. Он медленно сползает по стеклу, лепится к рамам, набухает...

     Как болят кости! Ах, как болят кости! Но надо вставать. Надо вставать и
работать.

     Наступило утро. Все люди работают. И мне тоже надо работать.

     Но как болят кости! И старые раны болят.

     Полежу еще маленько, чуть-чуть...

     Я ведь заработал право полежать?

     Но  мало ли  кто и  чего  заработал!  Кто  подсчитывал? Надо  вставать.
Вставать! Вставать!..

     Все то же сырое утро, нет, уже день,  мутный, промозглый, родившийся из
морока и стыни. Все так же каплет с черемух. Мимо окон проехал дядя Федор на
мокрой лошади к ферме -- он везет вонючий силос.

     Я  вожу ручкой  по бумаге.  И дяде Феде,  и  лошади, и  мне  не хочется
работать.

     Но бегут  строки все быстрее,  быстрее,  и мимо  окон  бежит  лошадь  с
пустыми санями. Бежит, фыркает -- разогрелась.

     Может быть, завтра наступит ясное  утро и перестанут болеть кости. Да и
сейчас они уже глуше болят.
     Гемофилия

     Я решил заночевать  там, где вечером  гонял  рябчиков,  в крутом еловом
косогоре, с боков обрезанном распадками,  в которых выше человеческого роста
плотно  стояли  бледная  крапива, подсохший лабазник,  молочай,  вехотник  и
всякий разный дудочник, чуть только присмиревший  от  первых холодов, но все
еще  нагло  зеленеющий,  напористо  растущий.  В  распадках  густо  клубился
ольшаник и ивняк. По  откосам плотными  рядами наступали  осинник, березняк,
липа, но,  упершись в плотную еловую стену, как бы  ожегшись о  раскаленную,
огнем полыхающую полосу  рябинника, окаймляющего зоревым ожерельем сумрачный
хвойняк,  останавливался,  покорно  и согласно  замирал,  оттекая  в вершины
ключей, в сумрачную прель логов.

     Взлобок косогора был почти  гол,  лишь вереск, боярышник  да  таволжник
разрозненной, потрепанной  в боях ротой наступали снизу от реки, и чем далее
в  ночь, тем  более  походили  кустарники,  в особенности  можжевеловые,  на
человеческие  фигуры.  Самым  подолом, на край которого  намыло  и  навалило
камешнику, косогор уходил прямо в речку Усьву, за которой широко  и медленно
отцветала  вечерняя заря, и ключи, выдавленные горой  из  моховых и каменных
щелей, слезливо взблескивали, расчертили поперек бровку берега, а сама река,
словно  бы вылитая  в  изложницу  русла,  остывала, покрывалась  окалиной от
земли, но в середине  все еще переливалась, ярко мерцала последними красными
отблесками с седоватой просинью пламени. Над поверхностью тяжелой, свинцовой
воды поплясывал и все плотнее оседал горелый воздух и жар.

     Я еще засветло принес  с берега Усьвы сена из  стога, зачерпнул котелок
воды, наломал  прутьев смородинника, заварил, напарил чаю, неторопливо поел,
прибрался у огня и, навалившись спиной на ствол чадно пахнущей,  плотно надо
мной  сомкнувшейся  пихты,  грел  разутые ноги, нежил  их,  натруженные,  со
вздутыми жилами, и чувствовал, как отходит мое  тело, как  оно распускается,
кости, словно  бы  вывороченные  в  суставах  и  узлах  непосильной работой,
выпрямляются, прилегают всякая  к своему месту, и  весь я  делаюсь отмякший,
как  бы  даже  и  отдаляюсь  чуть от  самого себя,  погружаюсь в  медленную,
доверчивую дрему, только спина, взмокшая от пота и горячего чая, еще ежится,
вздрагивает, вжимаясь в сено, находя удобное ей место.

     Я дремал, но засыпать не торопился, зная, какая длинная и покойная ночь
впереди, сколь  много еще отдыху мне  предстоит и  какое блаженство знать об
этом  и никуда  не торопиться.  Можно смотреть,  смотреть  и  каждую  минуту
замечать вокруг в природе  перемены и ощущать вместе с нею  чуткое,  в  ночь
переходящее завечерье. Все  еще видно внизу остывающую реку, за  нею  зароды
сена сделались  отчетливей  на осветившихся лугах, перелески  по-за  лугами,
означавшиеся  па  последнем  небесном  свету, совсем стемнели,  сцепившись в
тихом испуге стволами  и листвой. Ничего не слышно, и потому, должно быть, в
ушах у меня все еще переливается рябчиный пересвист. Уже без азарта и злости
вспоминал я, как хитрили рябчики, не подпуская меня близко, а заряды слабые,
старые,  стегнутые  дробью  рябчики  ушибленно подскакивали вверх  и  оттуда
мячиками  катились  в дурнину  распадков. Обжигаясь  о крапиву,  царапаясь о
сучки, я  спешил  вниз  и  находил  на  дудках  и ягодпиках живо  качающихся
три-четыре легких пестрых перышка -- пух остался, мясо улетело.

     За весь вечер я взял трех рябчиков, хотя палил раз шестнадцать -- ослаб
хваленый  бездымный  порох. Э-эх,  то  ли дело древний черный порох! Громко,
дымно, зато убойно. Лежи он, порох, хоть год, хоть десять, стрелил -- дичь в
сумке, а за этой  вот бегать надо. Ну,  ничего, у меня в патронташе еще есть
штук пять патронов с дымным порохом, и завтра утром я  дам этим отоспавшимся
хитрованам  пару! Сяду в ельнике,  на грани  мелколесья, чтоб видно мне было
распадок  до  самого дна, чтоб влево  и вправо слышал я и зрил на рябинниках
жирующих птиц... Вот я вам ужо!..

     Скорей бы утро! Скорей бы это завтра...

     Длинна  и  благостна осенняя  ночь, благостна прежде  всем тем, что  ни
комар, ни  муха тебя не  беспокоят,  спится на холоду, к утру в особенности,
так  крепко, что и чувствуешь:  продрог, замерз, надо бы встать и  подживить
едва тлеющий костер,  но нет сил совладать со сном, шевельнуться, вылезти из
теплого, тобою свитого и обжитого гнезда на дрожью пробирающий, бодрый иней,
либо  знойкий  холод,  вот  и  тянешь,   как  парнишка,  на  себя  одежонку,
ужимаешься, в  калач  свиваешься --  тут,  в  лесу,  да еще одному, оттого и
хорошо, что можно вести себя как тебе хочется, никто не осудит.

     Наяву,  сквозь  сон ли я  услышал  движение  снизу,  от реки. Покатился
мягко,  шорохливо камень, взял разгон,  подпрыгнул на  кореньях,  щелкнул  о
камни берега раз-другой и плюхнулся  в  воду.  Я приоткрыл  глаза. По темной
воде  гнало  медленный, еще  более темный круг.  "Рыбак  небось возвращается
домой, в  город". Я снова начал успокаиваться,  засыпать, однако камешки все
чаще и чаще  сыпались  вниз и булькали в воду, все ближе потрескивали сучки,
послышалось  тяжелое  дыхание -- я пододвинул к  себе  ружье.  Совсем близко
раздался голос:

     -- Не беспокойтесь, пожалуйста, я рыбак.

     В  ту  пору, а  было это  в  конце  сороковых годов, в тайге можно было
опасаться  только  беглых  арестантов:  леса,  реки,  луга  и  горы  еще  не
ошеломлены,  не  растоптаны,  не  замордованы  были   нашествием  отдыхающих
горожан. Я  наперечет  знал в нашем небольшом  городке всех,  кто охотничал,
рыбачил и просто любил бродить в лесу за ягодами, грибами.

     Голос человека был незнаком. Я ждал, не поднимаясь с сена, от костра, а
незнакомец медленно шевелился меж темных кип можжевельника, все  приближаясь
и приближаясь. Наконец он возник в свете костра, приблизился к огню и не сел
-- почти упал на землю.

     Долго  и неподвижно  сидел  человек,  смежив глаза, уронив  в  бессилии
голову. Я не тревожил его  и ни  о  чем не спрашивал -- есть такое неписаное
правило:  раз человек  объявился  в  лесу на твоем стане,  он скажет, о  чем
хочет, и попросит, что нужно.

     Человек был  аккуратно  и ладно  одет в  поношенный, ветрами и  дождями
отбеленный плащ,  из-под  которого  топорщились  петельки  телогрейки,  чуть
обросший  подбородок  упирался  в  разношенный  ворот  самовязаного  теплого
свитера.  Резиновые сапоги с  высокими  голенищами были аккуратно  клеены во
взъемах и по сгибам голенищ. На боку висела вместительная брезентовая сумка,
и от нее слабо  донесло запахом  той рыбы, которую  никогда не спутаешь ни с
чем, едва слышный, как бы замешенный  на  белом лесном снегу,  чуть отдающий
огуречной  свежестью и еще какой-то сквозно  струящейся, редкой  травкой, но
все это вместе пахло просто рекой, хорошей, горной, стремительной рекой.

     Харюзятник!  Длинная  палочка,  на которую рыбак опирался,  вовсе  и не
палочка, не сучок, а удилище, вершинка  у которого бамбуковая, наконечник же
из  тонкой, стеклышком  скобленной  черемушки,  половинки  удилища соединены
жестяными  трубочками. Удилище  прямо и в меру жидко, поплавка  на леске  не
было.  Но  я только  секунду-другую смотрел  на обряду рыбака.  Заметив, что
правый рукав,  в  который человек все время  втягивал  руку, тяжело набряк и
скоробился, я  сначала  думал -- от мокра и  слизи, однако,  присмотревшись,
обнаружил, что обшлаг плаща, петелька телогрейки, выставившаяся из-под него,
даже пуговица в каком-то красном налете, как бы в засохшей кирпичной жиже. И
вдруг меня прохватило жаром: "Да это же кровь!"

     -- Что с вами? -- быстро отбросив плащ, приподнялся я. -- Вы ранены?

     -- Нет-нет! -- торопливо отозвался человек и, открыв  глаза, протянул в
мою сторону толсто замотанную руку. -- Гемофилия.

     Я вопросительно и молча глядел на рыбака.

     -- Несвертывание крови.  Болезнь такая. Конечно, не таскайся я по тайге
с детства, не побывай на  фронте, не повидай  всяких страстей и чудес, так и
сказал бы, наверное: "Какие же черти носят тебя по лесу с такой болезнью?" А
тут поскорее  поднялся,  подшевелил огонь, бросив  в него сухих сучков, чтоб
ярче горело, подсунул на уголья котелок с остатками чая и спросил:

     -- Чем я могу вам помочь?

     -- Если  есть сухая и чистая  тряпица... Я  достал  из кармана  носовой
п