Знаю я этих творцов... В тридцать
седьмом годе такие творцы чуть было мост в нашем селе не взорвали...

     Богиню над фонтаном Абдрашитов и поляк починили. Замазали  раны  на ней
нечистым  гипсом, собрали  грудь, но  без  сосца собрали.  Богиня  сделалась
уродлива,  и ровно бы  бескровные жилы  на  ней выступили, она  нисколько не
повеселела. Все так же скорбно склонялась богиня в  заплатах  над  замолкшим
фонтаном, в котором догнивали рыбки и чернели осклизлые лилии.

     Немцы что-то пронюхали насчет нашего наступления  и  поливали передовую
изо всего, что у них было в распоряжении.

     С напарником  рыскали мы по  парку, чинили связь и  ругали  на чем свет
стоит всех, кто на ум приходил.

     В   дождливое,   морочное   утро  ударили   наши  орудия  --   началась
артподготовка,  закачалась земля под ногами,  посыпались  последние плоды  с
деревьев в парке, и лист закружило вверху.

     Командир взвода приказал мне сматывать связь и с катушкой да телефонным
аппаратом  следовать  за ними в атаку. Я весело помчался по  линии сматывать
провода: хоть и уютно в  панской избе и усадьбе, а  все же надоело -- пора и
честь знать, пора и вперед идти, шуровать немца до Берлина еще далеко.

     Неслись  снаряды  надо  мною  с  разноголосыми воплями,  курлыканьем  и
свистом. Немцы отвечали реденько и куда попало -- я был опытный уже солдат и
знал: лежала сейчас немецкая пехота, уткнувшись носом в землю, и молила Бога
о  том, чтобы у русских запас снарядов скорее кончился. "Да не кончится! Час
и десять минут долбить будут, пока смятку  из вас, лиходеев, не сделают", --
размышлял я с  лихорадочным душевным подъемом. Во время артподготовки всегда
так:  жутковато, трясет  всего  внутри  и  в  то  же  время страсти  в  душе
разгораются.

     Я  как  бежал  с  катушкой  на  шее,  так  и  споткнулся,  и  мысли мои
оборвались: богиня  Венера  стояла без головы,  и  руки у нее были оторваны,
лишь осталась  ладошка, которой  она прикрывала стыд, а  возле  забросанного
землей фонтана валялись Абдрашитов  и поляк, засыпанные  белыми  осколками и
пылью гипса. Оба они были убиты. Это перед утром обеспокоенные тишиной немцы
делали артналет на передовую и очень много снарядов по парку выпустили.

     Поляк, установил я, ранен был первый -- у него еще в пальцах не высох и
не рассыпался кусочек  гипса. Абдрашитов пытался  стянуть  поляка в бассейн,
под  фонтанчик,  но  не  успел  этого  сделать  --  их  накрыло  еще раз,  и
успокоились они оба.

     Лежало на боку  ведерко,  и  вывалилось  из  него  серое  тесто  гипса,
валялась  отбитая голова  богини  и  одним беззрачным оком смотрела в  небо,
крича   пробитым   ниже   носа   кривым   отверстием.  Стояла   изувеченная,
обезображенная богиня Венера. А у ног ее, в луже  крови, лежали два человека
-- советский солдат и  седовласый польский  гражданин,  пытавшиеся  исцелить
побитую красоту.
     Домский собор

     Дом... Дом... Дом...

     Домский собор, с петушком  на шпиле. Высокий, каменный, он по-над Ригой
звучит.

     Пением  органа наполнены своды собора. С неба, сверху плывет то  рокот,
то гром, то нежный голос влюбленных, то  зов  весталок, то рулады рожка,  то
звуки клавесина, то говор перекатного ручья...

     И снова грозным валом бушующих страстей сносит все, снова рокот.

     Звуки качаются, как ладанный дым. Они густы, осязаемы. Они всюду, и все
наполнено ими: душа, земля, мир.

     Все замерло, остановилось.

     Душевная смута,  вздорность  суетной жизни,  мелкие страсти,  будничные
заботы --  все-все это  осталось в другом  месте, в другом  свете, в другой,
отдалившейся от меня жизни, там, там где-то.

     "Может,  все  что было  до этого, --  сон? Войны, кровь, братоубийство,
сверхчеловеки, играющие людскими судьбами  ради  того, чтобы  утвердить себя
над миром.

     Зачем так напряженно и трудно живем мы на земле нашей? Зачем? Почему?"

     Дом. Дом. Дом...

     Благовест. Музыка. Мрак исчез. Взошло солнце. Все преображается вокруг.

     Нет собора  с электрическими свечками, с древней лепотой,  со стеклами,
игрушечно и конфетно изображающими райскую жизнь. Есть мир и я, присмиревший
от благоговения, готовый преклонить колени перед величием прекрасного.

     Зал полон людьми, старыми и молодыми, русскими и нерусскими, партийными
и  беспартийными,  злыми  и  добрыми,  порочными  и  светлыми,  усталыми   и
восторженными, всякими.

     И никого нет в зале!

     Есть  только  моя  присмирелая, бесплотная душа, она сочится непонятной
болью и слезами тихого восторга.

     Она  очищается,  душа-то,  и  чудится  мне,  весь мир  затаил  дыхание,
задумался этот клокочущий, грозный наш мир,  готовый вместе со мною пасть на
колени, покаяться, припасть иссохшим ртом к святому роднику добра...

     И вдруг, как наваждение, как  удар: а ведь в  это время  где-то целят в
этот собор, в эту великую музыку... пушками, бомбами, ракетами...

     Не может этого быть! Не должно быть!

     А  если есть. Если  суждено умереть нам, сгореть, исчезнуть,  то  пусть
сейчас,  пусть  в  эту минуту,  за все наши злые  дела и  пороки накажет нас
судьба.  Раз не удается нам жить свободно, сообща, то пусть хоть смерть наша
будет свободной, и душа отойдет в иной мир облегченной и светлой.

     Живем мы все вместе. Умираем по отдельности. Так было века. Так было до
этой минуты.

     Так давайте сейчас, давайте скорее,  пока нет страхаНе превратите людей
в животных  перед  тем, как  их убить.  Пусть рухнут своды собора, и  вместо
плача  о кровавом,  преступно  сложенном  пути унесут люди  в сердце  музыку
гения, а не звериный рев убийцы.

     Домский собор! Домский  собор! Музыка! Что  ты сделала со мною? Ты  еще
дрожишь под сводами, еще омываешь душу, леденишь кровь, озаряешь  светом все
вокруг, стучишься в броневые груди и больные сердца, но уже  выходит человек
в черном и кланяется сверху.  Маленький человек, тужащийся уверить,  что это
он  сотворил  чудо.  Волшебник  и песнопевец,  ничтожество  и  Бог, которому
подвластно все: и жизнь, и смерть.

     Домский собор. Домский собор.

     Здесь не рукоплещут.  Здесь люди плачут  от  ошеломившей  их  нежности.
Плачет каждый о  своем. Но вместе все  плачут о том, что кончается,  спадает
прекрасный  сон,  что  кратковечно волшебство,  обманчиво сладкое  забытье и
нескончаемы муки.

     Домский собор. Домский собор.

     Ты  в моем содрогнувшемся сердце.  Склоняю  голову  перед твоим певцом,
благодарю за счастье, хотя и краткое, за восторг  и веру в разум людской, за
чудо, созданное и воспетое этим разумом, благодарю тебя  за чудо воскрешения
веры в жизнь. За все, за все благодарю!
     Кладбище

     Как минует пароход  роскошную территорию с домами, теремками, загородью
для   купающихся,   с   живучими   вывесками  на  берегу:   "Запретная  зона
пионерлагеря",  -- впереди виден  сделается мыс  при  слиянии  рек Чусовой и
Сылвы. Подмыт он водою, поднимающейся веснами и падающей в зиму.

     Напротив мыса, по ту сторону Сылвы, сухие тополя в воде стоят.

     Молодые и старые тополя, все они черны и с обломавшимися ветками. Но на
одном скворечник вниз крышею  висит. Иные тополя наклонились, иные еще прямо
держатся  и  со страхом смотрят в воду, которая все  вымывает и вымывает  их
корни,  и  берег  все  ползет,  ползет, и  скоро уж двадцать лет  минет, как
разлилось своедельное море, а берега настоящего все нет, все рушится земля.

     В прощЕный  день приходят с окрестных деревень  и  с  кирпичного завода
люди, бросают в воду крупу, крошат яичко, хлебушко щипают.

     Под тополями, под водой кладбище.

     Когда заполнялось  Камское водохранилище, большой штурм был.  Множество
людей и машин сгребали лес, дома, осиротевшие постройки и сжигали их. Костры
были на сотни верст. Тогда же и упокойных перемещали на горы.

     Это  кладбище рядом  с поселком Ляды.  Невдалеке отсюда, в селе Троица,
жил и работал когда-то вольный, удалой поэт Василий Каменский.

     На лядовском кладбище тоже велась работа перед заполнением своедельного
моря. Быстрая работа. Перетащили строители в гору с десяток  свежих домовин,
заверились справкой из  сельсовета  о  выполненном обязательстве, магарыч по
случаю благополучно завершенного дела распили и уехали. Тополя кладбищенские
под  воду пошли,  и могилы --  под воду. Костей потом много на дне белело. И
рыба тут косяком  стояла.  Лещи большие.  Рыбу местные  жители  не  ловили и
наезжим людям ловить не давали. Греха боялись.

     А  потом  упали  засохшие тополя  в  воду.  Первым  тот  упал,  что  со
скворечником стоял, самый он старый, самый костлявый и самый горестный был.

     Новое кладбище  на горе  образовалось. Его давно уже травою затянуло. А
деревца  ни одного там  нет, даже кусточка ни единого. И  ограды нету.  Поло
кругом.  Ветер с  водохранилища  идет.  Травы  шевелит  и свистит  ночами  в
крестах, в деревянных и железных пирамидках.  Пасутся здесь ленивые коровы и
тощие козы  в репьях.  Жуют они травку и венки  пихтовые с могил жуют. Среди
могил,  на  хилой траве,  не ведая ни трепета, ни  страха, валяется  молодой
пастух и сладко спит, обдуваемый ветерком с большой воды.

     И  рыбу начали  ловить  там, где упали тополя. Пока наезжие,  незнающие
люди ловят, но и местные жители скоро начнут.

     Уж очень здорово вечерами в парную погоду берет лещ на этом месте...
     Звезды и елочки

     В Никольском районе, на родине покойного поэта Яшина,  я впервые увидел
звездочки,  прибитые  к  торцам  углов  сельских   изб,  и  решил,  что  это
пионеры-тимуровцы в честь какого-то праздника украсили деревню...

     Зашли мы в одну избу испить водицы. Жила в той деревянной избе, с низко
спущенными  стропилами   и  узко,  в  одно  стекло,  прорубленными   окнами,
приветливая женщина, возраст которой сразу не определить было -- так скорбно
и темно лицо ее. Но вот она улыбнулась: "Эвон,  сколько женихов-то мне сразу
привалило! Хоть бы  взяли меня с собой да заблудили в лесу..." И мы узнали в
ней женщину, чуть перевалившую за середину века, но не раздавленную жизнью.

     Женщина  складно шутила, светлела лицом и, не зная,  чем нас  угостить,
все предлагала  гороховые витушки, а узнавши, что мы  никогда  не  пробовали
этакой стряпни, непринужденно одарила нас темными крендельками, высыпав их с
жестяного листа на  сиденье машины, уверяя, что  с  такого кренделя в мужике
дух крепкий бывает и на гульбу его тянет греховодную.

     Я не устаю поражаться тому, как люди, и особенно женщины, и особенно на
Вологодчине,  несмотря  ни  на  какие невзгоды,  сохраняют и несут по  жизни
распахнутую, неунывающую  душу.  Встретишь на перепутье  вологодского мужика
или бабенку, спросишь о чем-нибудь, а  они улыбнутся тебе  и заговорят  так,
будто сотню  лет  уж тебя знают и родня ты им  наиближайшая. А оно и  правда
родня: на одной ведь земле  родились, одни беды мыкали. Только забывать иные
из нас об этом стали.

     Настроенный  на веселую волну, я весело  поинтересовался, что за звезды
на углах избы, в честь какого такого праздника?

     И снова потемнело лицо старой женщины, улетучились смешинки  из глаз, а
губы вытянулись в строгую ниточку. Опустив голову,  она глухо,  с выношенным
достоинством и скорбью ответила:

     -- Праздник?! Не дай Бог никому такого праздника... Пятеро не вернулись
у  меня с войны: сам,  трое сыновей и деверь... --  Она прошлась взглядом по
звездочкам, вырезанным  из жести, покрашенным  багряной ученической краской,
хотела еще что-то добавить, да лишь подавила в  себе вздох, прикрыла калитку
за собою,  и оттуда,  уже со  двора, сглаживая неловкость,  сделанную  мной,
добавила: -- Поезжайте  с Богом. Если ночевать негде, ко мне приворачивайте,
изба пуста...

     "Изба пуста. Изба пуста..." -- билось у меня в голове, и я все  смотрел
неотрывно -- в деревенских улицах  мелькали красными пятнышками звездочки на
темных углах, то единично, то россыпью, и вспоминались мне слова, вычитанные
недавно в военных  мемуарах о том, что  в  такую  тяжкую войну, наверное, не
осталось ни одной семьи в России, которая не потеряла бы кого-нибудь...

     А  как  много на  Вологодчине  недостроенных  и уже  состарившихся изб!
Любили  вологжане   строиться  капитально   и   красиво.  Дома  возводили  с
мезонинами, изукрашивали их резьбой  -- кружевами деревянными,  крыльцо  под
терем  делали.  Труд такой кропотлив,  требует времени, усердия  и умения, и
обычно  хозяин  дома заселялся с семьею  в теплую, деловую, что ли, половину
избы, где были прихожая, куть и русская печь, а горенку, мезонин и прочее уж
отделывал  неторопливо,  с толком,  чтобы  было в  "чистой"  половине всегда
празднично и светло.

     Вот эти-то светлые  половины изб и остались недостроенными. Щели  окон,
кое-где уже прорубленных, снова наспех забраны чурбаками. На некоторых домах
начата  уже орнаментовка  мезонинов, оконных наличников и ворот. Но  грянула
война, хозяин вытер пот со лба, стряхнул стружки с рубахи и, бережно упрятав
весь "струмент" в чуланку, отложил работу на потом, на после войны...

     Отложил и не смог вернуться к  ней. Лежит русский  мужик в сальских или
донских степях, подо  Львовом или Варшавой, лежит  на Зееловских высотах или
под Прагой -- спит непробудным  сном в нашей и чужой земле, а на родине его,
в деревнях, рассыпается съеденный ржой, но все еще хранимый на всякий случай
женщинами   "струмент",  старятся   сами   женщины,   старятся   так   и  не
высветлившиеся  избы, и русская пословица "Без хозяина  и дом сирота" обрела
какой-то совсем уж горестный смысл.

     "Пуста изба..."

     Древняя,  трудно рожающая  хлеб  земля,  заселенная народом  даровитым,
бойким  на язык и на  работу,  раскинулась  меж болот и лесов.  За околицами
деревень   чистой  зеленью  переливаются  льны,  неопятнанным  светом  своим
напоминая вянущую вдовью красу; клонятся долу отяжелевшие ржи; слитно звенит
колосом пшеница; шелестят пегие овсы.

     Живет и  работает  земля,  как сотню  и  тысячу  лет  назад,  и, как  в
древности,  на  позднем клеверном лугу  --  женщины с литовками, в цветастых
сарафанах, с яркими лентами  по подолу  фартуков, с оборками  на кофтах и  в
белых платках.

     -- Помогите, мужики! -- машут они руками. И мы подворачиваем,  скованно
отшучиваясь,  берем  косы  и,  стараясь  не посрамить  мужской  род,  спешим
заделать прокос пошире. И у кого-то уж лучиной хрустнуло литовище  -- больно
размашисто всадил литовку в проволокой свитый клевер.

     --  Такой  клевер  надо  брить  узко, плавно,  --  учат  нас женщины  и
понарошку сокрушаются: -- Ах ты, бедаЛитовище нарушили! Кто нам его изладит?
Один у нас мужик на всю артель, да и  тот три дня уж с повети  не слезает --
после именин...

     И тут же принимаются утешать сконфуженного косца,  уверяя, что литовище
было надломлено и они, бабы, для потехи его подсунули.

     --  Заезжайте  ввечеру!  --   приглашают  они.   --   Вместе   литовище
ремонтировать станем!  -- хохочут озорницы,  как  в  молодости,  и цветастой
цепочкой вытягиваются по клевеpy, роняя малиново-зеленые валы его к ногам.

     Кажется  такой  труд легким, и хочешь не хочешь, а сравнишь этих вечных
тружениц  с теми,  кто  фыркает  при словах  "деревня",  "сарафан"  и прочих
подобных вещах.
     На одном из домов, высоко,  под застрехой, увидел я елочку в ленточках,
в тряпочках и поинтересовался: что, мол, опять за причуды?

     И  мне  объяснили  спутники,  что  не причуды,  а  обычай  вологодский,
дошедший до  наших дней  из старины: коли берут парня  в солдаты, то невеста
его  обряжает елочку лентами да цветными тряпочками и прибивает  к  мезонину
или стрехе избы суженого. Жених, вернувшись из солдат, сам уж снимает елочку
и торжественно, под радостный причет и плач женщин, несет ее в одной руке, а
другою вводит в дом невесту, которая умела ждать и была верной.

     Но если парень почему-либо не вернулся из армии -- так и будет  сохнуть
прибитая елочка, и никто ее, скорбную и укорную, не смеет снять, кроме самой
невесты.

     Увы,  на  многих вологодских  домах  ныне траурно чернеют  и  осыпаются
елочки, а ленты и  тряпочки  выцвели, обмахрились -- не возвращаются парни в
родные села, под отеческие крыши, к верным  и чистым невестам. Они оседают в
городах или на стройках, женятся на случайных спутницах и канителятся  потом
с  разводами,  сиротя  детей,  тоскуя по родной  земле  и  сожалея  о  легко
утраченной верной любви.

     Поля и села. Поля и села.

     Облачное небо над ними в голубеньких прозорах, леса и перелески тронуты
первыми холодами, листья багряные,  что  звезды на углах черных изб; елочки,
выскочившие  на обочину опушки, будто  поджидают, когда их  нарядят лентами;
белый, мудро молчащий храм за  холмом; пестрое стадо на зеленой отаве; конь,
запыливший   телегою   по  ухабистой  проселочной   дороге;  первый  огонек,
затеплившийся  в селе;  грачиный содом  на  старых тополяx; крик девчоночий,
тонко прорезавший тишину деревенской улицы: "Маманя, маманя, в магазин белый
хлеб привезли!.."

     И снова тихая умиротворенность кормящей матери-земли, привычно, в труде
прожитый  день, привычные сумерки, наползающие из-за холмов, привычные дали,
объятые покоем.
     Печаль веков

     Среди  гор   героической   Боснии,  больше  всех   республик  Югославии
потерявшей  людей  па  войне  и больше  всех пострадавшей от  войны, в тихом
селении,  где  никто  и никуда не торопится, где жизнь  после боев,  потоков
крови, страданий и слез как бы раз и навсегда уравновесилась, стоит мечеть с
белым минаретом.

     Полдень. Печет  солнце. По  склонам  гор недвижные  леса. Даль  покрыта
маревом, и в этом мареве молча и величественно качаются перевалы заснеженных
гор.

     И вдруг в  эту тишину, в извечное спокойствие  гор, в размеренную жизнь
входит протяжный, печальный голос.

     Мчатся  машины, автобусы, едут крестьяне на быках. У кафарни  толкается
народ,  бегут из школы ребятишки, а над ними, как сотню и  тысячу лет назад,
разносится  далекий  голос.  В  тенистом,  прохладном  распадке,  в  глубине
боснийских гор он звучит как-то по-особенному проникновенно.

     О  чем  это  он?  О вечности?  Или  о  быстро текущей  жизни? О суете и
бренности нашей? О мятущейся человеческой душе?

     Слов  не  понять.  Да  и  нет  почти слов  в  полуденной  молитве. Есть
беспредельная  печаль,  есть  голос  одинокого певца,  как  будто познавшего
истину бытия.

     Здесь, внизу,  шли  войны,  люди  убивали  людей,  пришельцы отнимали и
занимали эту землю; фашисты разбивали о борта машин головы детишек, а он все
так же звучал в вышине -- гортанно, протяжно, бессрастно и удаленно.

     Голос, плывущий с белого,  нацеленного в небо минарета-ракеты, сделался
уже  привычным,  и  неверующие  здешние жители  его  просто  не  слышат и не
замечают. Но в утренний, полуденный  и  вечерний  час заката солнца одинокий
певец посылает приветствие  небу, людям, земле, проповедуя какую-то, нам уже
непонятную,  утраченную истину,  страдая за нас и  за тех,  кто был до  нас,
врачуя душевные недуги  спокойствием и  потусторонней  мудрой печалью веков,
которой  как будто  не коснулась  ржавчина  времени и страшные, бурные  века
человеческой истории прошли мимо певца в толкотне и злобе.

     Внизу,  у подножия минарета, все мчатся и мчатся машины, спешат куда-то
вечно занятые люди и раздается хохот у источника "мужска вода".
     Миленький ты мой

     Вечером  в  курортном  городе  Дубровнике  пахло  цветущим  жасмином. С
причаленных  белых  кораблей и яхт  разносилось  тихое  пение мандолин. Море
лениво  пошевеливалось  в  бухте, выступы скал растворялись  в  сумерках,  и
где-то  за  ними,  за  этими скалами,  покрытыми  сосняком  и  буйной  южной
растительностью, была Италия, и когда-то, давным-давно, далматинцы плавали к
бе