лебам лишь ведомому, обряду?

     Отчего же и море, сделанное человеком,  совсем ушло в темноту,  несмело
напоминая о себе тусклым блеском, а деревня вовсе унялась и  будто ужалась в
склон горы,  стесняясь  своих непорядков  и  обыденности сломанной березы  у
причала,  пустоглазой, навсегда  смолкшей  церквушки и подмытых  огородов  с
упавшими в воду пряслами, подслеповатых черных бань, рассыпанных на задах, и
хриплого голоса,  вдруг  резанувшего  по  трепетной  тишине,  --  всей  этой
будничной заботы  на завтрашний день,  всей этой  суеты и нервности, которой
так богат сегодняшний век?

     Зарницы. Зарницы. Зарницы.

     Земля слушает их. Хлеба слушают их. И то, что  нам кажется немотою, для
них, может  быть, самая  сладкая музыка, великий гимн  о немыслимо  огромном
походе хлебов к  человеку -- от единого колоска, воспрянувшего  на груди еще
молодой  матери-земли,  зажавшей  внутри   огонь  --  к  этому  возделанному
человеческими руками полю.

     Музыка  есть  в  каждой  минуте  жизни,  и  у  всего живого  есть  свои
сокровенные тайны,  и  они принадлежат только  той жизни, которой определены
природой.  И потому,  может  быть, в  те  часы, когда по небу ходят сполохи,
перестают  охотиться  звери  друг  за  другом, лосиха  и  лосенок замирают с
недожеванным листом на губах,  замолкают  птицы, а  человек крещеный осеняет
себя, землю, небо трепетным  троеперстьем,  и некрещеный  тоже благоговейно,
как я сейчас, останавливается середь поля, охваченный тревожным томлением.

     Сколько  же стою я  среди  хлебов? Час,  два, вечность?  Недвижно все и
смиренно  вокруг  меня.  Ночь  без  конца  и  края,  такая  же  ночь,  какая
властвовала в  ту пору, когда ни  меня, ни этих колосьев, никого еще не было
на Земле, да и сама  Земля клокотала в огне, содрогалась  от громов, усмиряя
себя во имя будущей жизни.

     И быть может, не зарницы эти, а неостывшие голоса тех времен, пластая в
клочья темноту, рвутся к нам? Может быть, пробиваются они сквозь толщу веков
с  молчаливым уже,  но  все еще ярким приветом, только с  виду грозным, а на
самом  деле животворным, потому что из когда-то дикого  пламени  в  муках  и
корчах родилось  все: пылинка  малая и  дерево, звери и птицы, цветы и люди,
рыбы и мошки.

     И не оттого ли в летние ночи, когда издалека сигналят о чем-то зарницы,
утерявшие  громы  в миллионолетной дороге, а хлеба  наполняются твердостью и
могуществом и свято притихшая  земля лежит в ярком осиянии, в  сердце  нашем
пробуждается  тоска  о еще неведомом? Какие-то смутные воспоминания тревожат
тогда человека. И  небо в эти  минуты словно бы становится  вестником нашего
перворождения, доносит отголоски тех бурь, из которых возникли мы.

     Я склоняюсь к  древнему полю, вдыхающему  пламя  безмолвных зарниц. Мне
чудится, что я  слышу, как шепчутся с землею  колосья.  И, кажется,  я  даже
слышу, как зреют они. А небо, тревожась и мучаясь, бредит миром и хлебом.

     Зарницы. Зарницы. Зарницы.
     Родные березы

     Заболел я однажды,  и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда
еще не бывал. Меня уверили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются
быстро и бесповоротно. Но плохо больному  человеку,  везде ему плохо, даже у
моря под южным солнцем. В этом я убедился очень скоро.

     Какое-то время я с  радостью первооткрывателя бродил  по набережной, по
приморскому  парку,  среди  праздной толпы, подчеркнуто  веселой,  бесцельно
плывущей куда-то,  и не раздражали меня пока  ни это массовое  безделье,  ни
монотонный  шум  моря,  ни  умильные,  ухоженные  клумбочки  с  цветами,  ни
оболваненные ножницами  пучки роз, возле которых так любят фотографироваться
провинциальные дамочки и  широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда  с дальних
морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать большие деньги.

     Но уже  через  неделю  мне стало здесь  чего-то недоставать,  сделалось
одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку.  Чего  искал --
сам не ведал.

     Часами смотрел я  на море,  пытаясь  обрести успокоение,  наполненность
душевную и тот смысл и  красоту, которые всегда находили в пространстве моря
художники, бродяги и моряки,

     Море нагоняло на меня еще большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его
большом и  усталом  дыхании слышалась старческая  грусть.  Вспененные  волны
перекатывали  камни на берегу, словно бы отсчитывая годы.  Оно много видело,
это древнее,  седобровое  море,  и  оттого в  нем  было больше  печали,  чем
веселости.

     Впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. Может, так оно
и есть.

     В  приморском  парке  росли  деревья  и кусты, собранные со всех сторон
мира. Встречались  здесь  деревья с африканским  знойным  отливом в  широких
листьях.  Фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь  в кадках
по  российским избам.  Воспетые в восточных одах,  широко стояли  платаны  и
чинары,  роняя  на чистые  дорожки мохнатые  шарики  с ниточками.  Кипарисы,
темные и  задумчивые, и днем и ночью мудро молчали.  Непорочными,  какими-то
невзаправдашне театраль- ными цветами были завешаны магнолии.

     И пальмы, пальмы.

     Низкие,  высокие,  разлапистые,  с  шевелюрами  современ-  ных  молодых
парней.  В  расчесах  пальм  жили   воробьи  и  ссорились,   как   обитатели
коммунальной  квартиры,  всегда и всем  недовольные,  если даже удавалось им
свить  гнездо  в  кооперативной  квартире  или  на  райской  пальме.  Понизу
стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами.
Листья их то жестки, то покрыты  изморозью  и колючками. В гуще кустов росли
кривые   карликовые  деревца  с   бархатистыми  длиннопалыми   листьями.  Их
покорность,  еле   слышное  перешептывание  напоминали  тихих  красавиц   из
загадочной арабской земли.

     Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал,
удивляли, но  не  радовали. Должно быть,  открывать и  видеть их  надо в том
возрасте, когда  снятся далекие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору
у нас и сны, и мечты были  не  об этом, не о  дальних странах, а о том, чтоб
свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.

     Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг  увидел
среди  заморских кущ три березки толщиной с детскую руку.  Глазам своим я не
поверил.  Не растут  березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой
мягкой травке, опустив  долу ветви. Березы и  в  наших-то лесах, если растут
поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не
лопотали листом, и все-таки от них  нельзя было оторвать глаз.  Белые стволы
берез пестрели, как  веселые сороки, а на нежной зелени  зазубренных листьев
было  так  хорошо,  покойно взгляду  после ошеломляющего  блеска чужеземной,
бьющей в глаза растительности.

     Садовник  широкодушно высвободил место березам в этом тесном парке, где
обязательно  кто-то и кого-то хотел затмить,  а потом  и  задушить. Садовник
часто поливал березы,  чтобы не сомлели и не умерли  они от непосильного для
них южного солнца.

     Березки эти привезли вместе  с травяной полянкой на пароходе, отпоили и
выходили  их,  и они прижились. Но листья лицевой стороной  были повернуты к
северу, и вершины тоже...

     Я глядел  на  эти  березы  и видел деревенскую  улицу. Козырьки  ворот,
наличники окон в зеленой пене березового листа. Даже за ремешками картузов у
парней -- березовые ветки. Скараулив девок с водою, парни бросали им в ведра
свои  ветки, а девушки старались  не  расплескать  воду  из ведер -- счастье
выплеснуть! В  кадках вода долго пахла березовым листом. Крыльцо и пол сеней
были застелены молодыми ветками папоротника. По избам чадило таежным листом,
уже  устоявшимся, набравшим силу. В этот день -- в Троицу -- народ уходил за
деревню с самоварами и гармошками.

     Праздновали наступление лета.

     Какое-то время спустя под дощаной навес  сваливали целый  воз березовых
веток. В  середине зеленого вороха сидела и вязала  веники бабушка.  Видно у
нее только голову. Лицо  у  бабушки умиротворенное, она даже напевает что-то
потихоньку, будто  в березовой, чуть  повядшей и  оттого особенно  духовитой
листве утонули и суровость ее, и тревожная озабоченность.

     Веники  поднимали  па  чердак  и  сарай, вешали  попарно  на жерди,  на
перекладины  --  где только  можно уцепить  веники, там  и вешали.  Всю зиму
гуляло  по  чердаку  и  сараю  ветреное,  пряное лето.  Потому и  любили мы,
ребятишки,  здесь   играть.  Воробьи  слетались  сюда  по  той  же  причине,
забирались в веники на ночевку и не содомили.

     И всю зиму березовый веник служил свою службу людям:  им выпаривают пот
из кожи, надсаду  и болезни  из натруженных костей. Мужики, что послабже, да
квелые старичишки  надевали шапки, рукавицы,  парились часами и, не в  силах
преодолеть  сладкой  истомы,  омоложения  души  и  тела,   запаривались   до
беспамятства, молодухи выволакивали их из бани в наспех, неладно застегнутых
исподниках  и торопливо  тыкали  в  загривок  свекру  или  мужу, вымещая ему
прошлые обиды.

     Ах, как славно пахнет береза!
     И прахом своим

     В густом тонкоствольном  осиннике я  увидел  серый в два обхвата  пень.
Пень этот сторожили выводки  опят с  рябоватыми шершавыми шляпками. На срезе
пня  мягкою  топкою  лежал   линялый  мох,  украшенный  тремя  или  четырьмя
кисточками брусники. И здесь же ютились хиленькие всходы елочек.  У них было
всего  по две-три лапки и мелкая, но очень колючая хвоя. А на кончиках лапок
все-таки  поблескивали росинки смолы и виднелись  пупырышки завязей  будущих
лапок. Однако завязи были так малы и сами елочки так слабосильны,  что им уж
и не справиться было с трудной борьбой за жизнь и продолжать рост.

     Тот, кто  не  растет,  умирает!  --  таков  закон  жизни. Этим  елочкам
предстояло  умереть,  едва-едва народившись.  Здесь можно было прорасти,  но
нельзя выжить.

     Я  сел  возле  пенька  курить  и  заметил,  что одна  из елочек  сильно
отличается  от  остальных,  она  стояла  бодро  и осанисто  посреди  пня.  В
потемневшей  хвое,  в  тоненьком смолистом стволике,  в  бойко  взъерошенной
вершинке чувствовались какая-то уверенность и вроде бы даже вызов.

     Я запустил пальцы под волглую шапку мха, приподнял ее и улыбнулся: "Вот
оно в чем дело!"

     Эта елочка ловко устроилась  на пеньке.  Она  веером развернула  липкие
ниточки корешков,  а главный корешок белым шильцем  впился в  середину  пня.
Мелкие корешки сосали влагу из мха, и потому он был такой линялый, а корешок
центровой ввинчивался в пень, добывая пропитание.

     Елочка  долго и трудно  будет сверлить пень корешком, пока доберется до
земли. Еще несколько лет она будет в деревянной рубашке пня, расти из самого
сердца того, кто, возможно, был ее родителем и  кто  даже после смерти своей
хранил и вскармливал дитя.

     И когда от пня останется лишь одна труха и сотрутся следы его с  земли,
там,  в  глубине,  еще долго  будут  преть  корни  родительницы-ели, отдавая
молодому деревцу последние соки, сберегая для него капельки влаги, упавшие с
травинок и листьев земляники,  согревая его в стужу остатным теплым дыханием
прошедшей жизни.

     Когда мне становится  невыносимо  больно  от воспомина- ний,  а  они не
покидают, да и  никогда,  наверное, не покинут тех,  кто прошел войну, когда
снова и снова передо  мной встают те, кто пал на поле боя, а ведь были среди
ниx  ребята,  которые  не  успели еще и  жизни-то  как  следует  увидеть, ни
полюбить, ни насладиться радостями мирскими и даже досыта поесть, -- я думаю
о елочке, которая растет в лесу на пне.
     Сильный колос

     Лето выдалось дождливое. Травы и  хлеба дурели от перепоя, перли в рост
и не вызревали. Потом травы остановились,  густым разноцветьем придавило их,
и они унялись, перестали расти.

     И сделалось видно высокую  рожь со сплющенным колосом. Она переливалась
под ветром, шумела молодо и беззаботно. Но  однажды  налетела буря с крупным
дождем и градом. Еще жидкую и нестойкую рожь на взгорьях прижало к земле.

     "Пропало жито, пропало!"  --  сокрушались мужики.  Горестно качали  они
головами и  вздыхали, как вздыхают люди,  утратив самое для себя дорогое. Из
древности  дошла  до нас  и еще, слава  Богу, жива в  крестьянах  жалость  к
погибающему хлебу, основе основ человеческой жизни.

     После бури, как бы искупая свой грех, природа  одарила землю солнечными
днями.  Рожь по  ложкам  и низинам стала быстро белеть, накапливать  зерно и
знойно  куриться.  А  та,  по  взгоркам, все лежала вниз  лицом  и  ровно бы
молилась земле, просила отпустить ее. И были провалы в густой и высокой ржи,
словно  раны. День  ото  дня  все  горестней  темнели  и  запекались  они  в
безмолвной боли.

     Пригревало и пригревало  солнце.  Сохла земля  в поле, и  под сваленной
рожью  прела  она,  прогревала  стебли,  и  они  один  по  одному  твердели,
выпрямлялись и раскачивали гибко согнувшиеся серые колосья.

     Ветром  раскачивало рожь, сушило,  гнало ее  волнами,  и  вот  уже  усы
пустили колосья, накололи на них солнце.

     Раны на поле постепенно закрылись, ровное оно сделалось, безоглядное.

     Катились беловатые,  будто вспененные на  хребтах, волны,  и  среди них
озерной, стоялой водою все еще несмело шевелилась рожь, поднявшаяся с земли.
Но  через  неделю-две вовсе  слижет  зеленые проплешины  и сольется поле  во
едином расчесе,  в единый  колос встанут хлеба, начнут  шуметь полновластно,
широко, зазвенят отвердевшим зерном и,  радуясь  хлебу,  жизнестойкости его,
хвалить будут его крестьяне, как верного друга. "Сильный колос! Взнял себя с
земли!"
     Лунный блик

     Ночью впереди теплохода, на  гладкой воде, росчерком играл лунный блик.
Он  серебрился,  фосфорно  зеленел,   искрился,  извивался  змейкой,  прыгал
головастиком, убегал шустрой ящеркой.

     Верилось,  с нетерпением ждалось: вот-вот настигнет теплоход живую топь
луны, сомнет ее, срежет плугом носа.

     По  проходили минуты,  прошел час, другой, а  отблеск далекой луны  все
бежал и  бежал  перед теплоходом, без  усилия опережая напряженно работающую
машину.

     И было в этой ночной картине что-то похожее на жизнь, казалось, вот-вот
поймаешь, ухватишь смысл ее, разгадаешь и постигнешь вечную загадку бытия.
     Хрустальный звон

     Вышел утром на берег роки, а по ней звон, тонкий-тонкий, ело уловимый.

     Не сразу понял, в  чем дело: река  уходила  в  зиму высокая, прибрежные
кусты  затоплены, ночью ударил заморозок --  вода "подсохла", --  и на  всех
веточках, побегах талышков и на затопленной осоке настыло по ледышке. Висели
они колокольцами  над водой, струями шевелило тальники, льдинки  позванивали
едва внятно, а когда  занимался ветерок,  звон густел, угрюмая, бурная,  все
лето недовольно  гудевшая река начинала искрить из конца в конец, открываясь
добрым материнским ликом.

     В тихом, отходящем звуке, в легком  свечении пустынной,  всеми  забытой
реки чудилась вроде бы даже покаянная виноватость -- была вот все лето злая,
мутная, неласковая,  затопила  птичьи гнезда, не оделила добычей рыбаков, не
одарила радостью купальщиков, распугала с берега детей, отпускников...

     Поздняя осень, чуть греющее позднее солнце, но сколько от него светлого
свету!  И   чуть  слышный   хрустальный   звон  кругом,  россыпь  искрящихся
колокольчиков   над   берегами   --  голос  грустного  предзимья   по  всему
поднебесному миру.
     Сережки

     После  сретенских  морозов,  когда  разломится зима  пополам  и  солнце
повернет на весну, я, если живу в  деревне, наломаю веток ольхи с сережками,
поставлю их в банку с  водой и с удивлением наблюдаю, как эти черные,  почти
обугленные  ветки,  которых  и  солнце-то  коснулось чуть, только чуть, да и
солнце-то   далекое   еще,   морозное,   стронутые   соком,   встрепенулись,
зашевелились в себе.

     Немного тепла, немного  чистой воды  --  вот уж лаковая чернота сережек
дрогнула,  отеплилась  багровым  цветом,  а  ветви  шоколадно  заблестели  и
окропились бледными свечечными язычками набухших почек.

     Одна, другая треснет почка, обнажит спрессованную  в себе мякоть зелени
и замрет,  дожидая  своего срока, пропуская перед собой краткую накипь цвета
-- листу родиться надолго, на все лето, лист может и должен подождать.

     И  сломаются  в  изгибах  сережки, растрескаются,  словно  живые птичьи
лапки,  насорят буровато-желтого цвета, похожего на  отруби,  и,  обмерев от
свершенного  таинства   обсеменения,  обвиснут  в   изнеможении,  неслышным,
последним выдохом развеют  прах цвета, бесплотную пыльцу. По всему столу, на
бумагах,  на  чернильнице,  на  окне  лежит, светится  цветочная  пыльца,  а
сережки, отдав себя  грядущему  празднику  веснотворения, как-то опустошенно
обвиснут, свернутся и упадут отгорелыми папиросными бумажками.

     Однажды на исходе января шел  я  малонатоптанной  узкой  тропой,  вижу:
поперек нее лежит ольха,  из снега  желтеет пенек с красной  каемкой. Кто-то
наточил топор, пробовал острие и смахнул деревце.  Может, выбирал  палку иль
оглоблю,  на какую-либо  хозяйственную  надобность срубил, посмотрел  --  не
годится, пошел дальше рубить. У нас  много всего --  чтобы выбрать по сердцу
новогоднюю елку, иные привереды по двадцать их свалят.

     Обут  я  был  по-городскому,  в ботинки, в  лес  идти  убродно,  вот  и
попользовался  подарком  -- наломал  веточек  с  вершины  срубленной  ольхи,
подумал и три-четыре ветки от пенька отломил.

     Быстро приободрились ветки в комнатном тепле. Приободрились, да не все.
Те, что  я  от  живого пенька отломил,  --  ожили,  зацвели, семенем  сорить
начали, а  на  ветках,  которые  со  срубленного ствола, сережки затвердели.
Висят  каменно,  словно  летошний  сорочий помет  прилип и прутикам,  --  не
хватает  им  силы  зацвесть, а судя  по срубу пенька, и жили-то отдельно  от
корней  не   более  недели.  Измученная,  дохлая,  одна  сережка  наконец-то
треснула, потом еще  одна.  Медленно,  заторможенно, каждая  по  отдельности
пробовали  цвести сережки  со  срубленной  вершинки,  но  так на  полпути  и
замерли, засохли в полуцвете, выдохнув из своей сиротской души  чуть  видную
порошинку пыльцы -- смолкла песня цвета на полуслове.

     А  в  этой  же  банке, на  том  же свету пластали  пестрые  сережки  на
неподрубленных   ветках,  сливая  животворящую  силу   с  весенним  разгулом
цветения,  распирало  их  силой  нарождающейся  жизни, рвало  на  них  кожу,
обнажало жаркую плоть.

     Родная моя деревня, а как же  ты там, в новых агрогородках, комплексах,
отнятая  от корней,  с перерубленным стволом?  И люди,  русские люди, как же
они-то? Уронят ли семя свое на новом месте, на железо, на кирпич, на цемент?
И познают  ли  радость  цветения,  без которого  сама жизнь уже не  жизнь, а
только производство скота, жратвы, назьма.
     Дождик

     Шалый дождик налетел с ветром, пыль  продырявил, заголил  хвосты куриц,
разогнал их во дворе, качнул и растрепал яблоню под окнами, убежал торопливо
и без оглядки.

     Все  замерло удрученно и  растерянно.  Налетел  дождик, нашумел,  но не
утешил, не напоил.

     Снова зной. Снова зажило все разомлелой, заторможенной жизнью, и только
листья  на  яблоне все  дрожали,  и  сама,  кривая,  растопорщенная,  яблоня
напоминала брошенного, обманутого ребенка.
     Предчувствие осени

     Конец августа.

     Речка Быковка стала еще светлей и мельче. Она как бы оробела немножко и
чуть-чуть  шумит  перекатами,  словно боится нарушить зарождающуюся  грусть,
стряхнуть поседелость на кустах, висящих над нею.

     По  речке  который  уж  день  плывут  листья,  набиваются  у  камней  в
перекатах, паутина плывет с татарника и кипрея. Его полно тут, татарника, на
пашнях,  особенно на  овсах,  кипрея --  на  вырубках.  Ночью