пополнения
связист, громко окая и по-беличьи цокая, бойко кричавший: "Ноль-ноль-пяць!",
"Повторици!",  "Не орици!"  -- замолк  и не  откликался с батареи. Обрыв!  А
обрывы, сколько бы  их ни случалось на войне,  всегда вызывали одно  и то же
желание  -- набить  морду  пропавшему связисту.  Поскольку у  дежурящего  на
наблюдательном пункте телефониста руки коротки -- он в версте, а то и дальше
от  батареи,  он  в   этом  случае,  улучив  момент,   обращался   к  своему
управленческому   связисту   с   возбужденной   просьбой:    отдать   трубку
телефонисту-огневику,  самому   же  сбегать  к  соседу  и  узнать,  что  там
стряслось.  На  сей раз  "дырки"  не  выпадало, работа  шла все напряженней,
батареи грохотали  все дружней,  и  вдруг среди грохота  и  гама  запаленный
голос:

     -- Извиници, пожалуйста! Я отвлекалси.

     -- Ты где шлялся, разгильдяй?!

     -- Да мы тут, -- все еще запаленно дыша в трубку и над чем-то  в  то же
время похихикивая, продолжал связист, -- ведмедя пужали!

     -- Кого-о-о-о?

     -- Да ведмедя! Бродит, понимаици, воеваць мешает...

     -- Я тебе такого ведмедя дам!..

     -- Да правда ж...

     -- Прекратить! Передаю координаты!..

     -- Есть прекратить! Да я ж правду...

     -- Прекратить!

     К той поре, как дотянуть телефонную линию от Оки до Карпат, я набегался
по связи вдосталь, насиделся на телефонах столько,  что хорошо ведал: нет на
передовой  народа  более  трудового,  загнанного  и  в то же время  беспечно
болтливого, чем связисты. Особенная  им  воля  в  ночное время,  тогда всеми
способами они не дают друг дружке заснуть. Наслушаешься в телефон и песен, и
басен, и  анекдотов, и  повестований о  том, как тот или  иной  боец искушал
девку в мирные дни  или женился, да еще и не  по разу. Однако такого наглого
вранья,  такой нахрапистой изворотливости  я  еще  никогда  не встречал! Ну,
отбегал по нужде, ну, еще что -- скажи, всегда пойму, сам из связистов!

     Весь  я  кипел   от  негодования  и  ждал   вечера,  когда  снимемся  с
наблюдательного и придем  в лес, "потолковать" с новичком и навсегда внушить
ему древнюю мудрость: "Знай край, да не падай!.."

     К исходу дня мы отогнали немецкие танки. И пехоту тоже. И все, что надо
было сделать, сделали. Впереди  в  деревне уже суетились наши  пехотинцы,  в
выгоревших гимнастерках, по огородам и в облетевших садах минометчики копали
укрытия для  своих "самоваров". От  догорающих хат  тянуло по  долине кислой
соломенной гарью и тяжким, затхлым духом заживо сгоревшей скотины и птицы.

     Вечером, когда  закончится бой и  от лесов, гор и речки потянет осенней
сыростью, прелью опавших яблок и  листа, всякий чад и дым сильнее ощутимы, а
вид разрушенного жилья как-то по-особенному тягостен и скорбен.

     Молодого  связиста искать не пришлось.  Он  сам меня нашел, схватил  за
руку:

     -- Вот  не верици, не верици, а все правда! --  И  поволок меня в глубь
леса.

     Сначала  мы  шли по высокому  корабельному сосняку,  под ногами  у  нас
хрустел и кровенился брусничник, затем спустились  в овражек, густо заросший
лещиной, и возле мокрого каменного желобка,  затянутого слизью  мха, увидели
уткнувшегося в гущу табачно-воняющего  таволжника мертвого медведя. Он лежал
большой бурой кучей, подобрав под себя задние лапы, а передними зажав уши  и
морду, точно хотел быть поменьше, незаметней, забиться в какую-нибудь щелку,
влезть под корешок.

     Связист  ногой тронул  тушу медведя.  Она  не  закачалась кисельно,  не
шевельнулась  и не свалилась на бок. Зверь словно присосался  к мокрой земле
брюхом.  В  глазах его безбоязненно шарили  мухи, по шерсти  ходили муравьи,
мышка пробила под зверем норку.

     -- Околел! -- вздохнул связист. -- А такой был потешный...

     И поведал о том,  что как только поднялось в лесу  движение и открылась
пальба, откуда-то взялся этот самый  медведь. Сначала он стремительно  бегал
по лесу,  взъерошенный, молчаливый, -- искал  уединения.  Но  немцы  открыли
ответный  огонь.  Лес загорелся. И тогда медведь заметался по кругу,  заорал
утробно, после поднялся на задние  лапы и, ровно в плен сдаваясь,  ходил  от
одной  грохочущей огневой позиции, объятой дымом и пламенем,  к другой. Было
не до него, и огневики отпугивали зверя чем могли.

     Заряжающий третьего  орудия, здоровенный тульский мужик  Гызин, в жизни
брезгливый,  нудный   и   медлительный,   во   время   стрельбы   совершенно
преображался. Словно ошкуренную  горячую картоху, бросал он с  руки на  руки
снаряд, совал его в казенник  орудия, досылал банником,  тут же без тычков и
промахов  лихо  бросал вслед снаряду празднично светящуюся гильзу, с  лязгом
запирал замок и  звонким, ликующим голосом  извещал:  "Тррр-рыть-тово!" -- а
через   минуту  выбрасывал   ту  же  самую  гильзу,  уже  грязную,  горячую,
широкозевую,   и   она,   ненужно   валяясь   на  изжитой   хвое,   курилась
горчично-желтым  дымом.  С зачерненной  копотью, оскаленной рожей,  в нижней
рубахе,  радужно  пропотелой  на спине, Гызин, увидев  позади  себя медведя,
заорал, осклабясь:

     -- Ты чЕ тут стоишь, обормот? Подавай снаряд! -- И бросил к ногам зверя
горячую  гильзу,  норовя  угодить по когтям. Медведь подобрал ногу,  и,  как
выдрессированный, стоял на одной лапе, в потрясении  открыв розовую осовелую
пасть. -- А-а-а, дак ты хвокусник?! -- взревел Гызин и, огрев зверя банником
по башке, погнал его от огневой, тыча банником в куцый бесхвостый зад.

     Поначалу пугающиеся шатучего зверя огневики, увидев такое его унижение,
кричали теперь  всякую  всячину,  смеялись,  бросая  в медведя  чем  попало,
куражились  над ним. Ну и наши телефонисты -- где же без  них обойдется?! --
включились в дело.  Всем потехой сделался грозный  зверь, никто не снисходил
даже пристрелить  его. А  ведь  многие  из  тех  вояк,  что  потешались  над
медведем, встреть его здесь в иное время, в штаны бы навалили. Зверь кружил,
кружил, орал,  орал, да  и сипеть паралично начал,  и все лапами махал возле
ушей  --  оконтузило  его,  видать.  Молодой  связист божился:  сам видел --
медведь  плакал  по-человечьи,  в голос, и слезы  катились по  его волосатой
морде.  Хватило его  ненадолго.  Зверь  разбито  опустился на четвереньки  и
поковылял куда-то, до земли уронив тяжелую голову.

     После боя солдаты отправились  по воду и обнаружили медведя возле ключа
-- попить  пришел косолапый или спрятаться хотел в привычном затишном месте,
да тут и умер.

     Вечером  на  опушке  леса, под  огромной,  ветрами  скрученной  сосной,
хоронили  убитых бойцов. Два старых огневика --  заряжающий Гызин и наводчик
Кушаков --  после  похорон  подались  по оврагу  вниз --  умыться  и попить,
однако, переглянувшись меж  собой,  прихватили лопаты,  и по дороге  к ключу
Гызин буркнул:

     -- Кобылке токо бы потеха, закопать -- того нету!..

     Наводчик мог бы сказать Гызину: "А сам-то?.." -- но они  давно  воевали
вместе, ели из одного котелка, откапывали друг дружку из заваленной взрывами
огневой позиции, так что Кушаков  и без слов знал -- напарник его сейчас как
бы  после похмельного угара, чувство  вины его  гнетет, и  он будет говорить
всякое,  выслуживаться,  неизвестно   зачем  вести  себя  не  по-мужицки  --
мелковато. Гызин пивал до войны, не всякий  раз и  получку до  дому доносил,
потом семенил перед женой, метусился, да и подызмельчал незаметно натурой.

     С видом знатока Гызин похватал горстью мертвого зверя  за бока,  развел
куделыю-мягкую  шерсть на кочковатом загривке медведя,  подул в нее и  важно
сказал, усаживаясь на голыш, маковкой выдавшийся  из травы, сочным островком
окружившей исток ключа:

     -- Чистой ости шерсть. Подшерсток уже пепелится. -- И начал сворачивать
цигарку.

     Кушаков  посомневался насчет  подшерстка:  какой  подшерсток  у  зверя,
которому в  глухой  берлоге лежать? Не белка  ведь,  не куница. Но  он снова
ничего не сказал. Закурив и зачем-то отогнав рукою  дым, поплывший в сторону
друга, который и сам сидел, зажав цигарку губами, Гызин добавил со вздохом:

     -- Скоро зима! Еще одна. -- И тронул ботинком тушу зверя: --  Выгулялся
пан-михаил на селянских овсах! Может, оснимаем?

     "На  тутошних  овсах, как на  солдатских  сухарях!" -- хотел  возразить
Кушаков,  да  так  глотнул дыма, что  зашелся в кашле и  сердито  замахнулся
бросить  цигарку в желоб ключа, но  изменил решение  уже в замахе, остановил
руку и, разжав пальцы, уронил окурок под ноги.

     -- Оснимаем, командиру батареи шкуру отдадим.

     --  Ему только медвежьей  шкуры  до полного счастья и  не  хватает!  --
глядя, как серым слепнем  шевелится и  пожужживает  в траве газетный окурок,
заговорил  наконец Кушаков. -- А так уж  все есть: на груди ордена,  в  паху
осколки, полсотни  гавриков-потешников на шее и в придачу взводный,  который
за год учебы в артполку так и не запомнил, с какого конца пушку заряжают...

     -- Не осымывать так не осымывать. Я ведь так это. У него все одно шкура
с мясом состылась, не отодрать.

     -- На ем сала, как на борове! Состылась...

     -- И сало не лишнее. Пользительное... Чего это ты сердишься-то?

     -- Да  не сержусь я, --  дождавшись, как отшипел в траве окурок и синяя
ниточка дыма сплелась  с травкой, тоже осипевшей от ожегшего ее  инея, глухо
произнес Кушаков. -- Зверя мне жалко. Бедный зверь! И ему спасенья нету...

     --  А  людей?  -- вскинулся Гызин и ровно бы даже обрадовался, что  вот
наконец-то  и у  него  нашелся  основательный  предлог  возразить  другу. --
Сколько в яму-то рядком положили?

     -- Да-а... Пока дошли до Карпат, наоставляли. -- Кушаков  поднял лопату
и, опершись на нее грудью, смотрел на  зверя, будто  все еще  дожидаясь, что
тот вскочит и деранет от них  в кусты. -- Может, завтра и самим рядком лечь.
Разве в этом дело?

     -- Не береди ты, Шура, душу себе и мне! Ну, растревожил тебя михайло, и
меня растревожил.

     Гызин заморгал жалостно, глядя поверх  кустов, совершенно расстроившись
и забыв  о  том  Гызине, который  вдохновенно  метался возле пушки  и  огрел
невинную зверину, выпачкав его  морду банником, черным от  пороха и склизким
от  кипящей смазки.  Вспомнилось даже,  как зверь  глупо облизнулся и тут же
отфуркнул брезгливо черное  пушсало, а он, Гызин,  про себя или вслух, вроде
бы вслух, заорал: "А-а, не  глянется тебе наше угощение! Не глянется?!" -- и
банником медведя, банником...

     --  Закапывать  давай,  --  тихо и повинно  вздохнул  Гызин, --  я  так
упехтался за день -- руки-ноги отымаются. Месту рад.

     Солдаты принялись  забрасывать  зверя  размоченной черной  землей.  Под
остро наточенными лопатами хрустели коренья  трав, дудок и смородины.  Когда
над зверем вырос свежо  чернеющий  бугор  и  артиллеристы, еще раз попив зуб
ломящей водицы и умывшись из ключа, утирались подолами рубах, Кушаков сказал
примирительно:

     -- Мартышкин труд! Лисы разроют. Воронье склюет. Мыши источат.

     -- А это уж совсем не наше дело, Шура. Круговорот природы...

     Кушаков  покачал  коротко  стриженной  головой:  "Круговорот! Ах, люди,
люди, чего только не напридумывали, чтобы оправдать себя, обелить.."

     Над лесом неуверенно всходила  настороженная  луна.  Отблеск  ее пробно
шевельнулся в воронке ключа и ртутью покатился по желобу. Впадина ключа, над
которой  сомкнулся  кустарник, сделалась тенистой, холм затемнел  отчетливей
среди белой травы. В овраг потянуло  гарью из  леса. Горел многолетний  слой
травы и листьев,  огнем выедало  древесный прах из корней  и развилок.  Иное
дерево  занималось  от  земли,  и  огонь  рвался  вверх,  вспыхивал  шапкою,
распадаясь красными ошметками. Лес никто не гасил. Пожар этот казался людям,
занятым хлопотами и подготовкой  к завтрашнему бою, игрушечным и нестрашным.
Когда уже совсем ярко вспыхивало,  где-то начинали беспокойно ржать и топать
кони, шарахались слепые от огня птицы, со стороны противника  летела в огонь
строчка трассирующих пуль. Щелкая по ветвям дерев, сыро чмокая, пули входили
в  мягкую плоть стволов  или взвизгивали,  срикошетив,  и опадали  искрами в
овраг,  где  спали, прижавшись  друг  к  другу, два  уработавшихся  за  день
солдата, и ничего они,  никаких выстрелов не слышали, пожаров не чуяли, снов
не видели.
     И милосердия...

     Девочка в красном пальтишке,  в  меховых  башмачках,  в пуховой шапочке
кормила голубей из кулька.

     И они кружились вокруг девочки хороводом, раздув зобы,  хлопаясь, долбя
друг дружку,  оттирая боком. Девочка смеялась, сыпала крупу с крошками и все
повторяла: "У, какие! У, какие!.."

     А на  скамейке сидел ее  отец,  курил, жмурился  от  несильного, но уже
пригревающего солнца  и  поощрял девочку, хвалил ее  за усердие, а ночью  он
сгребал  лопатою  мертвых голубей в  кузов машины и, когда нагреб их  полный
кузов, отвез на свалку и сжег там.

     Вернулся он домой  наутре, осторожно прошел мимо кровати дочки, которая
спала  глубоко,  руки  ее были  хорошо,  с  мылом омыты,  и  девочка  сладко
причмокивала губами, даже чему-то улыбалась.

     И когда я услышал от этого спокойного отца, спокойно  рассказывающего о
том, как "несмышленая" девочка кормила голубей отравленной пищей, полученной
им в санэпидстанции, потому что голуби стали болеть, могли заразить людей  и
животных и  нужно было их  истребить, то вспомнил, как в другом месте другие
"борцы"  за здоровье людей  обсыпали предвесенний  лес дустом,  чтобы  убить
энцефалитного клеща. Но клеща в эту пору не убить  --  он, оцепенев,  спит в
гнилых пеньях, колодинах и под корой, а вот птицу в  той местности истребили
всю подчистую.

     А птицы там было, птицы! Уже отравленная,  но все еще живая,  способная
двигаться, птица -- глухари, тетерева,  рябчики  вылетали  на  солнцевосход,
грелись  и падали замертво  на  узкую,  "обогревную" тропинку и так их много
упало, что, когда я шел весной  по  этой тропе, под ногами  у меня  хрустели
птичьи скелеты,  и сапоги по  щиколотку уходили в перо, и было идти тяжело и
вязко, будто по мягкому проседающему мху.

     Но  я шел,  шел, ослепленный  слезами,  и не  мог проклинать,  а  молил
каким-то  полузабытым  отрывком  из  старой молитвы, себя, детей своих, всех
людей,  таких  беззаботных и жестоких:  "Боже,  милосердия  ми воздаждь... и
милосердия ми воздаждь... и милосердия..."
     Он живой!

     Темнели  осинники   в  глуби,  густою  тучей   становился  лес,  а  над
белоствольем   берез  бесшумно  смыкались  только  что   рыжевшие,   но  уже
очерняющиеся кроны. Небо  еще было светло, однако догорало с закатного края.
Птицы гомонили все  реже, отряхиваясь перед сном на ветках. Трещали сварливо
дрозды,  и через кулижку, отмеченную посередине  черным прошлогодним стогом,
редко пролетали вальдшнепы,  роняющие призывной клич и качающие в лад своему
кожаному скрипу клювом.

     Я  лениво,  как  бы по обязанности, палил в  пролетающих вальдшнепов из
ружья и досадовал на промахи, но где-то  в глубине души, совсем  отдельно от
меня, и все же во мне, плавала умилительная радость оттого, что я лишь пугал
вальдшнепов и наводил панику на дроздов -- грохотом выстрела их подбрасывало
над мелколесьем, и они сердито пикировали на меня, обрызгивали своей жижей и
делали это куда как метко.

     В вечере, уже  спеленавшем  лес, в  мокрой  кулижке и прелом  стогу,  в
паническом крике дроздов, в  остывающем небе,  в ременном скрипе  и железном
цоканье вальдшнепов,  в ушастых ветреницах-цветках, смеживших  белые ресницы
на  ночь, в  волглых, растопырившихся  хохлатках,  в  иглистых  травинках, в
муравейнике, приваленном  ко пню,  в мышином шорохе  под  стогом,  в  каждой
осинке,  березке, елке  -- во всем таилась близкая мне радость  пробуждения,
хотя вроде бы все вокруг собиралось на покой.

     Мне это казалось  как бы детской игрою. Природа  смежала лишь один глаз
на ночь, притворялась спящею -- ведь солнце-то закатилось, и вечер наступил,
и покою полагалось быть, и сну, и отдыху.

     Земля вздыхала, сыро туманилась далями, но все это делала с лукавинкой,
как бы играя в сон и послушание.

     Чу!  Бормочет   в  лугу  укрытый  темными  черемухами  снеговой  ручей;
зававачил в осинниках заяц, утративший  в страсти свой страх и осторожность;
и ворон, молчаливый ворон завозился в пихтах и такое мурлыканье, такой говор
повел, что уж вроде бы и нет во  всем лесу добрей и влюбленней его ни единой
живой души. Где-то пиликает куличок-мужичок, развеселый  кавалеришка; где-то
клювом деранул  по  сухому  стволу  черный  дятел  очередью. Деранул  и  сам
заслушался -- какая музыка!  А  далеко-далеко, в  тихих  и  пустынных полях,
залитых  лужами,  расплакались чибисы  и пробудили  стон в  груди  одинокого
журавля,  что  третий день ходит долговязо по  полю  и зовет,  зовет кого-то
больным голосом...

     Нет сна, есть видимость  его. Покоя тоже нет и не будет  его до первого
листа.  Все живет,  радуется  и  озорует  в  бездомовье лесном,  наслаждаясь
вольностью, разбродом, предчувствием любви.

     Земля-мать и  вся природа мудро, со снисходительной  усмешкою наблюдает
за  детьми своими  -- скоро,  совсем скоро всему  этому  конец: будут виться
гнезда,  рыться  норы, отыскиваться дупла в деревьях, будут  драки на токах,
только перья полетят, будут страсти бушевать. Братство  лесное, безалаберное
и бесшабашное перекипит, отбушует, разделится на семьи  и закрепится заботой
о детях и  доме.  В мир вступят деловитость  и  долгие хлопоты, уважительный
труд восторжествует в лесу...

     А пока отощалый, но нарядный лесной люд, пробавляющийся больше песнями,
а  не  пищей  Божьей,   ждет  нетерпеливо  первого  солнечного  луча,  бредя
неотвратимо надвигающейся любовью. В жилах всего живого, в сердцах ли птиц и
зверьков текут, колотятся, бродят соки и кровь весны.

     Вальдшнепы летают.  Все  медленней взмах темных крыльев и  нетерпеливей
ожиданье, и все чаще скомканной шапочкой подскакивает из  осинников  она  --
клюватая дама. Зацокав радостно, дуром валится с неба кавалер, и поднимается
возня в траве, в прошлогодних листьях -- это, заигрывая и понарошку таясь, в
чаще  и меж пеньев  бегает, хорохорится, по-бабьи норовисто и капризно цокая
на кавалера, вальдшнепиха.

     Я уже не стреляю, только слушаю. А ко мне ломится через осинник молодой
парень -- он первый раз с ружьем, он жаждет стрельбы и добычи, но он бегал с
места на место весь  вечер и никого не подстрелил  -- ему  все думалось, что
там, в другом перелеске, тучею летают вальдшнепы, и он гонялся за ними -- он
нетерпелив, в  нем  тоже бродят соки и  кровь бродит, но он еще  не понимает
этого.

     Только он остановился около меня, запыхавшийся, с расширенными глазами,
и ничего еще не успел сказать, как от речки к поляне потянул вальдшнеп. Была
еще  вдали полоска неба светлой,  и на этой поляне вальдшнеп,  как аэроплан.
"Цырк! Цырк!" -- неторопливо роняет припоздалый вальдшнеп. "Хорк! Хорк!"  --
другим уже голосом, страстным, мужицким, взывает он.

     Парнишка вскинул ружье,  напрягся, оцепенел. Он не попадет -- я в  этом
почти уверен. Я качаю головой: "Ну, пальни, пальни! Сорви азарт. Порадуйся и
потом подосадуй на себя..."

     Вальдшнеп тянет мимо осевшего стожка, к осинникам. Он уже  миновал нас,
не видя ничего и не сознавая никакой опасности.

     Вдруг полоска огня,  грохот. Подсеченный  дробью, вальдшнеп,  оттопырив
крыло,  упал  за стожок, ударился о кочку  и  забился ночной бабочкой, почти
бесшумно.

     -- Попал!  Попал! --  завопил парень и, бросив  ружье  наземь, ударился
бежать по поляне, спотыкаясь и счастливо взрыдывая на ходу.

     Я стою на месте. Мне как-то не по себе.

     -- Он живой! -- услышал я оробелый голос парня из-за стога.

     --  Это подранок, --  чьим-то чужим  и,  как мне показалось,  спокойным
голосом говорил я. -- И ты сейчас или  добьешь его о приклад, или