я ее люблю!"

     Потом они  перепирались  насчет нижнего  места,  и  дама снисходительно
уступила:

     --  Ну,  хорошо, хорошо!  --  Поцеловала  усталого спутника, мужа,  как
выяснилось потом, пожелала ему спокойной ночи и стала устраиваться на нижнем
месте.

     Сходив в туалет, инвалид попытался молодецки вспрыгнуть на вторую полку
-- не получилось. Он засмущался, начал  извиняться передо мной, спрашивать у
Мурочки: не потревожил ли ее?

     -- Да ложись ты, ради Бога, ложись! Что ты возишься? -- строго  молвила
дама, и супруг ее снова заизвинялся, заспешил.

     Дело кончилось тем,  что  мне пришлось помочь ему взобраться  на вторую
полку.  Поскольку  были мы оба фронтовики,  то  как-то и замяли  неловкость,
отшутились.  Познакомились.   Инвалид  был  известный  архитектор,  ехал   с
ответственного совещания,  жена его сопровождала,  чтобы ему не  так  трудно
было в пути.

     Долго не  мог  уснуть  архитектор на  второй  полке, однако  шевелиться
боялся, чтоб не потревожить свою Мурочку. И я подумал, что  любовь, конечно,
бывает очень разная и, наверное, я ее понимаю как-то упрощенно, прямолинейно
или  уж  и вовсе не понимаю. Во всяком разе, такую  вот любовь,  если это  в
самом деле любовь, мне постичь было непосильно.
     Дуга

     "Мода, она  как корь,  всех красной сыпью покроет", -- сказал пенсионер
Бахрушин,  плюнул  и пошел за избу в крапивные джунгли, чтоб уничтожить  эту
вредную растительность  и посадить на  се месте  полезные  культуры: малину,
крыжовник и даже яблони.

     Истинный сын сибирского таежного села, от  веку привыкший сводить лес и
всякого рода  живность, Бахрушин  долго  сопротивлялся  садовому  начинанию,
охватившему  село,  увиливал всячески  от  бесполезной,  как  ему  казалось,
работы, говорил: "На что мне эти ягоды? Сроду сладкое не ел и исти не  буду.
Мне подавай все горькое!"

     На этом  он и  попался. Сосед, мастер  столярной  артели,  по сговору с
женой  Бахрушина  угостил  его  настойкой, дождался,  когда  тот  осоловеет,
спросил: "Как?"

     Настойка была в  меру горькая, приятная и  крепкая. Бахрушин с простоты
душевной  показал большой  палец.  Тогда  сосед объявил, что настойка эта из
плодов и ягод его собственного сада. А  жена Бахрушина уж тут как тут: давай
его  ругать, убеждать, указывать  на  положительный  пример соседа и  других
пенсионеров.

     Словом,  заломали Бахрушина. Взял он лопату,  топор, ушел  в  крапиву и
принялся  рубить ее  и выкапывать,  ругаясь  на  всю деревню такими словами,
какие ни одна белая бумага не выдержит -- продырявится.

     Но потом  отчего-то примолк  -- ни  хрюку,  ни  звуку.  Анна  мгновенно
насторожилась,  заподозрила,  что  муженек ее бросил  полезный труд, перелез
через заплот  и улизнул  в  магазин: плоды-то в саду  еще когда вырастут  да
назреют для  настоек, а в  магазине уж  все готово, привезли красное вино  с
нездешним, каким-то собачьим, названием: "Мицне".

     Подозрения ее на этот раз оказались напрасными. Просто  в гуще зарослей
Бахрушин находил много всякого добра, больше всего бутылок.  Он их собирал в
мешок и прятал  в сараюху,  чтобы потом  вымыть в речке и сдать.  Попадались
подковы,  гайки, веретешко,  черное  от сырости, со сгнившим хрупким острием
встретилось, пестик и ступа, много  бабок костяных  попадалось, нашелся даже
панок, налитый свинцом.  А в углу огорода, прислоненная к избе, стояла дуга,
уже до оглобельных желобков впаявшаяся  в землю. Бахрушин поднял дугу, хотел
было через заплот бросить, по раздумал, опустился на завалинку и притих.

     Колечко  на  дуге  заржавело,  а  краска почти не  отцвела.  Краску эту
выменяли когда-то у маньчжур-китайцев за  три мешка  пшеницы. Маньчжурцы эти
-- народ мастеровой, хотя и мелкий -- вместе с башмаками и мотыгой два пуда,
--  смеялись местные  зубоскалы,  --  в  красках и  разных хитрых штуковинах
крепко маракующий. На дуге вкось полосы: зеленая в ладонь шириной, а голубая
и красная -- в палец. Эти рядом -- красная и голубая, а зеленая вроде бы как
козырная промеж них, и сверху лаково блестит все.

     Делал дугу  ссыльный  поселенец,  умевший,  как говорили  про  него, не
только  строгать,  но и  слышать дерево. Бахрушин видел  топорище, сделанное
этим поселенцем, -- хоть в музей ставь.

     Дуга предназначалась не для работы, а  для выездов,  и оттого она  была
так легка, изящна и нарядна. Время, дожди и крапивная прель не разогнули ее,
только  почернели концы  дуги от земли и выбелился под дождем круто и нравно
загнутый верх  ее,  а  все  остальное светилось  и  играло,  как  и  прежде,
празднично, ярко, с вызовом.

     --   Чего  уставилась?  --   спросил  Бахрушин  жену  свою  Анну,  тихо
пробравшуюся  в  огород.  --  Не  узнаешь?  Мы ведь под этой дугой венчаться
ездили!..

     Видя, что муж ее  чем-то растревожен, что с таким настроением он,  чего
доброго, может и  в  самом деле  через забор махнуть, Анна беспечно заявила,
мол, сейчас еще лучше жить стало: в загс молодые  на легковых машинах  ездят
-- весело, быстро и красиво!

     -- А мне-то  что!  -- вдруг разъярился  Бахрушин,  человек  в  общем-то
добрый и бесхарактерный. -- И пусть себе ездят на своих  машинах! Пусть свои
яблоки и груши растят!

     Он бросил лопату и не через заплот, а воротами решительно покинул двор.

     Явился он вечером, с песнями. Анна, долго искавшая его по всей деревне,
подтягивала  мужу:  "Кончил, кончил курс науки  и в дом  родителей попал..."
Пели они ту самую песню, которая так хорошо получалась у них в молодости.

     Дуга до сих пор лежит  у Бахрушина на сарае, а под окнами за  избой, на
взопревшей земле  растут немыслимо высокий малинник  да  две яблоньки. Нынче
они уродили первые яблоки, до того горькие, кислые,  что  от них сворачивает
набок скулы и вышибает слезу из глаз.
     Игра

     Мальчишки гоняли по тротуару шайбу. Она щелкала звонко, летала  легко и
отчего-то крошилась.

     Я приблизился и увидел: мальчишки  играют пряником, какие в детстве нам
давали  по  праздникам,  и,  бывало,  прежде  чем  надкусишь  пряник,  долго
слизываешь с него сладь, застывшую разводами, пятнами и лунками.

     Пряник походил на маленькую далекую луну и так же, как луна, был манящ,
недоступен и призрачен.
     Экзотика

     У всего экзотического две меры восприятия.

     Когда наши корабли прибыли в Индонезию с дружеским визитом и пригласили
на угощение здешних  жителей  --  тех  привели  в  восторг красные яблоки со
стола, и они танцевали, держа их в высоко поднятых руках.

     А  уроженец  самой экзотической  страны, знаменитый футболист  бразилец
Пеле, сойдя с самолета в Подмосковье, с восторгом прошептал, увидев наш лес:

     -- БерьЕза!
     Тоска

     Растаял мокрый снег.

     Осталось на  стекле  приклеившееся птичье перышко. Смятое. Тусклое и до
боли  сиротливое.  Может,  птаха  малая  стучала  ночью  клювом  по  стеклу,
просилась в тепло, а я, тугой на ухо  человек,  не услышал ее,  не пустил. И
перышко это, как укор, белеет на стекле.

     Потом  обсушило  солнцем  стекло.  Унесло  куда-то   перышко.  А  тоска
осталась. Должно быть, не перезимовала птичка, не дотянула до тепла и весны,
вот  сердцу-то  и  неловко,  печально.  Залетело,  видать,  в меня  перышко.
Прилипло к моему сердцу.
     Современный жених

     На свадьбе говорили: живите дружно, делите горести и радости пополам.

     -- Радости и без жены хороши! -- ответствовал современный жених.
     Нет, правильно!

     Дитем я еще был, услышал по радио песню и по врожденной привычке с утра
до вечера мозолил ее. Мне очень нравились красивые, непонятные слова: "Средь
шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты..." Далее я слов не запомнил
и о мелодии не заботился.

     Иду я, значит, из школы по снежным убродам и все под нос себе повторяю:
"Средь шумного бала, случайно..."

     Женщина  мне у  въезда  в поселок встретилась и долго шла впереди меня,
замедлив шаги, потом обернулась и строго  сказала:  "Мальчик, ты неправильно
поешь".

     "Как это  неправильно?" -- хотел я возразить, но, застигнутый врасплох,
ничего не  сказал, проскользнул мимо женщины,  и  более песня с красивыми  и
непопятными словами во мне не возникала.

     И вот ныне, уже на  старости  лет,  мне хочется сказать той женщине,  и
всем, кто обрывает поющего ребенка:

     "Дети, коли  им хочется  петь, всегда поют правильно.  Это вы, взрослые
люди, разучились их правильно слышать".
     Стоящая надпись

     На  памятнике Сталину,  долго валявшемуся  в Курейке  до  того, как его
тросом стянули в Енисей,  среди многих надписей, славословящих, ругательских
и  просто хулиганских и праздных, была одна  пророческая надпись: "Я получил
свое, и ты получи свое".

     Время-то, время что делает! Какой оно неумолимый и беспощадный судья!

     А  музей в Курейке все-таки напрасно закрыли и разгромили,  да памятник
вождя, видный на десятки верст, в реке напрасно утопили, будто историю можно
спрятать или объегорить. Пусть бы все это стояло, маячило со всеми похабными
надписями,  патриотическими славословиями, дабы  глупость  каждого  пишущего
видна была и мучила нашу совесть и память.

     Мы -- достойны этой памяти и творений сих. Нам воздается поделом.
     Высший подхалимаж

     Есть слова  -- высший  пилотаж. Но как бы летчики высоко  ни летали, им
никогда  не  залететь  выше  того  подхалима, который  на  одном из  высоких
собраний  с высокой кремлевской трибуны, на глазах у совсем не изумленных, а
умиленных участников собрания сотворил бессмертный шедевр:

     --  Дорогой товарищ  Никита! Дорогой товарищ Сергеевич! Дорогой товарищ
Хрущев! -- молвил он с пафосом и со слезами на глазах.

     ...Недавно один высокопоставленный военный болван велел покрасить траву
перед  приездом в  его  соединение правительственных гостей. Думаю,  это был
внук  того ретивого оратора, который  так непринужденно  и умело пользовался
выразительностью языка нашего, гибкого и великого.

     Находчивый, однако, был человек и, поди-ко, характеру легкого.
     Шуточка

     Как-то собрались мы  вологодской писательской дружиной,  в  ту пору еще
очень  соединенной, братски встречать Новый год  в нашей  большой  квартире,
куда я только что переехал.

     Должно быть, очень весело было, хотелось нам не только петь и  плясать,
но  и  озоровать. Тут  кто-то  кому-то  решил позвонить и в новом телефонном
справочнике наткнулся на фамилию Барклай-де-Толли.

     -- Братва!  --  заорал  гость.  --  Давайте  позвоним Барклаю-де-Толли,
поздравим его с праздником, а?!

     -- Какому Барклаю-де-Толли?

     -- А хрен его знает! Вот в справочнике есть такая фамилия.

     Надо заметить,  что  город  Вологда --  древний  русский город,  и если
покопаться в  его  истории, такого  накопаешь,  что  и дух  захватит. Всякие
исторические  редкости  в справочниках всяких можно повстречать  дополна  --
ведь одних только пленных французов после Отечественной войны 1812 года сюда
поселено  было несколько тысяч,  всяческие  смуты  российской  крутой волной
прибивали  к вологодским берегам всяческих  людей  и людишек. Здесь, конечно
же,  и  Сталин бывал, и родственники Ленина  --  где только эти  пройдохи не
побывали! Здесь  совершил  свою историческую аферу юный прощелыга-дворянчик,
подаривший   замечательный   материал  для  бессмертной   комедии  "Ревизор"
бессмертному Гоголю.

     Словом, на Вологодчине не соскучишься!

     Кто-то  из  наиболее  трезвых  вологодских писателей, но  скорее из  их
рассудительных  жен предостерег  веселую  компанию -- вдруг, мол, это лицо с
исторической  фамилией и  в  самом деле является родственником достославному
полководцу России, и что тогда? Вы, мол,  хоть жеребячий тон  сбавьте, лучше
же  совсем  человека  не  беспокойте  --  время позднее,  а  он, Барклай-то,
де-Толли, скорее всего человек уже преклонных лет.

     Но предостережение лишь  подстегнуло  компанию, идея,  как  известно из
хитроумного учения, овладевшая массами, да еще подвыпившими...

     Позвонили, вежливо поздоровались с женщиной, со спокойным благородством
в  голосе, которое  дается лишь родом и воспитанием. Нам было  отвечено, что
да, это  квартира  Барклая-де-Толли и он еще не спит. Женский  голос заверил
нас, сейчас,  мол,  она  Николая  Васильевича (за  имя-отчество не  ручаюсь)
пригласит  к телефону.  Звонил в  телефон  самый из  нас  веселый  и  крепко
выпивший поэт Коротаев. Он зажал трубку  кулаком и, вытаращив на нас  глаза,
сдавленным шепотом возвестил: "Идет!"

     Мы  все  разом  оробели и  притихли. Внук мой, ни резону,  ни ночи,  ни
исторического момента не понимающий в силу своего  резвого возраста, с гиком
выкатился  на  трехколесном  велосипеде в коридор, чего-то завопил веселое и
тут сгреб от деда воспитательную затрещину, собрался было привычно  заорать,
а  орал он  громче Шаляпина, но, глянув  на сосредоточенно, почти  испуганно
замершую компанию, орать все же не решился и упрятался в другую комнату.

     "Шаги слышу!"  -- сказал поэт Виктор Коротаев, и  на бороде  его, тогда
еще не седой, выступило мокро, он начал ее с задумчивостью чесать.

     Я бросился в кабинет, к другому телефону и услышал тихий голос пожилого
человека:

     -- Вас слушает Барклай-де-Толли.

     -- Простите, -- сразу вдруг заездившимся голосом, но все еще с игривыми
нотами  в нем  сказал поэт  Коротаев.  --  Вы не  родственник ли тому самому
Барклаю-де-Толли? И голос, полный достоинства, внятно ответствовал:

     -- Да, я --  правнук великого русского полководца, генерал-фельдмаршала
Михаила Богдановича Барклая-де- Толли.

     -- Это  говорят  вологодские писатели, -- произнес  Коротаев  до шепота
севшим голосом, -- мы  хотели бы поздравить вас с Новым годом и пожелать вам
доброго здоровья.

     -- Благодарю вас!  Я в свою очередь поздравляю  вас и ваших товарищей с
Новым  годом и желаю всем вам того же самого, чего любезно пожелали и мне --
доброго здоровья,  ну,  разумеется, и успехов на литературном  поприще. Надо
вам  сообщить,  что  я  слежу за  работой ваших  товарищей,  читаю,  что мне
доступно, и почтительно  отношусь к вологодским писателям за то, что они  не
роняют достоинства  русской словесности. Желаю вам  весело  встретить  Новый
год!

     --  Благодарим  вас,  --  совсем  уж   хрипло,  совсем   уж  потный   и
протрезвевший  сказал  поэт  Коротаев, бережно  опуская  трубку телефона  и,
опустив уже ее, вдогонку добавил: -- Очень благодарим вас! Все!

     Тихо и отчего-то на цыпочках вернулись мы к столу. Самый из нас трезвый
или опять же кто-то из рассудительных жен язвительно произнес:

     -- Ну что, пошутили?!

     -- Пошутили, мля.

     Поэт  Коротаев дрожащей  рукой  налил  себе  полный фужер водки,  выпил
махом, персонально,  и  мы не  перечили  -- заработал! А он  еще налил и уже
почти восстанавливающимся голосом бодро возгласил:

     -- За славную русскую историю! За русский  народЗазвенели рюмки,  пошел
разговор с  уклоном на патриотичес- кую и  историческую линию, песни родного
отечества  зазвучали, но  все  не  проходило  чувство  неловкости  от  наших
легкомысленных   намерений  кого-то  разыграть,  высмеять.  Поэта  Коротаева
целовали за то, что он так героически, с  достоинством вышел  из щекотливого
положения. Поэт Коротаев радовался себе, тряс мокрой бородой, в которой, как
всегда к середине вечера, торчала рыбья кость, и от умиления плакал.

     С тех  пор, собираясь  вместе, перед каждым Новым годом мы торжественно
поздравляли правнука великого полководца  Барклая-де-Толли, желали ему всего
хорошего, и он  нам тоже, а вот собраться сходить к нему побеседовать все не
решались, и однажды тот же, благородством преисполненный женский голос мягко
и  грустно   сообщил  нам,  что  не  может  пригласить  к  телефону  Николая
Васильевича -- нет его больше с нами.

     Я помню, как печально всем нам было, как не задался праздник, и, думаю,
не одного меня,  но всех  вологжан,  моих товарищей по  труду,  до  сих  пор
угнетает какое-то смутное чувство неосознанной вины и неловкости.
     Восторженный идиотизм

     Жил-был на свете Бодюл. Секретарь цэка компартии Молдавии, по-ранешному
-- царь. Он долго и здорово правил на бессарабской земле,  разоряя ее и губя
беспощадно во имя коммунизма и неслыханной досель дружбы пародов.

     И бездельников плодил, как тля или  древесная гусеница, высыпая облаком
беспрерывный прожорливый  помет. И бездельники,  в первую голову отставники,
обожали  своего партийного царя, тянулись к нему  со  всех сторон,  особенно
краснорожие  высокопоставленные  чины,  выслужившие  высокие  пенсии, хорошо
отточенным нюхом чующие не только падаль, но и сладкий корм.

     Однажды на празднике битый молью,  недалекий умом, по хитрый и коварный
разоритель  Молдовы  провозгласил здравицу  покойному  Сталину,  и дыбастая,
тупая  масса  устроила  получасовую овацию -- вот  сколь  упрямой доблести и
преданности своему времени,  своим вождям скопилось в грудях  большевистских
молодцов.  В  парке города  Кишинева,  заставленном  гипсовыми  и бронзовыми
бюстами  и скульптурами любимых вождей, был взращен венец искусства: красные
яблоки  заставили  так  расти  на  ветвях,  что,  алой  вязью  сплетясь,  те
молдавские яблоки образовывали слова: "Слава КПСС" и еще что-то в этом духе.
Хитрый,  мастеровитый садовник  держался как величайший творец,  сдержанно и
достойно, но партийные шестерки, его представляющие, били чечетку вокруг тех
чудодейственных идейных растений,  кричали  чего-то высокохвалебное товарищу
Бодюлу   и  его   покровителю  товарищу  Брежневу  --  тогда   же   один  из
представителей  братской делегации, ленинградский  острослов и  поэт, назвал
это  восторженным идиотизмом.  Да какой  с него спрос,  с  поэта  и  вечного
юмориста?  Неразумное  дитя  своих  родителей,  моральный  урод героического
времени.

     Отставникам-то,   краснорожим  молодцам,   густо  заселившим  Крым,  юг
Украины,  Молдавию  и  другие  солнечно-виноградные  места,  очень  все  тут
глянулось, от яблонь, патриотически растущих, до вождя Бодюла, сгубившего во
имя пламенных идей и своей карьеры родную республику. Это они, отставники да
недобитые  приживалы, визжат  сейчас об утеснении  русскоязычного населения,
боясь за свою шкуру, но больше за свое нахапанное добро и солнечные угревные
местечки.

     Остальным русскоязычным бояться  нечего  -- бери шинель,  иди  домой, к
нам, в Сибирь, либо в старорусские земли. Яблони и виноград -- да еще этаким
вот  идейно направленным манером -- тут, конечно, не растут, но полоса земли
для жительства,  кусок  хлеба и толика  тепла в  пока еще  живом  российском
сердце всегда для них на родине найдутся.
     Гоголевский тип

     В  пятидесятых годах учился  я в школе рабочей  молодежи  в  стареньком
рабочем  уральском  городке и  как-то  плелся  устало после работы  в школу.
Гляжу:  из огороженной будки,  из  длинного,  змеей  загнутого крана, змеино
шипя, плещется вода  -- в клюку загнутый затвор неплотно прикрывает  водяной
насос. На деревянном тротуаре намерз лед, его кисейно припорошило снежком --
этакая  привычная российская ловушка для престарелых  и подслеповатых людей,
катушка для малолеток-сорванцов.

     По соседству, в канаве, другая ловушка -- открытый люк подземной связи,
и в него  уже капает  вода, лед  собачьим языком ввалился в зевасто открытую
пасть  люка.  "Вот,  -- подумал я  мимоходом,  -- понесет ночью  пьяного  --
непременно  поскользнется  на  тротуаре  и  по  этой катушке  на заду в  люк
съедет..."

     Возвращаюсь в час ночи из школы и слышу не то стон, не то  песнь из-под
земли. Сразу догадался: кто-то угодил-таки в люк. Подхожу, наклоняюсь: есть!
Попался!  Да вроде бы и человек-то в чинах -- от лампочки, прибитой к коньку
будки, слабый свет падает и высвечивает погон со