дет такая человеческая
тайна, каковую бы не вырвал из нетей русский солдат - зрящий на три  метра в
землю, а может, и дальше!
     Андрюха Колупаев влюбился!
     Это был  первый  такой случай в  нашей части,  и мы до  того  оказались
сражены, что и на Андрюху глядели  совсем  уж по-другому, отыскивая в нем ту
красоту  и значительность, за  которую господь бог ниспослал человеку этакое
чудо!
     Вы думаете,  мы обнаружили  сказочного  принца в золотых  одеждах  и  с
пронзительным взглядом? Где  там! Мы даже  кучерявого  лейтенанта в хромовых
сапогах и то  не обнаружили! У  радиатора газушки  вертел  заводную  ручку и
матерился  на   весь  Украинский  фронт  коренастый,   чернявый,  на  бурята
смахивающий мужик.
     О любовь! Ты и вправду что слепа! У меня вот, взять,  шатеновые волосы,
вьющиеся, если их с духовым  мылом вымыть. Нос, правда, подкачал - он у меня
коромыслом! Зато глаза - как  у артиста Дружникова - задумчивые! Внешность -
хоть куда! Но завлек я кого-нибудь? Завлек?..
     Через две недели пришло письмо, и Андрюха не стал его  нам читать, лишь
подразнил,  показав  начало, где  обмусоленным  химическим  карандашом  было
выведено:  "Коханый  мий!"  Все  остальное  письмо  Андрюха  закрыл мазутной
ладонью, а потом и вовсе уединился в кабину.
     "Коханий   мий!"  Вот   так  Андрюха!  Это  пока  мы  бились  за  хутор
Михайловский,  пока  мы издыхали на высотах и у нас все засохло  не только в
животе, но  и в башках, он охмурял вдовицу  годов  двадцати двух  - двадцати
трех.
     Мы  видели  ее,  эту  грудастенькую,  стеснительную  вдовицу  с черными
бровями  и  уважительным  голосом. То-то  она так проворно  бегала  по хате,
уцелевшей в боях, то-то она поднарядилась в фартук с лентами и все напевала:
"Будь ласка, Андрий Степанычу, будь ласка!.."
     Лицо  Андрюхино  так блестело и сияло, будто он квашню блинов срубал во
время  масленицы и сверх того пол-литра выпил. На нас он смотрел ровно  бы с
парашютной вышки, не различая отдельных черт лица, как на серую, интереса не
имеющую массу.
     Фасонит Колупаев Андрюха, задается! Но у него ж в забайкальском совхозе
имени Десяти замученных красных партизан имеются жена и двое детишек! Забыл?
На-по-о-ом-ним! Рассказывай, голубчик, как и что было, детально, досконально
рассказывай, иначе...
     - Не  могу, ребята! Хоть режьте! Любовь промеж нас зачалась гибельная!-
и грустно поведал  Андрюха, как  тоскует  он  о Галине  Артюховне, и его  по
правилам  с  машины сымать  бы надо,  потому как он ночами не  спит и  может
аварию  сделать  и  весь взвод управления  поизувечить.  Он  обвел всех  нас
жалеющими глазами и вздохнул: -  Очень,  ребята,  хорошо любить! Вроде бы  и
мученье, а все одно хорошо!..
     Поняли мы его - не чурки! - как-никак в школах учились, в пионерах иные
состояли и книжки про любовь читали.  Зауважали мы Андрюху и даже потихоньку
гордились  тем,  что  есть у  нас  такой  боец,  который вроде бы  всех  нас
обнадежил на будущее своей любовью.
     Письма Андрюха получал с каждой  почтой, иногда по три сразу. Он уходил
в лес или прятался в хлеба и читал по многу раз каждое письмо. Потом Андрюха
залисил  вокруг  меня,  угодливым  сделался,  в  кабину  зазывал, где  ехать
благодать: спать можно, пылью не душит.
     Я не  сразу, но  уразумел,  в  чем тут дело. Я сочинял складные  письма
заочницам с  лирическими  отклонениями насчет  "жестокого оскала войны", где
нам  тоскливо без женщин,  особенно когда  цветут  сады,  поют соловьи,  где
"только пули свистят  по  степи, тускло звезды  мерцают..." и горько  пахнет
черным порохом, которым  мы  "овеяны".  Чтобы  все было натурально,  солдат,
которые с моего  сочинения переписывали письма, вставляя  в  них имена своих
заочных "симпатий", я научал тереть бумагу о закопченный котелок либо обжечь
по углам. То-то бедные девчонки в тылу переживали, получив "опаленные огнем"
письма!
     Совсем обезумел  Андрюха Колупаев  от  любви,  хочет, чтобы  я  написал
"хорошее" письмо Галине  Артюховне. Самогонки сулился достать за услугу. Сам
Андрюха происходил из темной старообрядческой деревни  и грамоту имел совсем
малую. Письма он писал трудно, по нескольку дней, бывало, мусолит письмо, аж
лицом  осунется. Но я  хоть и  считался во взводе парнем с придурью, все  же
отказал  ему:  с  заочницами,  мол,  баловство и  развлечение,  а  тут  дело
серьезное. Андрюха надулся на меня и в кабину больше не приглашал.
     Если бы я знал, чем все это кончится!..
     Но никому  не ведомы девственные тайны любви. Оч-чень путаная эта штука
- любовь!  Она, как хворь, у всех протекает по-разному, с разным накалом,  а
поворотов и загибов в любви столько, что не приведи ты господи!..
     Отвлекся я, однако. Люблю  порассуждать  о  сложностях жизни.  Меня  уж
всего изгрызла за это супружница. Балаболка ты, говорит, балаболка!..
     Тоже  вот  любовь   у  нас  после  войны  была,   хоть  и  краткая,  но
головокружительная! Куда и что делось?..
     Зимою, во  время тяжелых  боев под  Христиновкой  Андрюха Колупаев  так
замотался со своей машинешкой, что стал путать день с ночью, ел сперва кашу,
потом суп, пилил дрова с вершины, и мы побаиваться начали,  кабы не залил он
в радиатор бензину, а в бак воды и не взорвал бы нас.
     Но получилось, как в худом солдатском анекдоте: Андрюха  смешал адреса,
и  то  письмо,  что назначалось  в  хутор Михайловский, ушло в  совхоз имени
Десяти замученных красных партизан, а Галине Артюховне наоборот.
     Из хутора Михайловского письма прекратились,  а из Сибири месяц  спустя
пришел  пухлый  треугольник на  имя командира  части. Писали тогда  на фронт
много: и насчет пенсий, и насчет тыловиков, которые цеплялись к солдаткам  с
корыстными намерениями, и насчет подвозки дров,  сена,  учебы, работы, и  по
всяким  разным  причинам.  И  правильно!  Кому  же еще,  как  не  командиру,
пожалобиться одинокой женщине  или старикам родителям?  Он, командир,-  отец
над всеми  и, значит,  в ответе  не только за боевые  дела солдат.  Это  вот
доверие  и родство только в нашей армии  завелись,  и не  надо терять  такое
качество и нынешним командирам.
     Разные письма бывали.
     Помню, одна бабенка спрашивала в письме о своем муже: "Где такой-то? Не
получаю писем". Наш майор аккуратен по этой части был и вежливо ей ответил:
     "Так и так, ваш муж, проявив героизм, ранен был и отправлен в госпиталь
на излечение".
     "Где тот госпиталь? -  спрашивает бабенка  в другом  письме.- Я немедля
туда поеду навестить дорогого мужа".
     "Я не ведаю госпиталями  и, к сожалению,  не знаю,  где  находится  ваш
муж",- снова вежливо отвечает майор.
     "Дерьмо ты, а не командир, коли не знаешь, где находятся твои бойцы!.."
.
     Это  нашему-то  майору,  который  с пеленок  приговорил себя повелевать
людьми  и красоваться  в военной  форме,- такие слова!.. Ах бабы, бабы! Дуры
вы, бабы! Право слово, дуры!
     Письмо нашему  командиру  части  писал  под  диктовку неграмотной  жены
Андрюхи председатель сельского Совета.  В конце письма он присобачил печать,
поставил "Верно" и учинил размашистую принципиальную подпись.
     Это уже документ! На него надо реагировать. Командир дивизиона пришел в
жуткую свирепость,  потому что в письме ругали  не  столько Андрюху, сколько
его,  и не просто ругали, а прямо-таки срамили: "Мы тут работаем не разгибая
спины,  без сна, без  отдыха,  голодные, холодные, чтобы вы скорее побеждали
врага  коммунизма  и  социализма!  А  в  результате   узнаем,  чем   вы  там
занимаетесь..."   (тут  стояло   слово,  буквально  определяющее,   чем   мы
занимаемся...)
     Командиру части, распустившему своих бойцов, грозили, что, если меры не
будут приняты и бабник Колупаев не понесет заслуженного наказания, его семья
и все труженики  славного совхоза имени  Десяти  замученных красных партизан
обратятся  к  генералу  фронта,  а  то  и  к  самому главнокомандующему тире
Сталину!
     Молодой  щеголь  майор, перед  самой войной  окончивший  артиллерийское
училище и мечтающий об академии, если уцелеет, бегал по блиндажу, позвякивал
шпорами и шептал угрожающе. Увидев, что  я,  дежурный телефонист, ухмыляюсь,
он выпрямился, трахнул темечком в сучковатый накат и, схватившись за голову,
рявкнул:
     - Вы чего улыбаетесь?! Такой же бабник! Такой же свистун! Колупаева  ко
мне! Бегом!..
     Я хотел обидеться на "бабника", да  не  посмел и поскорее вызвал ЧМО  -
такая  позывная была у нашего хозвзвода. Расшифровывалась она точно:  чудят,
мудрят, обманывают.  Телефонист  на ЧМО бросил трубку возле окопчика и пошел
искать Андрюху, а  я с завистью и интересом слушал заманчивую, с моей  точки
зрения,  жизнь  тылового  взвода. Вот замычала  корова, звякнула подой-ница,
следом голос:  "Шоб ты сказылась,  худа скотыняка!.." На кого-то  покрикивал
повар:  "Ты  у  меня получишь!  Ты  у меня получишь!.."  Кто  получит?  чего
получит? - я мог только гадать. Потом хохот раздался и женский визг.
     "Живут же люди, ей-богу!"  - Я уши  развесил, настраиваясь  на  женский
визг, но  вятский  голос старшины Жвакина  занудил:  "Эдак я все пораздам, а
майору-те што останется?.." Главная цель Жвакина на войне: потрафить майору,
который стращал его передовой, где, думал Жвакин, ждет его смерть неминучая.
     - Чего заныл-то? - услышал я Андрюху Колупаева.- Достать надо уметь, на
то ты и старшина!
     Что ответил  старшина  -  я не  разобрал.  По трубке защелкали  комочки
земли, зажурчало в ней, скрипнул клапан:
     - Ну, каку холеру надо? Колупаев слушат!
     Мне, простуженному вконец, обсопливевшему, кашляющему до хрипа в груди,
не понравилось его такое поведение  - живет как  у Христа за пазухой, кушает
ежедневно горячее, спит в кабине или в теплой  избе, покрикивает на старшину
Жвакина и еще заносится... Лучше бы за адресами ладом следил!
     -   А  ничего!  -  сказал  я.-  Иди-ка  вот  сюда,   на  передовую,  на
наблюдательный пунктик... И тебе тут чего-то да-ду-у-ут! - пропел я на мотив
популярной  до войны песни: "Мама, мама! Мне врач не поможет - я влюбился  в
девчонку одну..."
     Андрюха не понял моего намека и иронии моей не принял.
     - Есть ковды мне ходить-расхаживать! У меня машина, понимаешь!.. Мне по
картошки ехать надо, понимаешь!.. Чтобы вы проворней воевали и с голодухи не
загнулись, понимаешь!..
     Я  держал  трубку  телефона  на отлете  -  и по  блиндажу разносило его
запальчивое "понимаешь". Майор остановил карандаш на  карте, где  он уточнял
наблюдения, чего-то сложное высчитывал, и протянул руку за трубкой.
     -  Товарищ двадцать  пятый  говорить  будут!  Командир  дивизиона,  жуя
папироску, все еще косился на карту - чего-то соображал.
     - Колупаев? Немедленно, слышишь, немедленно ко мне!..
     - Есть!..- пискнул Андрюха и добавил: - Есть немедленно...
     У нашего майора  не забалуешься. Когда он, по его  выражению, с  картой
работает - и вовсе под руку не попадайся!
     -  Вот  так-то,  товарищ Колупаев! - сказал  я  растерянно  дышавшему в
трубку Андрюхе  и пытающемуся отгадать - зачем это он понадобился майору, да
еще немедленно?!
     - Слышь? - заныл Андрюха.
     -  И не спрашивай!  И  не приставай!  Военная  тайна!..-  отверг  я его
домогания  и деликатно  вынул ногтями  из  пачки  майора  папиросу  "Пушка",
поскольку тот шарился по карте, втыкал в нее циркуль и, как глухарь на току,
повторял:  "Тэкс,  тэк-тэк!.."  -  должно  быть,  видел  себя  в  мечтах уже
полководцем. В такую минуту у него можно было стянуть что угодно.
     Я  уже  по  всем  батареям  прочирикал  последние   известия.  Дивизион
сладостно замер, ожидая дальнейших  событий. Заинтересованные лица то и дело
сопели в телефон  и  спрашивали:  не  появился  ли  на передовой  влюбленный
водитель газика?
     К   пехоте  кухня  приехала,  дымилась  каша   в  котлах.  Через  наших
телефонистов-трепачей, посланных в пехотный батальон для корректировки огня,
стало все известно и  там. Возле кухни  хохот. С дальних телефонных линий по
индукции доносило: "Но-о! А он че? Х-ха-ха-ха-а!.."
     Немцы и те чего-то примолкли.
     Лишь один Андрюха  Колупаев  ни сном, ни  духом не ведал, какой  ураган
надвигается на него. Он шел по телефонной линии, и я раньше всех услышал его
приближение,  и, когда задергался провод и посыпались комки мерзлой  земли в
окопе, примыкающем  к нашему блиндажу,  я шепотом известил  подвластную  мне
клиентуру:
     - Прибывает!
     И  защелкали  клапаны  на  всех  телефонах,  и  понеслось  по   линиям:
"Внимание!" - как перед артподготовкой.
     Андрюха  царапнул по  окорелой  плащ-палатке  пальцами,  отодвинул  ее,
пустил холод  на мои  ноги,  и без  того  уже  застывшие,  скользнул по  мне
взглядом, как по горелому пню, и обратился к лицу более важному:
     - Товарищ майор, боец Колупаев прибыл по вашему приказанию!
     Майор выплюнул потухшую папироску, прикурил от коптящей гильзы свежую и
долго, с  интересом  глядел на Андрюху Колупаева, как бы изучая  его. А я  с
трубками, подвешенными за тесемки на  башку,  постукивал ботинком о ботинок,
грея ноги, шаркая жестяным рукавом шинели по  распухшему носу и  ждал - чего
будет?
     - Боец Колупаев,- наконец выдавил командир дивизиона и повторил:- Боец!
     Андрюха весь подобрался,  чувствуя неладное, и глянул на меня. Но я,  в
отместку за то, что он скользнул по мне взглядом, как по бревну, и относился
ко мне последнее время плохо,- ничего ему не сообщил ни губами, ни глазами -
держись без поддержки масс, раз ты такой гордый!
     - Иди-ка сюда, боец Колупаев! - поманил к себе Андрюху майор, и тот, не
знающий  интонации майора,  всех тайн,  скрытых  в  его  голосе,  как  знаю,
допустим,  я - телефонист,-  простодушно двинулся к столу, точнее, к избяной
двери, пристроенной на две ножки, и присел на ящик из-под снарядов.
     -  Так-так,  боец Колупаев,-  постучал пальцами по столу майор,- воюем,
значит, громим врага!
     - Да я че,  а за  баранкой...- увильнул встревоженный Андрюха.- Это  вы
тут, действительно... без пощады!..
     - Чего уж скромничать! Вместе,  грудью, так сказать,  за  Отечество, за
матерей,  жен  и детей. Кстати, у  тебя семья есть? Жена, дети?.. Все как-то
забываю спросить.
     -  Дак эть  я вроде  сказывал  вам? Конешно,  много нас  - не  упомнишь
всех-то. Жена, двое ребят. Все как полагается...
     - Пишешь им? Не забываешь?
     - Дак эть как забудешь-то? Свои.
     - Ага. Свои.  Правильно...-  Глаза майора  все больше  сужались,  и все
больше стального блеску добавлялось в них.
     Я держал нажатым клапан телефона,  и  артиллерийский  дивизион, а также
батальон пехоты замерли, прекратив активные боевые действия, ожидая налета и
взрыва  со  стороны  артиллерийского   майора,  пока   еще  ведущего  тонкую
дипломатическую работу.
     Атмосфера сгущалась.
     Я  бояться  чего-то  начал,  даже  из  простуженного  носа у  меня течь
перестало.
     - Чего случилось-то, товарищ майор? - не выдержал Андрюха.
     -  Да ничего особенного...  На вот, почитай! -  Майор протянул  Андрюхе
размахрившийся, припачканный в  долгой  дороге треугольник. Бумага на письмо
была выдрана  из пронумерованной конторской книги, и заклеен  треугольник по
нижнему сгибу вареной картошкой. Где-то треугольник поточили мыши.
     Андрюха читал письмо, шевеля  губами, и я видел, как сначала под носом,
потом под нижней губой, а после  и  на  лбу его  возникали  капли  пота, они
набухали, полнели и клейко текли за гимнастерку, под несвежий подворотничок.
Командир дивизиона одним махом чертил  круги циркулем  на бумаге и с нервным
подтрясом в голосе напевал переиначенную  мной песню:  "Артиллеристы, точней
прицел! Разведчик стибрил, наводчик съел..."
     Никаких  поношений  и  насмешек  об артиллеристах майор  не  переносил,
сатанел прямо, если  замечал неуважение к артиллерии,  которая была для него
воистину богом, и вот сатирический куплет повторяет и повторяет...
     Худо дело, ребята! Ох, худо! Я отпустил клапан  трубки и полез в карман
за махоркой.
     Андрюха  дочитал  письмо,  уронил руки  на  колени.  Ничего  в  нем  не
шевелилось,  даже  глаза  не  моргали, и  только  безостановочно,  зигзагами
катился теперь уже разжиженный пот по оспяным щербинам и  отвесно, со звуком
падал с носа на приколотую карту.
     "Хоть бы отвернулся. Карту ведь портит..." - ежась от страха, простонал
я.
     Телефонисты требовали новостей, зуммерить начали.
     - А, пошли вы!..
     - Ладно, ладно, жалко уж!..
     Голос  мой, видать,  разбил  напряженность  в  блиндаже. Майор  швырнул
циркуль с такой силой, что он прокатился по карте и упал на землю.
     - Воюем, значит, боец Колупаев?! - подняв циркуль и  долговязо нависнув
над потухшим и непривычно кротким  Андрюхой, начал  расходовать  скопившийся
заряд командир дивизиона.- Бьем, значит, гада!
     Андрюха все ниже и ниже опускал голову.
     "Заступница,  матушка,  пресвятая  богородица!  Пусть   майора  вызовут
откуда-нибудь!.." - взмолился я.
     Никто майора не  вызывал. Меня аж затрясло. "Когда не надо - трезвонят,
ироды,- телефон рассыпается!.."
     - Вы что же это, ля-амур-р-ры на фронте разводить, а?!
     - Ково? - прошептал Андрюха.
     - Он не понимает! Он  -  непорочное дитя! Он...- Майор негодовал, майор
наслаждался,  как  небесный  пророк и судия,  своим праведным гневом,  но  я
отчетливо  почувствовал в себе удушливую неприязнь  к  нему  и  догадываться
начал,  отчего не любят  его в  дивизионе,  особенно люди не  чинные, войной
сотворенные, скороспелые офицеры.  Но когда он, обращаясь ко мне и  указывая
на Андрюху, воззвал с  негодованием: - Вы посмотрите на него! Это ж невинный
агнц! - я качанием головы подтвердил,-  что мол, и говорить - тип!  И тут же
возненавидел себя за агнца, которого не знал, и за все...
     - Сегодня вы предали семью! Завтра Родину предадите!
     - Ну уж...
     - Молчать,  когда я говорю!  И  шапку, шапку! -  Майор сшиб  с  Андрюхи
шапку, и она покатилась  к  моим ногам: "Ну, это уж слишком!" - Я поднял ее,
отряхнул, решительно подал Андрюхе и увидел,  что бледное  лицо его начинает
твердеть, а глаза раскаляются.
     "Ой, батюшки! Что только и будет?!"
     -  Если будете кричать  -  я уйду отсудова! -  обрывая  майора,  заявил
Андрюха.- И  руками не махайтесь!  Хоть в  штрафную  можете отправить,  хоть
куда, но рукам волю не давайте!..
     -  Что-о-о? Ч-что-о-о-о?! А ну, повторите!  А ну...-  Майор  двинулся к
Андрюхе на согнутых ногах.
     Андрюха встал с ящика, но от майора не попятился.
     И в это время!.. Нет, есть солдатский бог! Есть! Какой он, как выглядит
и где находится,- пояснить не могу, но что есть - это точно!..
     - Двадцать  пятого к  телефону! - По капризному, сытому голосу  я сразу
узнал штабного телефониста и скорее сорвал с уха трубку:
     - Из штаба бригады, товарищ майор!
     - А-а, чь... черт!  - все еще дрожа от негодования, командир  дивизиона
выхватил  у  меня  трубку.-  Двадцать  пятый!   Репер  двенадцатой  батареи?
Пристреляли.  Да! Четырьмя снарядами. Да! Остальные батареи к  налету  также
готовы.  Связь  в  пехоту выброшена. Все готово. Да. Чего надо?  Как всегда,
огурцов. Огурцов побольше. Чем занимаюсь? - Майор выворотил белки в  сторону
Колупаева.- С личным составом работаю. По моральной части. Мародерство? Пока
бог  миловал... Да.  Точно.  До свидания, товарищ пятый.  Не беспокойтесь. Я
знаю, что пехоте тяжело. Знаю, что снег глубокий. Все знаю...
     Он сунул мне трубку. Она была сырая - сдерживал себя майор, и нервы его
работали вхолостую, гнали пот по рукам. Не одному Андрюхе потеть!
     - Ну как там у вас? - послышался вкрадчивый голос.
     Прикрыв ладонью трубку, я далеко-далеко послал любопытного связиста.
     Майор  достал  из  полевой  сумки  два листа бумаги,  пододвинул к  ним
чернилку  с тушью, складную железную ручку  достал из-под  медалей,  залезши
пальцами в карман.
     -  Пиши!