-  уже  утихомиренно и даже скучно  сказал он, и я тоже  начал
успокаиваться: если майор перешел на "ты", значит, жить можно.
     Андрюха вопросительно глянул на майора.
     - Письмо пиши.
     Андрюха обернул вставышек железной ручки пером  наружу, вынул пробку из
чернилки-непроливашки,  макнул  перо, сделал  громкий выдох и занес перо над
бумагой - три класса вечерней школы! С такой грамотой писать под диктовку!..
     Майор, пригибаясь, начал расхаживать по блиндажу:
     - Дорогая моя, любимая жена...
     Андрюха  понес перо к  цели, даже ткнул им в бумагу, но  тут же,  ровно
обжегшись, отдернул:
     -- Я этого писать не буду!
     --  Почему? - вкрадчиво,  с  умело спрятанной насмешкой поинтересовался
майор.
     - Потому что никакой любви промеж нас не было.
     - А что было?
     - Насильство. Сосватали нас  тятя  с мамой -  и все. Окрутили, попросту
сказать.
     - Ложь! - скривил губы майор.- Наглая ложь! Чтобы при Советской власти,
в наши дни - такой допотопный домострой!..
     -  Домострой?!  Хужее!..  Я  было  артачиться  зачал,  дак  пахан  меня
перетягой  так  опоясал...  Никакая  власть,  даже  Советская,  тятю   моего
осаврасить не может.
     -  Давайте,  давайте,-  покачал головой майор.-  Вы  посочиняйте.  Мы -
послушаем! - И снова улыбнулся мне, как  бы приглашая в сообщники. И я снова
угодливо распялил свою пасть.
     Андрюха тем временем сложил ручку и поднялся с ящика:
     -  Не  к месту, конешно,  меня лукавый  попутал... Всю  ответственность
поступка  я не  понимал тогда. Затмило! Но,  извините меня, товарищ  майор,-
артиллерист вы хороший, и воин, может быть, жестокий ко врагу,  да в любви и
в семейных делах ничего пока не смыслите. Вот когда изведаете и то, и другое
- потолкуем. А счас разрешите мне идти.  Машина  у меня  неисправная. Завтре
наступать, слышу, будете. Мне  везти  взвод...- Андрюха достал из-за  пазухи
рукавицы.- Письмо семье и в сельсовет  ночесь напишу.  Покажу  вам. Покаянье
Галине Артюховне так же будет сделано... Разрешите идти?
     - Идите!
     Я удивился: в голосе майора мне почудилась пристыженность.
     Андрюха  поднялся, оправил телогрейку  под ремнем,  закурил,  ткнувшись
цигаркой в огонек коптилки, и пояснил свои действия хмуро глядевшему майору:
     - Шибко я  потрясенный.  Покурю  в тепле,-  и  курил молча  до половины
цигарки, а  потом  вздохнул  протяжно:  -  Жись  не  в  одной  вашей  Москве
протекает, товарищ майор... По всему  Эсэсэру  она  протекает,  а он, милый,
о-го-го-о-о-о! Гитлер-то вон пер-пер да и мочой кровавой изошел! Оказалась у
него задница не по циркулю пространствия наши одолеть! И на агромадной такой
территории оч-чень жизнь разнообразная... Например, встречаются еще народы -
единым мясом или рыбой без соли питающиеся; есть, которые  кровь горячую для
здоровья пьют, а то и баб воруют по ночам... И молятся не царю небесному,  а
дереву, скажем, ведмедю или даже змее...
     Майор, часто моргая, глядел на Андрюху Колупаева  и вроде бы совсем его
не узнавал.
     Плюнул  в  ладонь  Андрюха,  затушил цигарку, как  человек,  понимающий
культуру.
     - Вам вот внове знать  небось, какой  обычай остался в нашей деревне? -
Андрюха  помолчал,  улыбнувшись  воспоминанию.-  Родитель  -  перетягой  или
вожжами лупит до тех пор, пока ему ответно не поднесешь...
     - К-как это? Вина?
     - Вина-а! - хмыкнул  Андрюха.-  Вина само собой.  Но  главное  - плюху!
Желательно такую,  чтоб родитель  с копытов  долой! Сразу он тебя зауважает,
отделиться позволит...  Я  вот  своротил тяте  санки набок  и, вишь вот,  до
шофера  самоуком  дошел!  Кержацкую  веру  отринул,   которая  даже  воевать
запрещает...  А  я,  худо-бедно,  фронту  помогаю...  Не  в молельню  ходил,
божецкие стихиры слушать, а в  клуб, на  беседы. Оч-чень я люблю беседы  про
технику, про устройство земного шара, а также об окружающих мирах...
     - Идите! - устало повторил майор.
     Андрюха, баскобайник  окаянный,  подморгнул мне, усмехнувшись,  натянул
неторопливо рукавицы и вышел на волю.
     Все  правильно.  Все  совершенно верно.  Знала  Галина Артюховна,  кого
выбрать из нашего взвода. Боец Андрюха! Большого достоинства боец! Не то что
я - чуть чего - и залыбился: "Чего изволите?" - Тьфу!..
     Командир дивизиона попил чаю из фляги, походил  маленько по блиндажу  и
снова уткнулся в карту.
     - Ишь  какой!  Откуда  что  и берется! - буркнул он  сам себе под нос.-
Снюхался с хохлушкой, часть опозорил! А еще болтает о мирах! Наглец!.. Н-ну,
погодите, герои, доберусь я до вас! Наведу я на этом ЧМО порядок!..
     Письма Андрюхины майор проверил или, как он выразился, откорректировал,
что-то даже вписал в них  от себя, но только те письма, которые были домой и
в  сельсовет. Письмо к Галине  Артюховне не открыл, поимел совесть,  хотя  и
сказал, насупив подбритые брови и грозя Андрюхе пальцем:
     - Чтобы не было у меня больше никаких ля-амурчи-ков!
     "Э-э, товарищ майор,- отметил я тогда про  себя,- и вас воспитает война
тоже!"
     Андрюха  Колупаев  с тех пор покладистей стал и  молчаливей,  ровно  бы
провинился в чем, и беда - какой неряшливый сделался: вонял бензином, брился
редко, бороденка  осокой кустилась на его щербатом, заметно старящемся лице.
Иной раз он даже ел из немытого котелка, чего при его врожденной обиходности
прежде не наблюдалось.
     Лишь к концу войны Андрюха оживать стал и однажды признался нам в своей
тайной думе:
     -  Эх, ребята! Если б не дети,  бросил бы я свою бабу, поехал  в  хутор
один, пал  бы на колени перед женщиной одной...  О-чень это хорошая женщина,
ребята! Она бы меня простила и приняла... Да детишков-то куда же денешь?
     Но  не  попал Андрюха Колупаев ни на Украину,  ни к  ребятишкам своим в
Забайкалье... Во время броска  от  Берлина к Праге, не спавший  трое  суток,
уставший от работы  и от войны, он наехал на противотанковую мину - и машину
его разнесло вместе с имуществом и дремавшими в кузове солдатами. Уцелели из
нашего взвода лишь те разгильдяи,  которые по  разным  причинам  отстали  от
своей машины. Среди них был и  я - телефонист истребительного артдивизиона -
Костя Самопряхин.

     1971 г.




        Виктор Астафьев.
        Тельняшка с Тихого океана

---------------------------------------------------------------
 По изданию: "Так хочется жить", повести и рассказы, "Книжная палата", М., 1996
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------

                           Александру Михайлову

     Молодой мой друг!
     Ты, наверное, выбираешь сейчас трал с рыбой,  стиснутой, зажатой  в его
неумолимо-тугом  кошеле, которая так и  не поняла  и никогда уж  не  поймет:
зачем  и за что  ее  так-то? Гуляла по  вольному океану  вольно,  резвилась,
плодилась,  спасалась  от  хищников, питалась  водяной пылью  под  названием
планктон, и вот на тебе, загребли, смяли, рассыпали по ящикам, и  еще живую,
трепещущую посыпали солью...
     Я все  чаще и чаще на старости  лет думаю  о  назначении нашем, иначе и
проще  говоря  -  о  житухе нашей на  земле,  которую  мы  со  всеми  на  то
основаниями,  для себя, назвали грешной. Грешники иначе и не могут!  Сажей и
дерьмом вымазанный человек непременно захочет испачкать все  вокруг -  таков
не закон, нет,  таков его, человека, норов  или неизлечимый  недуг, название
которому - зло.
     И  вот думал  я думал, и о  тебе тоже,  губящем самое неразумное, самое
доверчивое из всего, что есть живого на земле и в воде,  и  пришел к  такому
простому  и, поди-ка,  только  по моим  мозгам шарахнувшему  выводу: а  ведь
неразумные-то,  с  нашей точки зрения, существа, как  жили тысячи лет назад,
так и живут, едят траву, листья, собирают нектар с цветов и планктон в воде,
дерутся и совокупляются для продления рода, в большинстве своем только раз в
году.  Та  же рыбка  прошла миллионнолетний путь, чтоб выжить,  выявить  вид
свой, и те, кому, как говорится, не сулил  Бог жизни, умирали от неизвестных
нам  болезней   или,  употребляя   любимые  тобой  "ученые"  выражения,-  от
катаклизмов.  Они пришли  к  нам  по суше и по  воде уже  вполне  здоровыми,
приспособленными к той среде, какую выбрали себе для своего существования.
     И  не нам,  самодовольным  гражданам земли, жующим  мясо, пьющим кровь,
пожирающим  красивые  растения, подкапывающим  корни, из ружей  сбивающим на
лету и во время свадебного токования вольных птиц, невинных животных, да еще
и младенцев ихних, да хотя бы и ту  же рыбу, не нам,  губящим самих  себя  и
свое существование поставивших под сомнение, высокомерно судить  "окружение"
наше за примитивную, как нам кажется,  жизнь и отсутствие мысли. Одно я знаю
теперь твердо:  они, животные,  рыбы и растения, кого  мы  жрем  и  губим  с
презрением  за их  "неразумность",- без нас просуществовали бы  на земле без
страха за свое будущее, а вот мы без них не сможем.
     Но,  быть может,  ты уже со своей бригадой  вытряхнул  из трала добычу,
равнодушно присолил ее, стаскал в трюмы и лежишь  на своей коечке-качалочке,
убитый сном  иль перемогая  нытье в пояснице и натруженных  руках, думаешь о
своей повести и  проклинаешь меня: была ведь  повесть-то одобрена в  журнале
"Дальний Восток", ее давно бы напечатали в Хабаровске и, знаю я, и похвалили
бы  за "достоверность материала",  за "суровое,  неприукрашенное изображение
труда рыбаков",  даже и прототипа одного  или  двух, глядишь, угадали,  и  в
Москве переиздали бы книжку...
     Эвон  как хорошо все началось-то! Дуй смело вторую  повесть, протаривай
путь  к третьей, вступай  в  члены союза, высаживайся  на берег  и живи себе
спокойно,  пописывай, плоди  и плодись. Отчего-то ваш брат с неспокойного-то
места, под  названием  МОРЕ,  мечтает  о  покое,  а  наш  брат,  сидящий  на
безмятежном берегу, все "ищет бури, как будто в бурях есть покой"?!
     Значит, ты  уж совсем  было достиг  желанного, покойного  берега, и тут
меня черти подсунули. Они, они, клятые.  Они и горами качают, они и судьбами
нашими  играют, мухлюя  нагло, как Ноздрев  при сражении  в шашки. Бог  себе
такого позволить не  может,  Бог  - он добрый, степенный,  ходит  босиком по
облакам,  он высоко и далеко,  его не видно и не слышно.  А  враг-искуситель
всегда  рядом. Я вот пошевелил босой ногой  под  столом, он  за  пятку  меня
хвать! "Пиши,- похихикивает,- пиши! Посеял парню смуту в сердце,  расшевелил
в нем творческий зуд,  теперь  вот  еще и посоли, живого, как он только  что
селедку или  хилую  рыбешку,  под названием  килька,  присолил..."  Впрочем,
килька - это не у вас, это вроде уж  на  Каспийском море, да и той, говорят,
скоро не станет, гоняются за нею всем касрыбкилькахолодфлотом, дочерпывают -
много  за той махонькой рыбкой народу спасается и  кормится, есть  которые с
отдельными  катерами -  для прогулок, с  дачами в гирле  Волги,  где  лотосы
цветут, с дежурной машиной у подъезда.
     Да-а, а рыбка-то плавает по дну...
     Ты клянешь меня или нет? По последнему письму видно - сдерживаешься изо
всех сил, чтоб  печатно  не  облаять. А  мне хоб  что!  Я  вот за письменным
столом, в  тепле сижу, за окном морозное  солнце  светит, крошатся в стеклах
лучи  его,  на тополе ворона  от  мороза нахохлилась,  смотрит  на меня, как
древний монах, с мрачной мудростью: "Все пишешь?! Людей  смущаешь?  Читал бы
лучше.  Книг  вон  сколько  хороших написано,  да "не сделали  пользы пером,
дураков не  убавим в России, а на  умных  тоску  наведем". Накрошил бы лучше
хлеба в  кормушку синичкам,  я бы  его  у них отняла  и съела.  Вот  тебе  и
матерьял для размышлений о противоречиях мирозданья..."
     А пишу-то я  тебе не с  бухты-барахты, не для того, чтобы развеять твою
скучную жизнь в  пустынном  океане. Ты хоть  помнишь, как  мы познакомились?
Непременно надо вспомнить, иначе все мое письмо к тебе  будет непонятным, да
и ненужным.
     Вот уж  воистину  не  было  бы  счастья, да несчастье  помогло! Погода,
точнее, отсутствие таковой, заклинила движение в отдаленном восточном порту.
Народу,  как  всегда,  скопище, еда  и вода  кончились, нужники  работают  с
перегрузкой  и один уже  вышел из строя; всякое  начальство и даже милиция с
глаз исчезли - такое уж свойство у  нашей обслуги: как все ладно и хорошо  -
делать хорошее  еще лучше, как  плохо - улизнуть от греха подальше, все одно
не поправить...
     Я стоял  средь  унылого,  истомившегося  народа,  опершись на  "предмет
симуляции" - так я называю палку с  набалдашником, выданную мне еще в  сорок
четвертом году в  арзамасском  госпитале и суеверно мною берегомую,- износил
уже, истерзал,  разбил  девять протезов, но  палка все та же. От времени, от
моей  руки, моего тепла и пота она почернела. Вспомнился мне вот,  в связи с
палкой,  чиновничек-международник. В  Дом творчества писателей  он затесался
"для разнообразия", решил выдать миру книгу на  международную  тему.  Этакий
типичный пижон современности,  изнывающий в нашем бедном Доме с порванным на
биллиарде сукном,  со скользким от растоптанной  селедки  полом в комнате, с
убогой библиотекой и  по-иностранному хрипящей кинопередвижкой. Пожаловал он
в  писательское  сообщество со  своим кием в чехольчике из змеиной кожи,  со
"своей"  девочкой  из института  иностранных  языков, со  своим  коньяком  и
рюмкой, надетой  вроде  колпака на черную  бутылку.  Ясновельможная личность
отчего-то обратила внимание на мою инвалидную палку и  заключила, что она из
экзотического  заморского  дерева.   "Да-да,  из   дерева,   арзамасского",-
подтвердил  я,  и  поскольку  дитя,  выросшее  на ниве  рабоче-крестьянского
государства,  не знало  и не  знает,  где  находится  Арзамас,  оно, красиво
вскинув модно стриженную голову  и  многоумно закатив глаза, начало мыслить:
"Постойте,  постойте!  Это не  из  Бисау ли?" - "Да-да, Арзамас как  раз  на
правом  берегу  Теши,  супротив  этого самого  Бисау  располагается".  Давно
собирался  написать я рассказ о  своей палке,  да вот не о ней, о тельняшке,
которую ты мне подарил, приспела пора поведать миру. "О чем писать, на то не
наша воля",- сказал  один хороший поэт.  Для  нас,  много  литературной каши
исхлебавших, сказал,  но не  для графоманов.  Те  пишут запросто,  хоть  про
Демона-искусителя, хоть  про Делона-артиста,  хоть про жизнь  Распутина  (не
Валентина, слава Богу,  а Григория), хоть про  дореволюционную  политическую
ссылку, хоть про современных мещан, морально разлагающихся на дачах.
     Итак, значит, я стоял, налегши на здоровую, но уже онемелую, горящую от
натуги ногу, в то время когда ты мирно спал, доверчиво навалившись на плечо,
как позднее выяснилось, совершенно незнакомой девушке, сронившей шапку-финку
к ногам, во сне растрепанной, некрасиво открывшей рот от духоты. От моего ли
взгляда, но скорее по  другой причине  ты проснулся, обвел  мутным  взглядом
публику и вокзал  с отпотевшими от  дыхания и  спертого воздуха стеклами,  с
волдырями  капель  на потолке, под которым деловито чирикали  и роняли  вниз
серый помет ко всем и везде одинаково дружелюбные воробьи.
     Ты уже  хотел передернуть  плечами, потянуться, молодецки расправиться,
как обнаружил, что к тебе родственно приникла девушка, довольно-таки стильно
одетая,  осторожно  отстранился,  прислонил ее к стене,  поднял шапку-финку,
хлопнул о колено, насунул  соседке  почти на нос,  поискал что-то  глазами и
сразу увидел искомое,  меня, стало быть. "Посиди, дяхан,- буркнул,- на  моем
месте, я  в уборную схожу".  Назвав тебя в благодарность племянничком,  я со
стоном облегчения опустился на низкую отопительную батарею, сверху прикрытую
отполированной доской. Для красоты, надо понимать.
     Ты вернулся, остановился против меня и долго ничего не говорил.
     - Ну и как же нам быть? - буркнул наконец, глядя в сторону.
     - Ведь  ты моряк,  братишка, я  -  бывший  пехотинец,  все  мы  простые
советские  люди, и  жить, стало  быть, нам надобно по-братски: ты посидел  и
поспал, теперь я посижу и посплю.
     - Тебе ж ногу оттопчут.
     -  О ноге  не беспокойся,  новую  выдадут,  в казенном месте  и за счет
казны. У этой нонче как раз срок выходит... Ширинку бы  застегнул, братишка!
Не ровен час, скворец улетит, або девки у него с чириканьем крылья оторвут.
     -  Ой! - прихлопнул ты  "скворечню" и, отвернувшись, задергал застежку,
цедя сквозь зубы: - Напридумывали эти "молнии".
     В этом вот смущенном "ой!" и в том, что ты клял цивилизацию, заменившую
пуговицы на механизм, было много родственного. Не раз и не два шествовал я в
новомодных брюках  в  общественных местах  с раздернутой  "молнией", не один
позор   нравственного  порядка  пережил,   поминая   добрым   тихим   словом
старушку-пуговицу. Бывало, пройдешься, как по баяну,- музыка, лад, и все  на
месте. Цивилизация,  стремительно  овладевая нами,  не отпускает времени  на
привыкание к ней.
     Проснулась и  девица, пощупала шапку, вбила под нее волосы, еще чего-то
поправила и  уставилась на  тебя:  "Эй, моряк,  ты слишком долго  плавал?" -
"Слишком".- "Значит, знаешь, где  тут туалет?"  - "Знаю.  Но  работает  лишь
мужской.  Дамы бегают по клумбам и в кусты..." - "Хорошо, хоть кустарники не
погибли при таком обильном увлажнении",-  зевнула  девушка и приказала  тебе
караулить  место.  Под  задом  соседки, на  доске  обнаружился во  всю  ширь
раскрытый последний выпуск  "Роман-газеты" с  моим произведением. Ты сел  на
место девушки и  начал неохотно листать "Роман-газету".  У меня  не было сил
даже на ужас,  что охватывает меня всякий раз, когда я вижу при мне читаемые
мои шедевры. Случалось это всего раза четыре за жизнь.
     Еще "в начале моего творческого пути" увидел я однажды, как  читали мою
книжку в электричке, и сразу со  страху меня прошиб пот, объяло меня чувство
казнимого старым  способом еретика, под задом вроде бы затлели угли, и, чтоб
их не раздуло в  пламень, перешел я, от  греха подальше, в другой  вагон.  И
потом при встречах со  своими  творениями бывали у меня  возможности вовремя
смыться. Но однажды попал так попал!  В самолете сидит сбоку тетка и, как ни
в  чем не бывало, почитывает  мою  книжку.  Я их,  свои книжки,  узнаю сразу
оттого, что на обложке каждой рисуют мне  художники лесину, чаще  всего ель,
поскольку родился я в таежном краю. По ели, значит, и ориентируюсь в книжной
тайге. Из самолета  не выпрыгнешь! Свободных мест нигде нету,  тетка, как на
грех, глазастая да  интеллектуальная оказалась: шасть  ко мне  с французским
изящным  карандашиком: "Ой, простите,  пожалуйста, автографик..." Я  чего-то
пытался  сказать  и   написать  шутливое,  народ  ближний  начал  озираться,
перешептываться. Какие уж тут шутки! А, Боже милостивый! Недаром же до слез,
до рыданий люблю  я романс  Гурилева "Вам не  понять  моей печали...", как и
этого моего  душевного  смятения не понять никому. Моя книга в чужих  руках,
"на  свету"  кажется  мне  до  жути  глупой, неумелой, постыдной. Читали  бы
Толстого, Пушкина, Достоевского, Бунина... За что же меня-то?!
     Но  тогда, на аэровокзале, повторяю, у меня уже не было сил ни на какие
эмоции.  Поспал я недолго и тяжело.  В вокзале еще  больше скопилось народу,
еще гуще сделался в нем воздух, он превратился в клей, в  вазелин, в солидол
или во что-то  еще такое, чем смазывают железные  части и механизмы, защищая
их от ржавчины,  от излишнего трения. И я был весь  в клейком мазуте, сердце
мое дергалось  в  горле,  руки дрожали, один лишь  протез, защищенный с двух
сторон  -  портфелем и  чемоданом,  лежал  на  полу недвижно  и  отчужденно.
Задравшиеся  штаны  оголили на  нем  две  пластинки из нержавеющей стали.  Я
достал штанину палкой и натренированно накрыл гачей протез.
     Вы  оба  с настороженным любопытством  смотрели на меня. Я догадался, в
чем дело, и,  когда девушка сунула мне "Роман-газету" под нос, показывая  на
мою давнюю, огалстученную фотографию, воп