к  кузова,  сидел  клочковато   бритый
мужичонка в  ватных  штанах,  в  телогрейке, надетой  на  нижнюю  рубаху,  в
незашнурованных солдатских ботинках на босу ногу.
     "Вот он! Вот он, гад! Шоб тоби... Ах ты, душегуб!.."
     "Где он! Где он!" - бегал глазами Сергей Митрофанович, отыскивая агента
гестапо в немецкой форме, надменного,  с вызовом глядящего на толпу.  Как-то
из подбитого  танка  взяли артиллеристы  раненого  командира машины, с тремя
крестами  на черном обгорелом мундире.  Голова его тоже вроде как  обгорела,
лохматая,  рыжая. Он пнул нашу медсестру, пытавшуюся его  перевязать. Тайный
агент  гестапо  в  понятии Сергея  Митрофановича  должен был выглядеть  куда
большим злодеем и громилой, чем эсэсовец-танкист.
     Военный  парнишка  в кузове  вел  себя хозяйственно.  Он, перевалившись
через борт, командовал шоферу, показывал  рукою:  "Еще! Еще! Еще! Стоп!" - и
навис над мужичонкой, что-то коротко приказал ему. Тот попытался подняться и
не смог. Тогда  парень подхватил его под мышки, притиснул спиной к кабине, и
придерживая  коленом под  живот, попытался надеть  на  него  петлю.  Веревка
оказалась короткой и излазила  только на макушку. Мужичонка все утягивал шею
в плечи, и тогда парень задрал рукою его подбородок, как задирают морду коню
перед тем,  как всунуть  в  его  храп железные  удила.  Веревка все равно не
доставала.
     Унялась,  замерла  площадь. Перестали  кричать цивильные,  у военных на
лицах замешательство, неловкость.
     Парень  быстро сообразил, что  надо делать. Он пододвинул к  себе ногой
канистру и велел преступнику влезть  на  нее. Тот долго взбирался на  плашмя
лежавшую  канистру, будто была она  крутым, обвальным утесом,  а забравшись,
качнулся на ней и чуть не упал. Парень подхватил  его, и кто-то из цивильных
злорадно выдохнул:
     - Ишь, б... не стоит!.. Как сам вешал!..
     Надев на осужденного петлю,  парень пригрозил ему  пальцем, чтоб  стоял
как положено, и выпрыгнул из машины.
     Тайный агент  гестапо  остался  в  кузове  один.  Он  стоял теперь  как
положено,  может  быть,  надеясь  в  последние  минуты  своим  покорством  и
послушанием  умилостивить судьбу.  Первый  раз  он  обвел площадь  взглядом,
затуманенным, стылым,  и  во  взгляде  этом  Сергей  Митрофанович  явственно
прочел: "Неужели все это правда, люди?!"
     - Нэ  нравыться?  А  чоловика мого...  Цэ  як?  Гэ-эть,  подлюга,  який
смирнэнький!  Бачь, який  жалкэнький! - закричала  женщина  рядом с  Сергеем
Митрофановичем,  и ему  показалось,  что она  обороняется от  подступающей к
сердцу жестокости.
     Началось  оглашение приговора. Сморчок  этот мужичок выдал много  наших
окруженцев и партизан, указал  семьи  коммунистов,  предал комсомольцев, сам
допрашивал и карал людей из этого и окрестных сел...
     Чем дальше читали приговор, тем больший поднимался  на  площади ропот и
плач. На крыльце церкви билась старуха-украинка, рвалась к машине:
     - Дытыну, дытыну-у-у мою виддай!
     И  не понять  было: он ли отнял у нее дитя, или же  сам был ее дитем? И
вообще трудно все понималось и воспринималось.
     Мужичок с  провалившимися  глазами, в одежонке,  собранной  наспех, для
казни,  ничтожный, жалкий, и  те факты,  которые  раздавались на  площади  в
радиоусилителе,-  все   это  не  укладывалось   в  голове.   Чувство  тяжкой
неотвратимости надвигалось на  людей, которые  и хотели,  но не могли уйти с
площади.
     Сергей Митрофанович начал сворачивать  цигарку, а затем  протянул кисет
заряжающему   из  его  расчета  Прокопьеву,  который  приехал   на  смотр  с
чечеткой-бабочкой.
     Пока они закуривали - все и свершилось.
     Сергей  Митрофанович  слышал,  как  зарычала  машина,  завизжал  кто-то
зарезанно,  заголосили  и  отвернулись  от виселицы  бабы. Машина как  будто
ощупью,  неуверенно  двинулась вперед. Осужденный схватился  за петлю, глаза
его  расширились  на  вскрике,  кузов начал уползать  из-под  его ног,  а он
цеплялся за кузов ногами, носками ботинок - искал опору.
     Машина   рванулась,  и  осужденный  заперебирал   ногами   в  последней
судорожной попытке удержаться на  земле. Маятником качнулся он, сорвавшись с
досок. Груша дрогнула, сук изогнулся, и все поймали взглядом этот сук.
     Он выдержал.
     Только сыпанулись сверху  плоды.  Ударяясь  о ствол  дерева  и о голову
дергающегося  человека,  упали   груши  на  старый   булыжник  и   разбились
кляксами...
     Ни  командир  орудия,  ни  заряжающий обедать  не смогли.  И  вообще  у
корпусной кухни  народу оказалось не густо, хотя от нее  разносило по округе
вкусные запахи. Военные молча курили, гражданские все куда-то попрятались.
     -  Что  ж, товарищ сержант,  потопали,  пожалуй,  до  дому,-  предложил
Прокопьев, когда они накурились до одури.
     - А  чечетка? Тебе  ж  еще  чечетку бить,- не  сразу  отозвался  Сергей
Митрофанович.
     - Бог с  ней, с чечеткой,-  махнул рукой Прокопьев.- Наше дело не танцы
танцевать...
     - Пойдем, скажемся.
     Они  поднялись в  гору,  к  церкви. Повешенный обмочился.  Говорят, так
бывает со всеми повешенными. На  булыжник натекла лужица, из  штанин капало.
Оба незашнурованных ботинка почти спали с худых грязных ног, и казалось, что
человек балуется,  раскручиваясь на веревке то передом, то  задом, и ботинки
эти он сейчас как запустит с ног по-мальчишески...
     Все  казалось понарошку. Только на душе было муторно, и скорее хотелось
на передовую, к себе в батарею.
     Лейтенант  с  бакенбардами взвыл, театрально  воздевая руки  к ангелам,
нарисованным под куполом церкви, когда артиллеристы явились в алтарь и стали
проситься "домой".
     - Испортили! Все испортили! Никто не  хочет  петь и  плясать!  Из кого,
скажите на милость, из кого создавать ансамбль?!
     -  Это  уж  дело  ваше,-  угрюмо  заметил  Сергей Митрофанович.  И  уже
настойчивее   добавил:  -  Наше   дело  -  доложиться.   Извиняйте,  товарищ
лейтенант...
     Лейтенант понимающе глянул на артиллериста и покачал головой.
     - Как  жаль! Как  жаль... С таким  голосом... Может, подумаете, а? Если
надумаете, позвоните,- уже вдогонку крикнул лейтенант.
     Артиллеристы   поскорее  подались  из  церкви:  тут,  чего  доброго,  и
застопорят. Скажет генерал: "Приказываю!" - и запоешь, не пикнешь.
     На  последнем вздыхе в церкви кто-то  из  военных тоскливо  кричал  про
черные ресницы и черные глаза.
     К вечеру на попутных машинах они добрались до передовой и ночью явились
на батарею.
     - Не забрали! - обрадовался командир батареи.
     - А мы бы и не пошли,- заверил его хитрый Прокопьев.
     -  Правильно!  Самим  нужны! Где-то тут ужин  оставался в котелке?  Эй,
Горячих! - дернул командир батареи за ногу храпевшего  денщика.- Дрыхнешь, в
душу тебя и в печенки, а тут ребята прибыли, голодные, с искусства.
     Отлегло. Дома, опять  дома, и ничего не  было, никаких смотров, песен -
ничего-ничего.
     ...Постукивали   колеса,   и   все  припадал   вагон   на  одну   ногу.
Солдат-инвалид  сидел в той  же позе, вытянув деревяшку под столик, и руки в
заусеницах и царапинах,  совсем не похожие на его голос,  покоились все  так
же, меж колен. Лишь бледнее сделалось его лицо и видно стало непробритое под
нижней губой, да глаза его были где-то далеко-далеко.
     - Да-а!  - протянул Еська-Евсей и тряхнул головою, ровно  бы отбрасывая
чуб. Рыжие, они все больше кучерявые бывают.
     Заметив, что в разговор собирается вступить блатняшка,  и заранее зная,
чего  он скажет: "У нас. между прочим,  в тюряге один кореш тоже законно пел
про разлуку и  про  любовь",-  Сергей Митрофанович  хлопнул себя ладонями по
коленям:
     -  Что  ж, молодцы.-  Он глянул в окно, зашевелился, вынимая  деревяшку
из-под стола.- Я ведь подъезжаю,-  и  застенчиво улыбнулся:  - С песнями  да
разговорами  скоро  доехалось.   Давайте  прощаться.-  Сергей   Митрофанович
поднялся со  скамьи, почувствовал, как тянет полу пиджака, спохватился: -  У
меня ведь еще одна бутылка! Может, раздавите? Я-то больше не хочу.- Он полез
за бутылкой, но Славик проворно высунулся из угла и придержал его руку:
     - Не надо! У нас есть. И деньги есть, и вино. Лучше попотчуйте жену.
     - Дело ваше. Только ведь я...
     - Нет-нет,  спасибо,-  поддержал Славика Володя.-  Привет  от нас  жене
передайте. Правильная она у вас, видать, женщина.
     - Худых не держим,-  простодушно  ответил  Сергей Митрофанович и, чтобы
наладить  ребятам  настроение,  добавил: - В  нашей  артели  мужик  один  на
распарке дерева работает, так он  все хвалится: "Ить  я какой человек? Я вот
пяту жену додерживаю и единой не обиживал..."
     Ребята засмеялись,  пошли за Сергеем Митрофановичем  следом. В  тамбуре
все закурили. Поезд пшикнул  тормозами  и остановился на небольшой  станции,
вокруг которой клубился дымчатый пихтовник, а платформы не было.
     Сергей  Митрофанович  осторожно  спустился с  подножки,  утвердился  на
притоптанной мазутной земле, из  которой  выступал камешник, и, когда поезд,
словно бы  того  и  дожидавшийся, почти  незаметно для  глаза  двинулся,  он
приподнял кепку:
     - Мирной вам службы, ребята!
     Они  стояли  тесно и  смотрели  на  него, а  поезд  все  убыстрял  ход,
электровоз  уже глухо стучал колесами в пихтаче, за станцией; вагоны один за
другим уныривали в лес, и скоро электродуга плыла  уже над лесочком, высекая
синие  огоньки из  отсыревших  проводов.  Когда  последний вагон  прострочил
пулеметом на стрелке, Сергей Митрофанович совсем уж тихо повторил:
     - Мирной вам службы!
     В глазах ребят он так и  остался одинокий, на деревяшке, с  обнаженной,
побитой сединою  головой, в длиннополом пиджаке,  оттянутом с одного боку, а
за  спиной его  маленькая станция с  тихим названием Пихтовка.  Станция и  в
самом  деле  была  пихтовая.  Пихты росли  за станцией,  в  скверике,  возле
колодца,  и даже в огороде  одна подсеченная пихта стояла,  к  ней  привязан
конь, сонный, губатый.
     Наносило от  этой станции  старым,  пахотным  миром  и святым  ладанным
праздником.
     Попутных не  попалось,  и  все, хотя  и  привычные, но долгие  для него
четыре километра Сергею Митрофановичу пришлось ковылять одному.
     Пихтовка оказалась сзади, и пихты тоже. Они стеной отгораживали вырубки
и пустоши.  Даже снегозащитные полосы были из пихт  со спиленными макушками.
Пихты там расползлись вширь, сцепились ветвями. Прель и темень устоялась под
ними.
     На вырубках взялся лес и давил собою ивняк,  ягодники,  бузину и другой
пустырный чад.
     Осенью сорок  пятого  по этим вырубкам лесок  только-только поднимался,
елани  были еще всюду, болотистые  согры,  испятнанные  красной  клюквой  да
брусникой.  Часто стояли  разнокалиберные  черные стога  с прогнутыми, как у
старых лошадей,  спинами. На стогах раскаленными жестянками краснели листья,
кинутые ветром.
     Осень тогда поярче  нынешней выдалась.  Небо голубее,  просторней было,
даль солнечно светилась, понизу будто весенним дымком все подернулось.
     А может  быть, все нарядней, ярче и  приветнее  казалось оттого, что он
возвращался из госпиталя, с войны, домой.
     Ему  в радость была каждая травинка, каждый куст, каждая птичка, каждый
жучок и муравьишка. Год провалявшись на койке с отшибленными памятью, языком
и слухом, он наглядеться  не мог на тот мир, который ему сызнова открывался.
Он еще не все узнавал  и  слышал, говорил заикаясь.  Вел он себя так, что не
будь Паня предупреждена врачами, посчитала бы его рехнувшимся.
     Увидел в зарослях опушки  бодяк, долго стоял,  вспоминая  его, колючий,
нахально  цветущий,  и  не вспомнил, огорчился.  Ястребинку,  козлобородник,
осот, бородавник, пуговичник, крестовник, яковку, череду - не вспомнил.  Все
они, видать, в его нынешнем понимании  походили друг  на дружку, потому  как
цвели желтенько. И вдруг заблажил без заикания:
     - Кульбаба! Кульбаба! - и ринулся на костылях в  чащу, запутался, упал.
Лежа на брюхе, сорвал худой, сорный цветок, нюхать его взялся.
     И, зашедшаяся от внутреннего плача, жена его подтвердила:
     - Кульбаба. Узнал?! - и сняла с его лица  паутинку.  Он еще  не  слышал
паутинки на лице, запахов не слышал и был весь еще как дитя.
     Остановился подле рябины  и долго смотрел на нее, соображая. Розетки на
месте, краснеют ошметья объеди, а ягод нету?
     - Птички. Птички склевали,- пояснила Паня.
     - П-п-птички! - просиял он.- Ры-рябчики?
     - Рябчики, дрозды, до рябины всякая птица охоча, ты ведь знаешь?
     - 3-знаю.
     "Ничего-то ты не знаешь!" - горевала Паня, вспоминая последний разговор
с главврачом госпиталя. Врач долго, терпеливо объяснял: какой уход требуется
больному,  что  ему можно пить, есть,- и  все  время ровно бы оценивал  Паню
взглядом - запомнила ли она, а  запомнивши, сможет ли обиходить ранбольного,
как  того требует  медицина.  Будто между прочим врач поинтересовался насчет
детей. И она смущенно сказала, что не успели  насчет детей до войны. "Да что
горевать?!  Дело молодое..." - зарделась она.  "Очень  жаль",-  сказал врач,
спрятав глаза, и после этого разговор у них разладился.
     В  пути от Пихтовки она все поняла, и слова врача, жестокое их значение
- тут только и дошли до нее во всей полноте.
     Но не давал ей Сережа горевать и задумываться. Склонился  он над землею
и  показывал   на   крупную,   седовато-черную   ягоду,  с   наглым  вызовом
расположившуюся в мясистой сердцевине листьев.
     - В-вороний глаз?
     - Вороний глаз,- послушно подтвердила  она.-  А это вот заячья  ягодка,
майником зовется. Красивая ягодка и до притору сладкая. Вспомнил ли?
     Он  наморщил   лоб,  напрягся,  на   лице  его   появилась  болезненная
сосредоточенность, и  она догадалась,  что его  контуженная  память  устала,
перегружена уже впечатлениями, и заторопила его.
     В речке он напал на черемуху, хватал ее горстями, измазал рот.
     - С-сладко!
     - Выстоялась. Как же ей несладкой быть?
     Он пристально поглядел на нее. Совсем недавно, всего месяца три  назад,
Сергей  стал  чувствовать сладкое,  а до этого ни  кислого,  ни горького  не
различал. Пане неведомо, что это такое. И мало кому ведомо.
     Еще раз, но уже молча он показал ей на перевитый вокруг черемухи хмель,
и она утомленно объяснила:
     -  Жаркое лето  было.  Вот и  нету шишек. Нитки да  листья одни.  Хмелю
сырость надо.
     Он устал,  обвис на костылях, и она пожалела, что послушалась  его и не
вызвала подводу. Часто садились отдыхать возле стогов. Он мял в руках  сено,
нюхал. И взгляд его оживлялся. Сено, видать, он уже чуял по запаху.
     На  покосах  свежо  зеленела  отава,  блекло цвели  погремки и  кое-где
розовели  бледные  шишечки  позднего  клевера.  Небо,  отбеленное  по краям,
неназойливо голубело. Было  очень  тихо,  ясно,  но предчувствие  заморозков
угадывалось в этой, размазанной по небу, белесости и  в  особенной, какой-то
призрачно-светлой тишине.
     Ближе к поселку Сергей ничего уже не выспрашивал. Он суетливо перебирал
костылями, часто  останавливался.  Лицо его  словно бы  подтаяло, и на  губе
выступил немощный, мелкий пот.
     Поселок с пустыми огородами на окраинах выглядел голо и сиротливо среди
нарядного леса. Дома в нем постарели, зачернелись, да и мало осталось домов.
Мелкий лес вплотную подступил к поселку. Подзарос, запустел поселок. Не было
в нем шума и людской суетни. Даже и ребятишек не слышно. Только постукивал в
глуби  поселка  движок  и  дымила  наполовину  изгоревшая  артельная  труба,
утверждая собою, что поселок все-таки жив и идет в нем работа.
     - М-мама? - повернулся Сергей к Пане. И она заторопилась:
     - Мама ждет нас. Все гляденья, поди, проглядела!  Давай я тебе помогу в
гору-то. Давай-давай!...
     Она отобрала у Сергея костыли, почти взвалила его на себя и выволокла в
гору, но там костыли ему вернула, и по улице они шли рядом, как полагается.
     - Красавец ты наш ненаглядный! -  заголосила  Панина мать.- Да чего  же
они с тобой сделали, ироды ерманские-е?!  - и  копной вальнулась на крыльцо.
Зятя  она  любила не меньше, а показывала, что любит больше дочери. Он стоял
перед  ней худенький, вылежавшийся  в душном помещении и походил на  блеклый
картофельный росток из подпола.
     - Так и будете теперича? Одна - сидеть, другой - стоять? -  прикрикнула
Паня.  Панина  мать  расцеловала  Сережу  увядшими  губами  и,  помогая  ему
подняться на крыльцо, жаловалась:
     - Заела она меня, змея, заела... Теперь хоть ты дома будешь...- и у нее
заплясали губы.
     -  Да   не  клеви   ты   мне  солдата!  -   уже  с  привычной  домашней
снисходительностью  усмехнулась  Паня.  глядя  на  мать  и  на  мужа,  снова
объединившихся в негласный союз, который у них существовал до войны.
     Всякий раз, когда приходилось идти от Пихтовки в поселок одному, Сергей
Митрофанович заново переживал свое возвращение с войны.
     Меж листовника темнели таившиеся до времени ели, пихты, насеянные сосны
и лиственницы. Они  уже  начинали  давить собой густой  и  хилый  осинник  и
березник.  Только  липы не  давали  угнетать  себя.  Вперегонки  с хвойником
настойчиво  тянулись  они  ввысь,  скручивали  ветви,  извертывались черными
стволами, но места своего не уступали.
     И  стогов  на  вырубках  поубавилось  -  позаросли  покосы.  Но   согры
затягивало трудно. Лесишко на них чах и замирал, не успевши укрепиться.
     По  косогорам испекло инеем  поздние грибы. Шапки  грибов пьяно съехали
набок. Лишь поганки не поддались инею, пестрели шляпками во мху и в траве. В
озеринки падала прихваченная черемуха и рябина, булькала в воде негромко, но
густо. Шорохом и вздохами наполнены старые вырубы.
     Через какое-то время снова  начнется заготовка леса вокруг Пихтовки,  а
пока  сводят старые березники. До  войны березы не рубили. Когда  прикончили
хвойный  лес,   свернули  участок  лесозаготовителей  и  открыли  артель  по
производству мочала и фанеры.
     Сергей  Митрофанович  работал пилоправом, а Паня - в мокром  цехе,  где
березовые сутунки запаривали в  горячей воде и потом разматывали, как рулоны
бумаги, выкидывая сердцевины на дрова.
     Он  свернул  с  разъезженной  дороги  на  тропу  и  пошел  вдоль  речки
Каравайки. Когда-то водился в ней хариус, но  лесозаготовители так захламили
ее,  а на стеклозаводе, что  приник к Каравайке, столько дерьма  спускают  в
нее,  что  мертвой она сделалась.  По  сию пору гнили в  ней бревна,  пенья,
отбросы. Мостики  на  речке просели, дерном покрылись. Густо пошла  трава по
мостам, в гнилье которых ужи плодятся,- только им тут и способно.
     Неподалеку от поселка прудок. В нем мочат липовые лубья. Вонь все лето.
К  осени  лубья  повытаскивали,  мочало  отодрали  -  оно  выветривается  на
подставах. Прудок илист, ядовито-зелен, даже водомеры не бегают по нему.
     Тропинка  запетляла от  речки  по  пригорку, к огородам с  уже убранной
картошкой.  В  поселке,   установленное  на  клубе,  звучало  радио.  Сергей
Митрофанович  прислушался.  Над осенней тихой  землей разносилась  нерусская
песня. Поначалу Сергею Митрофановичу показалось -  поет женщина, но когда он
поднялся к огородам, различил  -  поет мальчишка,  и  поет так,  как ни один
мальчишка еще петь не умел.
     Чудилось, сидел  этот  мальчишка один на берегу реки, бросал камешки  в
воду,  думал и рассказывал самому себе  о  том, что он  видел, что думал, но
сквозь его бесхитростные, такие простые  детские думы просачивалась очень уж
древняя печаль.
     Он подражал взрослым людям, этот мальчишка. Но и в  подражании его была
неподдельная  искренность, детская доверчивость и  любовь к его чистому, еще
не захватанному миру.
     - Ах ты, парнишечка! - шевелил губами Сергей Митрофанович.- Из каких же
ты земель? - Он напрягся, разбирая слова, но не мог их разобрать, однако все
равно  боязно было за  мальчишку,  думалось,  сейчас  вот  произойдет что-то
непоправимое, накличет  он  на  себя  беду.  И  Сер