Виктор Астафьев.
Рассказы


Жизнь прожить
Ода русскому огороду
Паруня
Передышка
Тельняшка с Тихого океана
Ясным ли днем



        Виктор Астафьев.
        Ясным ли днем

---------------------------------------------------------------
 По изданию: "Так хочется жить", повести и рассказы, "Книжная палата", М., 1996
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------

     Памяти великого русского певца Александра Пирогова

     И  в  городе падал  лист.  С лип - желтый, с тополей - зеленый. Липовый
легкий лист разметало по улицам и тротуарам, а тополевый лежал кругами возле
деревьев, серея шершавой изнанкой.
     И в городе, несмотря на шум, суету, многолюдство, тоже сквозила печаль,
хотя было ясно по-осеннему и пригревало.
     Сергей  Митрофанович шел по  тротуару и слышал, как громко стучала  его
деревяшка  в  шумном,  но в  то же  время будто и  притихшем  городе. Шел он
медленно, старался деревяшку ставить на листья, но она все равно стучала.
     Каждую осень его  вызывали  из  лесного поселка в город,  на  врачебную
комиссию, и  с  каждым  годом разрасталась в  его душе обида. Чем прибранней
становился город, чем  больше замечал он  в  нем  хороших  перемен, наряднее
одетых горожан, тем больше  чувствовал униженность  и обиду. Дело  дошло  до
того, что, молча терпевший с сорок  четвертого года все эти никому не нужные
выслушивания, выстукивания и осмотры,  Сергей Митрофанович сегодня спросил у
врача, холодными пальцами тискавшего тупую, внахлест зашитую култышку:
     - Не отросла еще?
     Врач поднял голову и с пробуждающимся недовольством глянул на него:
     - Что вы сказали?
     И,  непривычно  распаляясь  от  давно  копившегося негодования,  Сергей
Митрофанович повторил громче, с вызовом:
     - Нога, говорю, не отросла еще?
     Врачи  и  медсестра,  заполнявшая карточки, подняли  головы, но  тут же
вспомнили о деле, усерднее принялись выстукивать и выслушивать груди и спины
инвалидов,  а  медсестра подозрительно уставилась  на  Сергея Митрофановича,
всем своим видом давая понять, что место здесь тихое, и если он, ранбольной,
выпивший  или просто  так  побуянить вздумал,  она поднимет трубку телефона,
наберет  02 -  и будь  здоров!  Нынче  милиция  не  церемонится,  она  тебя,
голубчика,  моментом  острижет  и  дело  оформит.  Нынче  смирно себя  вести
полагается.
     Но медсестра не подняла трубку, не  набрала  02, хотя сделала бы это  с
охотою, чтоб  все  эти  хмурые, ворчливые инвалиды  почувствовали,  к  какой
должности  она  приставлена  и   какие  у  нее  права,  да   и  монотонность
писчебумажной работы, глядишь, встряхнуло бы.
     Она шевельнула коком, сбитым наподобие петушиного гребня,  заметив, что
инвалид  тут же сник,  не знает, куда глаза и дрожащие руки деть. И взглядом
победителя обвела приемную залу, напоминавшую скудный  базаришко, потому как
вешалка была на пять крючков и пациенты  складывали  одежду  на  стулья и на
пол.
     - Можете одеваться,-  сказал Сергею Митрофановичу врач. Он снял  очки с
переутомленных глаз и начал протирать стекла полой халата.
     Деревяшка  и одежда  Сергея Митрофановича  лежали  и  углу, он попрыгал
туда. Пустая  кальсонина болталась, стегая тесемками по стульям и выношенной
ковровой дорожке, разостланной меж столами.
     Так  он и  попрыгал меж  столами, будто сквозь  строй, а кальсонина все
болталась,  болталась.  Телу  непривычно  было  без   деревяшки,   и  Сергей
Митрофанович, лишившись противовеса, боялся - не шатнуло бы его и не повалил
бы  он  чего-нибудь,  и   не  облил  бы  чернилами  белый  халат  врача  или
полированный стол.
     До угла он добрался благополучно, опустился  на стул и  глянул в  залу.
Врачи занимались своим делом. Он понял,  что все это им привычно и никто ему
в  спину не смотрел, кальсонины  не  заметил. Врач,  последним осматривавший
его, что-то быстро писал, уткнувшись в бумагу.
     И когда  Сергей Митрофанович  облачился, приладил деревяшку и подошел к
столу за справкой,  врач все еще  писал.  Он  оторвался  только на  секунду,
кивнул на стул и даже ногою пододвинул его  поближе  к Сергею Митрофановичу.
Но садиться Сергею Митрофановичу не захотелось. Тянуло скорее выйти отсюда и
закурить.
     Он стоял и думал о том, что год  от года меньше и меньше встречается на
комиссии старых знакомых инвалидов - вымирают инвалиды, исчезает боль и укор
прошлых дней, а  распорядки  все  те же. И  сколько отнято  дней и  без того
укороченной  жизни инвалидов такими вот комиссиями,  осмотрами,  проверками,
хождениями за разными бумагами и ожиданиями в разных очередях.
     Врач поставил точку, промокнул голубой промокашкой написанное и  поднял
глаза.
     -  Что  ж  вы  стоите?  -  И  тут же  извиняющимся  тоном  доверительно
пробормотал: - Писанины этой, писанины...
     Сергей  Митрофанович принял справку,  свернул ее вчетверо и  поместил в
бумажник, неловко держа при этом под мышкой новую, по случаю поездки в город
надетую, кепку. Он засунул бумажник со справкой в пиджак, надел кепку, потом
торопливо стянул ее и молча поклонился.
     Врач  редкозубо улыбнулся  ему,  развел  руками  -  что,  мол,  я  могу
поделать?   Такой  закон.  Догадавшись,  что  он  привел   в  замешательство
близорукого  молодого врача, Сергей Митрофанович  тоже вымученно  улыбнулся,
как бы сочувствуя врачу, вздохнул протяжно и пошел из залы, стараясь ставить
деревяшку на невыношенный  ворс дорожки, чтобы поменьше  брякало, и  радуясь
тому, что все кончилось до следующей осени.
     А до  следующего  года всегда казалось далеко, и думалось о переменах в
жизни.
     На улице он закурил. Жадно  истянув папироску "Прибой", зажег другую и,
уже неторопливо куря, попенял самому себе за срыв свой и за дальнейшее  свое
поведение. "Уж если поднял голос, так не пасуй! Закон  такой! Ты, да другой,
да третий,  да все  бы вместе сказали где надо - и переменили  бы  закон. Он
что, из камня,  что ли,  закон-то?  Гора он,  что  ли?  Так  и горы  сносят.
Рвут!.."
     До поезда оставалось еще  много  времени.  Сергей Митрофанович  зашел в
кафе "Спутник",  купил  две порции  сосисок,  киселя  стакан  и устроился за
столом без клеенки,  но  чистым  и гладким,  в  паутине  светлых клеточек  и
полосок.
     В кафе  кормилась молодежь.  За одним столом  с  Сергеем Митрофановичем
сидела патлатая  девчонка,  тоже  ела  сосиски  и  читала  толстую  книгу  с
линейками, треугольниками, разными значками и нерусскими буквами. Она читала
не отрываясь и в то же время намазывала горчицей сосиску, орудовала ножом  и
вилкой, припивала чай из стакана и ничего не опрокидывала  на  столе.  "Ишь,
как  у нее все ловко выходит!" - подивился Сергей Митрофанович. Сам он ножом
не владел.
     Девушка не замечала его неумелости в еде. Он радовался этому.
     С  потолка  свисали  полосатые фонарики.  Стены  были  голубыми,  и  по
голубому так  и сяк  проведены  полосы,  а на  окнах легкие  шторы - тоже  в
полосках.  Голубой,   мягкий  полумрак  кругом.  Шторки  шевелило  ветром  и
разбивали кухонный чад.
     "Красиво  как!  Прямо загляденье!"  -  отметил  Сергей  Митрофанович  и
поднялся.
     -  Приятно вам  кушать,  девушка! -  сказал  он. Девушка  оторвалась от
книжки, мутно посмотрела на него.
     -  Ах,  да-да,  спасибо!  Спасибо!  -  и  прибавила  еще: -  Всего  вам
наилучшего! - Она тут же снова уткнулась в книжку, шаря вилкой по пустой уже
тарелке.
     "Так, под книжку, ты и вола съешь,  не заметишь!"  - с улыбкой заключил
Сергей Митрофанович.
     Дверь в  кафе  стеклянная и узкая. Два  парня в одинаковых  светлых, не
по-осеннему легких пиджаках открыли перед Сергеем  Митрофановичем дверь.  Он
засуетился, заспешил, не успел поблагодарить ребят, подосадовал на себя.
     А по улице все кружило и кружило легкий  желтый лист липы, и отвесно, с
угрюмым шорохом опадал тополиный. Бегали молчаливые машины, мягко колыхались
троллейбусы с еще по-летнему открытыми окнами, и ребятишки шли с  сумками из
школы, распинывая листья и гомоня.
     За полдень  устало приковылял Сергей Митрофанович на вокзал, купил себе
билет  и устроился  на  старой  тяжелой скамье  с закрашенными, но  все  еще
видными буквами МПС.
     С пригородной  электрички вывалила толпа парней и девчонок с корзинами,
с  модными  сумками  и   кошелками.  Все  в  штанах,  в  одинаковых  куртках
заграничного покроя, стрижены коротко, и где парни, где девки - не разобрать
сразу.
     В корзинах у кого с десяток  грибов, у кого и меньше. Зато все наломали
охапки рябины, и  у всех были от черемухи темные рты. Навалился на мороженое
молодняк.
     "И мне мороженого купить, что ли?  А может, выпить маленько?" - подумал
Сергей Митрофанович, но  мороженое он есть боялся  -  все  ангина мучает,  а
потом сердце, или почки, или печень - уж бог знает что - болеть начинает.
     "Война это,  война, Митрофанович, по  тебе  ходит",- говорит ему жена и
облегчить в делах пытается.
     При воспоминании о жене Сергей Митрофанович, как всегда, помягчал душою
и незаметно от людей  пощупал  карман.  В кармане  пиджака,  в  целлофановом
пакете,  персики  с рыжими  подпалинами. Жене  его, Пане,  любая  покупка  в
удовольствие. Любому подарку рада. А  тут  персики!  Она и не  пробовала  их
сроду. "Экая диковина! - скажет.- Из-за моря небось привезли?" Спрячет их, а
потом ему же и скормит.
     В вокзале  прибавилось народу. Разом,  и  опять  же  толпою, во главе с
пожилым капитаном пришли на вокзал стриженые парни в сопровождении девчат  и
заняли   свободные  скамейки.  Сергей  Митрофанович   пододвинулся  к  краю,
освобождая место подле себя.
     Парни швырнули на скамейку  тощий рюкзачишко,  сумочку с лямками. Вроде
немецкого военного ранца сумка, только неукладистей и нарядней. Сверху всего
багажа спортивный мешок на коричневом шнурке бросили.
     Трое парней устроились  возле Сергея Митрофановича. Один высокий, будто
из  кедра  тесанный.  Он  в  шерстяном  спортивном  костюме.  Второй  -  как
вылупленный из яйца желток: круглый,  яркий. Он все время потряхивал головой
и хватался  за нее:  видно, чуба ему недоставало.  Третий небольшого  роста,
головастый, смирный.  Он  в  серой туристской куртке,  за  которую держалась
зареванная, куд-реватенькая девчонка в короткой юбке с прорехою на боку.
     Первого,  как потом выяснилось,  звали  Володей,  он с  гитарой  был и,
видать,  верховодил  среди  парней.  С  ним   тоже  пришла  девушка,  хорошо
кормленная,  в  голубых   брюках,  в  толстом   свитере,  до  средины  бедер
спускавшемся.  У  свитера  воротник, что хомут, и на воротник этот ниспадали
отбеленные, гладко зачесанные волосы. У рыжего, которого все звали Еськой, а
он  заставлял  звать  его Евсеем,  было сразу четыре  девчонки: одна из них,
догадался по  масти  Сергей Митрофанович,  сестра Еськина, а остальные -  ее
подруги.  Еськину сестру ребята  называли  "транзистором" - должно быть,  за
болтливость   и  непоседливость.  Имя  третьего  паренька  узнать  труда  не
составляло.  Девушка  в  тонкой  розовой  кофточке,  под  которой  острились
титчонки,  не отпускалась  от него  и,  как в  забытьи,  по  делу и без дела
твердила: "Славик! Славик!"...
     Среди этих парней, видимо, из  одного  дома, а может,  из одной  группы
техникума, вертелся потасканный паренек  в  клетчатой  кепке  и в  рубашке с
одной  медной  запонкой. Остался  у  него  еще малинового  цвета шарф, одним
концом заброшенный  за  спину.  Лицо  у  парня  переменчивое, юркое, кепочка
надвинута на смышленые цепкие глаза, и Сергей Митрофанович сразу определил -
это блатняшка, без которого ну ни одна компания российских людей обойтись не
может почему-то.
     Капитан  как  привел свою команду - так и примолк  на дальней скамейке,
выбрав  такую позицию, чтоб  можно  было  все  видеть,  а самому  оставаться
незаметным.
     Родителей  пришло  на  вокзал мало, и  они  потерянно  жались  в углах,
втихомолку смахивая слезы, а  ребята были  не очень  подпитые, но вели  себя
шумно, хамовато.
     - Новобранцы? - на всякий случай поинтересовался Сергей Митрофанович.
     - Они самые! Некруты! - ответил за всех Еська-Евсей и махнул товарищу с
гитарой: - Володя, давай!
     Володя ударил по всем струнам пятерней, и парни с девчонками грянули:
     Черный кот, обормот!
     В жизни все наоборот!
     Только черному коту и не везе-о-о-от!
     И по всему залу вразнобой подхватили:
     Только черному коту и не везе-о-о-от!
     "Вот окаянные! - покачал головой Сергей Митрофанович.- И без того песня
- погань, а они еще больше ее поганят!"
     Не  пели  только Славик и его девушка.  Он виновато улыбался, а девушка
залезла к нему под куртку и притаились.
     К "коту",  с усмешками, правда, присоединились и родители, а "Последний
нонешний денечек" не ревел никто.  Гармошек не было, не голосили бабы, как в
проводины прежних лет. Мужики не лезли в драку, не пластали на себе рубахи и
не грозились расщепать любого врага и диверсанта.
     Ребята и девчонки перешли на какую-то вовсе несуразную дрыгалку. Володя
самозабвенно   дубасил   по  гитаре,   девки  заперебирали   ногами,   парни
запритопывали.
     Чик-чик, ча-ча-ча!
     Чик-чик, ча-ча-ча!
     Слов уж не  понять было, и музыки никакой не улавливалось. Но ребятам и
девчонкам   хорошо   от  этой  песни,   изверченной  наподобие  проволочного
заграждения. Все смеялись, разговаривали, выкрикивали. Даже Володина ядреная
деваха стучала туфелькой о туфельку, и  когда волосы ее,  гладкие, стеклянно
отблескивающие,  сползали  городьбою на глаза,  откидывала  их  нетерпеливым
движением головы за плечо.
     Капитан ел помидоры с хлебом, расстелив  газету на коленях, и ни во что
не  встревал.  Не  подал  он  голоса  протеста  и  тогда, когда парни вынули
поллитровку  из  рюкзака и  принялись  пить  из  горлышка. Первым,  конечно,
приложился тот,  в кепке. Пить  из горлышка умел  только он  один, остальные
больше дурачились, болтали  поллитровку, делали ужасные  глаза. Еська-Евсей,
приложившись к горлышку, сразу же бросился  к вокзальной емкой  мусорнице, у
Славика  от  питья  покатились слезы.  Он  разозлился и  начал совать  своей
девушке бутылку.
     - На!
     Девушка глядела на него со щенячьей преданностью и не понимала, чего от
нее требуется.
     - На! - настойчиво совал ей Славик поллитровку.
     - Ой, Славик!.. Ой, ты же знаешь...- залепетала девушка,- я не умею без
стакана.
     - Дама требует стакан!- подскочил  Еська-Евсей,  вытирая слезы  с разом
посеревшего лица.- Будет стакан! А ну! - подал он команду блатняшке.
     Тот  послушно  метнулся  к  ранцу  Еськи-Евсея и вынул  из  него  белый
стаканчик  с румяной женщиной на крышке. 'Эта нарисованная на  сыре  "Виола"
женщина походила на кого-то  или на нее  кто-то походил? Сергей Митрофанович
засек глазами Володину деваху. Она!
     -  Сыр  съесть! -  отдал  приказание  Еська-Евсей.- Тару  даме  отдать!
Поскольку она...
     Она, она не может без стакана!..
     Этим ребятам все равно, что петь и как петь.
     Володя дубасил по гитаре, но сам веселился как-то натужно и, делая вид,
что не  замечает  своей  барышни, все-таки отыскивал ее  глазами  и  тут  же
изображал безразличие на лице.
     - Ску-у-усна-а! - завопил  блатняшка. Громко чавкая, обсасывал он сыр с
пальца, выпачкал шарф и понес все на свете.
     - Ну, ты! - обернулся к нему разом взъерошившийся Славик.
     -  Славик! Славик!  - застучала в грудь  Славика  его  девушка  - и  он
отвернулся, заметив, что капитан, хмурясь, поглядывает в их сторону.
     Блатняшка будто ничего не видел и не замечал.
     -  Хохма,  братва!  Хохма!  - Когда  поутихло,  блатняшка,  вперед всех
смеясь,  начал рассказывать: -  Этот сыр, ха-ха, банку  такую  же в  родилку
принесли, ха-ха!. Передачку, значит... Жинки, новорожденные которые, гля-дят
- на крышке бабка баская и решили - крем это! И нама-а-азалися-а-а!..
     Парни  и  девчонки  повалились  на  скамейки,  даже  Володина   барышня
колыхнула ядрами  грудей, и молнии  пошли по  ее  свитеру,  хомут  воротника
заколотился под накипевшим подбородком.
     - А  ты-то,  ты-то  че  в  родилке  делал?  - продираясь  сквозь  смех,
выговорил Еська-Евсей.
     - Знамо, че,- потупился  блатняшка.- Аборт! Девчата  покраснели, Славик
опять  начал  подниматься  со скамейки,  но  девушка уцепилась  за полу  его
куртки.
     - Славик! Ну, Славик!.. Он же шутит...
     Славик снова  оплыл  и  уставился  в зал поверх головы  своей  девушки,
проворно и ловко порхнувшей под его куртку, будто под птичье крыло.
     Стаканчик меж тем освободился и пошел по кругу.
     Володя  выпил половину  стаканчика  и  откусил от  шоколадной  конфеты,
которую успела сунуть  ему Еськипа пламенно-яркая сестра. Затем Володя молча
держал стаканчик у носа своей барышни. Она жеманно морщилась:
     - Ты же знаешь, я не могу водку...
     Володя держал протянутый стаканчик, и скулы у него все больше твердели,
а брови, черные и прямые, поползли к переносью.
     -  Серьезно, Володенька...  Ну,  честное  пионерское!..  Он  не  убирал
стаканчик, и деваха приняла его двумя длинными музыкальными пальцами.
     - Мне же плохо будет...
     Володя никак не отозвался на эти  слова. Девушка сердито вылила водку в
крашеный  рот. Девчонки  захлопали в  ладони. Сеструха Еськина взвизгнула от
восторга, Володя  сунул в  растворенный  рот  своей барышни остаток конфеты,
сунул, как кляп, и озверело задубасил по гитаре.
     "Э-э, парень, не баские  твои дела... Она небось на коньяках выросла, а
ты водкой неволишь..."
     Сергея  Митрофановича потянули  за  рукав и  отвлекли. Славина  девушка
поднесла ему стаканчик и робко попросила:
     -- Выпейте,  пожалуйста, за  наших ребят... И... За все, за  все! - Она
закрыла лицо руками и,  как подрубленная, пала  на грудь своего  Славика. Он
упрятал  ее под куртку  и, забывшись,  стал  баюкать  и  раскачивать,  будто
ребенка.
     "Ах ты, птичка-трясогузка!" -  загоревал Сергей Митрофанович и поднялся
со скамьи. Стянув кепку с головы, он сунул ее под мышку.
     Володя прижал  струны гитары. Еська-Евсей, совсем  осоловелый, обхватил
руками  сестру  и  всех  ее  подруг.  Такие   всегда  со  всеми  дружат,  но
неосновательно,  балуясь,  а придет  время, схватит Еську-Евсея какая-нибудь
жох-баба  и всю  жизнь  потом  будет  шпынять,  считая, что  спасла  его  от
беспутствия и гибели.
     -  Что ж,  ребята,-  начал Сергей Митрофанович и прокашлялся.- Что  же,
ребята...  Чтоб дети грому не  боялись! Так, что ли?..- И, пересиливая себя,
выпил водку из стаканчика, в котором белели  и плавали остатки сыра. Он даже
крякнул якобы от удовольствия, чем привел блатняшку в восхищение:
     - Во дает! Это боец! - и  доверительно, по-свойски кивнул на деревяшку.
- Ногу-то где оттяпало?
     - На войне, ребята,  на войне,- ответил Сергей Митрофанович и опустился
обратно на скамью.
     Он не любил  вспоминать  и рассказывать  о  том, как и где оторвало ему
ногу, а потому обрадовался, что объявили посадку.
     Капитан поднялся с дальней скамьи и знаками приказал следовать за ним.
     -  Айда и вы  с  нами,  батя! - крикнул Еська-Евсей.- Веселяя будет!  -
дурачился он, употребляя простонародный уральский выговор.- Отцы и дети! Как
утверждает современная литература, конфликта промеж нами нету!..
     "Грамотные,  холеры!  Языкастые!  С  такими  нашему  хохлу-старшине  не
управиться было бы. Они его одним юмором до припадков довели бы..."
     Помни свято,
     Жди солдата,
     Жди солда-а-ата-а-а, жди солда-а-а-та-а-а.
     Уже как  следует,  без  кривляния пели ребята  и девушки,  за  которыми
тащился  Сергей  Митрофанович.  Все  шли  обнявшись.   Лишь  модная  барышня
отчужденно шествовала в сторонке, помахивая Володиным  спортивным  мешком на
шнурке,  и  чувствовал Сергей Митрофанович - если бы приличия позволяли, она
бы с радо