особно.  Тем временем  друг  за  дружкой
убрались в другой мир, в леса  другие бабушка Сысолятиха и Петруша-баканщик.
Зато прибыл из  инвалидки Серега,  в командировку во временну, говорит,  сам
щенком смотрит, только что в ноги не тычется. Забрал я его к себе в баканску
будку - все живая душа в живом доме, да и Лильке полегче.
     С ним, с Серегой, незаметно втянулись мы в хозяйство наше - он по дому,
я во дворе да на реке, и это самое, от холостяцкой-то  от вольности попивать
начали.  Ну, а где выпивка, там  и женский  пол. И  как  он  к нам  попадал,
объяснить я тебе не  сумею. И  по льду  попадал, и по снежным убродам,  и по
чистой воде,  и по бурной, коренной,  и  со  дна реки выныривал, ненароком в
лесу заблудится какая, при стихийном ли бедствии, от грозы-молоньи укроется,
какая - рыбки купить, какая  - ягод побрать, какая  просто так, на огонек на
вечерний. Иная день поживет,  другой - и уже пылит на развороте,  кроет нас,
что законная хозяйка. Серега, он все ж таки слабый был и ожениться опасался:
не справлюсь, мол, со своими обязанностями и баба загуляет. Эвон  оне какие,
за войну-то боевые сделались, любого ротного старшину за подол заткнут. Ну а
я в самом распале, в самый гон вошел, так бы вот кого и забодал! Ни день, ни
ночь мне нипочем...
     Лилька приплывет к нам, пошумит, поругает нас, поплачет ковды - боится,
спортимся мы, избалуемся вконец, потом рукой махнет: "А-а, повеселитесь хоть
вы, раз мне доли нету... Завоевали... "
     В деревне,  в  Изагаше-то,  про все наши  художества, конечно, все было
известно  да еще  и  с прибавленьями. Мое положение хуже губернаторского: не
вижу Таньку - сердце рвет, увижу - с души прет! Но я держу объект на прицеле
и позицию  не  сдаю. Как по делу или  в  магазин  поплыву в Изагаш, так  мне
обязательно на пути Танька встретится и обязательно я ее спрошу:
     - Замуж за меня еще не надумала?
     -  Зачем  тебе  замуж, -  отвечает она,  -  ковды  нашего брата  не  то
шестнадцать, не то двадцать мильенов лишних. Хватит вам с братцем работы еще
на много годов.
     - Стало быть, мое сердце в тебе, а твое - в камени.
     - В камени, в камени.
     - Ну смотри. Я ведь возьму да и оженюсь.
     - Не  оженишься! Я приворот знаю, - смеется Танька и глаза свои в щелки
жмурит. - Кому на ком жениться, тот для того и родится...
     Ишь ты как ловко да складно! - злюсь я. Чисто Сысолятиха-бабушка валит.
И про  слова  насчет калибера думаю. Чего-то,  думаю,  есть! В войну секрет,
стало быть, и у ей завязался. Но куда сердце лежит, туда оно и бежит.
     Лильке  - кому же  больше-то? -  изложил я свои душевные  терзанья. Она
пригорюнилась:
     -  Дурак ты  набитый! Дурак и не  лечишься, - качает головой. - Ну  ума
нету - пропили с  Серегой ум-то,  -  дак глаза-то есть?  Она  же, Танька-то,
больная. В войну  с лесозаготовок не вылазила, надорвалась.  В сорок третьем
гриппом переболела - у нас год  тот  худой какой-то  пал, косил  и  уродовал
людей,  будто потрава шла по лугу. Осложнение  у нее на сердце после болезни
получилось. Она обездолить тебя, оболтуса, не хочет, а ты кобелишься на виду
у  ей, чубом трясешь, зубы скалишь...  Легко ли ей  этот твой джаз слышать и
видеть? Вот и  сестра я тебе, а взяла бы хороший  дрын да дрыном бы тебя  по
башке-то дурной и кучерявой, что у барана...
     Вот  так  вот, паря,  мне  дали  по рогам,  и открылся секрет. Неладно.
Нехорошо. Неправильно получилось  у  меня.  И раньше не  шибко  грамотный да
развитый был, а на войне совсем, видно, отупел, ожесточился. Я Лильку за бок
- не базлай и не психуй, говорю,  а потолкуй с Татьяной ладом, что ежели она
ко мне  всерьез, то и я  к ней  с сурьезными намерениями, с недостойным моим
прошлым  кончено,  раз и  навсегда! Р-ррублю  чалку!  Навигация  закончится,
бакана сыму,  с  огородом  управлюсь, свинью  заколю, марала, а  то  и  двух
завалю, рыбы наловлю - мы и поженимся, справим свадьбу на весь Изагаш.
     Мне через Лильку ответ: "Пущай  он потаскушек пекорчит с братцем своим,
а мы,  уфимцевские бабы, ревновиты, не  привыкли ни с  кем  ложа делить, нам
мужика, как мерина в хозяйство, незаезженного  подавай! И нос у него огурцом
висит. Семенным. Промеж  круглых щек. И  шеи  нету.  Только  и  красоты  что
кудрява голова. Да  под кудрями-то опилки. Ума и с наперсток не наберется...
"
     А-ах та-ак! Сталыть,  нос огурцом, ума наперсток не наскрести! Ну  я те
покажу,  сколько  у  меня ума! Я  те покажу! Будешь ты  у меня, как положено
старой  деве, на  том свете  козлов пасти.  Будешь!..  Я вот поеду  в Даурск
осенесь  и учительшу с музыкальной  школы высватаю  либо телефонистку,  да и
продавщица  от меня не  отвернется из самого  магазина  "Хозтовары"  -  была
летось проплывом, и мы по смородину на остров...
     Так бы я и сделал - дураково дело не  богато. Поворотил  бы свою судьбу
на  другой ход,  на  другу ногу поставил,  через  перевалы бы  ее утащил,  в
райцентр - в министры бы не вышел по грамотешке своей, но в  завхозишки либо
в  замначальники снабжения  какого-нибудь  торгового объединения или другого
блатного предприятия подрулил бы, и, глядишь, препроводили бы меня бесплатно
лет эдак на десять героическую дорогу Абакан - Тайшет строить.
     Да  не  лежало мне  туда  пути. Бог,  как говорится,  не сулил. Занемог
совсем Серега. Слег братан мой и уж больше не справился, не осилил фронтовых
увечий. Напоследок наказал похоронить его рядом с Петрушей,  поскольку оба -
бобыли,  постараться выдать  замуж Лильку, чтоб она не загубила свою молодую
жизнь из-за обормотов.  Ежели самому приспеет  -  брать изагашинскую,  лучше
всего Уфимцеву Таньку - баба надежная, хоть и с диким характером, да на нас,
Сысолятиных-Заплатиных, иную и не надо. Сломам.
     Закопали  братана  Серегу,  инвалида  войны, на  родном  на  анисейском
берегу,  дерном травяным, под одно с  Петрушиной, могилку покрыли. Отвели  и
девять  и сорок поминальных  дней - как  и положено у добрых людей. Сеструха
сделала мне заявленье:
     -  Все,  Ваня!  Больше не могу. Погину я тут.  Погину, засохну, сдохну.
Забирай к себе Борьку заместо Сереги. Я целину поеду поднимать.
     И  что ты, паря, думаешь? Подняла! Не сразу, конечно, не вдруг, девка с
разбором, и голова  у ней на плечах крепко сидит.  На нефти подняла! И помог
ей в этом  хлопотном деле Алекса Богданович, белорус, больше центнеру весом.
Я  как  увидел их первый  раз, чуть  мимо табуретки  не сел! Как же, говорю,
бедная  Лилька, ты эдакого дредноута на плаву держишь? А она: "Копна мышь не
давит". Алекса в лад ей  вторит: "Зато мышь усю копну  источиць!.. " Во пара
дак пара - гусь да гагара! Мигом троих детей изладили, голубчики, и с  нефти
убегли в  осушенные болота Белоруссии. Я  у них  в  гостях бывал, в отпуску.
Потеха!  Лилька   Алексу  нефтью  дразнит:  "Бяологи,  маць  их  упира-маць!
Поставили серець  болота вышку и ждуць,  когда нехць попрець! А яка нехць  у
болоци? Там же ж вода кругом! Я ж на болоци вырос, мяня ж не обмануць. Жруць
государственную рублеуку да вино - и уся  тут  нехць! Но уцей, уце-эй! Вышел
на одзеро,  стряльнул да  ружжом як повел - полобласка уцей. Я их на вяровку
уздев,  пока до дзяреуни пер -  плечо изувечиу, месяць мядвежим салом  плечо
уцюпрял да вином вылячивався... "
     "Тэта ж жонка  враць! Гэта ж жонка враць! Да усяго надзелю и лечывсь от
уцей!"  - поправлял Алекса из Белоруссии Лильку  из  деревни Изагаш, любовно
глядючи на свою сибирячку.
     Но   это   уж  когда   было-то!  Когда   уж  все  кругом  налаживалось,
восстанавливалось  после войны,  жизнь входила в  спокойную межень,  вода  в
берега.
     А у  меня все  как-то  не так, все ни к селу  ни к  городу, и баканская
служба стала мне надоедать.  Папуля  Костинтин вместе с Борькой,  мне на мою
короткую шею хомутом надетые,  - тоже. Я те забыл сказать, что ко мне вместе
с Борькой и папуля  Костинтин пожаловал. Больны оба  и вроде как в  возрасте
подравнялись  - дети и дети малые,  не понимают и понимать не хотят, что моя
молодость на излете, что нянькой  при них и кормильцем быть мне, считай что,
ни  к чему.  Но  ущербные  люди  -  оне  в  душе все  ж  таки злые,  хоть  и
прикидываются бесхарактерными. И эти, как их, эгоисты. Добра не помнят и зла
навроде как  знать не  хотят.  И что  получается?  Погибаю  в  прислугах,  в
работниках, середь дремучей тайги.
     "Сплавлю обоих вас, забулдыг, сплавлю в город,  в инвалидку". - "А бог!
А совесть! А Лилька что скажет? Лилька к себе нас возьмет, в Белоруссию, вот
тогда узнаешь... "
     "Й-ех, мать-перемать, зеленая роща! Эх, кто виноват - жена или теща?" -
хватану и я стакашек-другой  вместе  с тятей да с  братцем, выйду на  берег,
зареву  на весь Анисей,  чтоб в Изагаше  слышно  было: "Средь высоких хлебов
затерялося  небогатое наше село-о-о-о. Гор-ре го-о-орькое по свету шлялося и
на нас невзнача-ай набре-ло-о-о-о... "
     Шляться-то оно, конечно, шлялося, горе-то  наше, да еще не набрело иль,
считай что, не полностью выбрело из водяных темных пучин, но уж подобралось,
уж руку протянуло, за горло взять изготовилось - Анисеюшко, родимый батюшко,
караулил  и  не  дремал,  чтоб  выхватить  остатки  из  жидких   уже   рядов
сысолятинской родовы.
     Во время  сенокоса поплыли папуля Костинтин с Борькой ко мне на остров,
обед,  что ли, сварили да вздумали порадовать косаря, выслужиться. На шивере
не справились с течением,  унесло их к утесу, торнуло  о камень  и обернуло.
Лодку наши, изагашинские, поймали,  привели. Давай неводить,  искать тятю  с
братцем всем  населением.  Не  нашли. Через неделю их  самих  из  ямины,  из
каменьев  вытащило и на косу выбросило. Воронье  над косой забаламутилось  и
указало упокойников - нате, возьмите, боле оне родимому Анисею не нужные...
     Вот  так  вот, парень, потихоньку  да  помаленьку остался  я  на  свете
один-одинешенек и узнал, что есть настоящее горе. Уж пущай бы жили Костинтин
с  Борькой. Пущай бы пили, фулюганничали,  только  чтоб  не одному  в  голой
избушке, кругом упокойниками обступленной...
     И  начал я  подумывать  бросить  баканскую службу, а то уж домохозяйкой
сделался,  уж моя  корова бабам доить  себя  не дается, уж  я  знаю, сколько
гребков до каждого бакана и толчков шестом до перевалок, уж мне рыбалка не в
азарт и охота не  в добычу, уж ко мне девки молоды по ягоды  не  плывут, все
разведенки  да вдовы горемышные, с которыми не  столь удовольствия поимеешь,
сколько горя наслушаешься, да и напьешься с него, с горя-то.
     Словом, мысля моя правилась к  близкому ходу - побродяжничать поманило.
И стал бы я бичом отпетым - ничто меня на путе этом удержать не могло.
     Однако  ж легко сказка сказывается,  да душа-то в  берег родной вросла:
поля мои, леса  мои, река петлей вокруг горла обернулась, что кашне голубое.
Куда я от  Анисея-погубителя? Куда  от  последнего Лелькиного прибежища,  от
отца-материной недожитой  жизни,  от могил,  от Борьки  и  Костинтиновой, от
Сереги и Петрушиной, от тех же стариков Сысолятиных могил? Куда без этих гор
высоких, без островов  и бугорков,  под  которыми друзья-товарищи фронтовые,
земляки зарыты?  Кто их могилы доглядит? Кто в родительский  день помянет  и
поплачет об их? Это уж  нонешним молодым кочевникам  наши привычки  смешными
кажутся  и без надобности, по наша  жизнь без  родных  могил - что лодка без
ветрил.  Да и  без земли,  без  бархатных  лесов,  без  синих  перевалов, за
которыми все что-то хорошее мерещится...
     Сниться ж, заразы, станут,  как по юной глупости  снились на войне. Все
это в карман не положишь, с собой не унесешь.
     Нет, никуда мне от всего этого не деться и от Таньки нет  мне хода. Она
навроде и знать меня не  знает, но сама из-за реки-то словно в бинокль видит
не  только чуб мой, но и мысли мои,  за поведеньем моим ненормальным следит,
намеренья мои изучает и наперед их разгадывает. "У кого молитва да пост, а у
нашего Ваньки - бабий  хвост!" -  талдычила покойница бабушка Сысолятиха,  и
правда что в  самую точку. А там Лилька в письмах ноет: "Братка мой! Братка!
Мне бы хоть  одним глазком взглянуть на Анисеюшко  да на горы  и, леса наши.
Вижу их, во сне вижу. Мы  в  отпуск  засобирались, да, пожалуй что, насовсем
приедем. Алекса механиком может и болота  осушать мастер". Совсем сеструха с
памяти сдернулась!.. Какие  у нас болота? Чего осушать?  Но не приехали оне,
прособирались. Сперва  решили  детей  подрастить  и  выучить,  потом  внуков
поднять, да так незаметно и вросли, видать,  в белорусскую  землю. А  на нас
надвинулись грандиозные, как в газетках пишут, события.
     Наступила еще одна осень.
     Флот  уходил  на  отстой.  С реки  снимали обстановку.  Ко  мне заплыло
околевшее на реке  руководство из баскомреча. Заплыло и  заплыло. Начальство
надо  согревать. Закуска по ограде  бегает,  в воде плавает, в лесу  растет,
дрова  казенны,  тепло мое.  Загуляли, запели гости с хозяином: "Наверх  вы,
товарищи, все по  местам! Последний парад  наступа-а-ает". А раз последний и
лед скоро - надо на зиму рыбы наловить. Надо дак надо. Кто бы возражал, я не
стану. Конец октября  на дворе.  У нас  в осеннюю  пору, перед ледоставом, в
ближних  протоках  елец тучился. Стоит один к  одному - камешника не видать:
думу  ли  думает,  где  и  как  зимовать удобнее, галечку  ли  мелкую берет,
балластом себя загружает - ко  дну жаться, меньше сил чтобы израсходовать на
плаву. Елец  в нашей местности был, что  тебе туруханская  селедка, - мягок,
жирен, прогонист.
     В  ночь  бросили  плавушки-сети. Проплыли одну протоку  - бочонок ельца
взяли, ведер на  пять.  "Мало,  -  говорят  гости, -  зима долгая,  с харчем
туговато". Мало дак мало. Бросили еще. Увлеклися. И раз  тебе  на одной тоне
черпануло  ленка,  вкусной  рыбки,  мористым  концом  сети!  Глаза  на  лоб!
Лихорадка в пятки!
     А погодка! А погодка! Хуже не придумать.  Снежище мокрый - стеной. Кашу
по воде несет. Руки отерпли, пальцами уж не  владеем. Лодка леденеть начала.
Запасу - ладонь. "Ребята, -  говорю,  - надо бы  домой".  -  "Еще одну тоню.
Только  одну!..  "  На  этой  тоне,  на  последней-то,  мы  и  опрокинулись.
Ухватились  за лодку,  в  рыбе плюхаемся. Орем. Чую, огрузать  начал, сапоги
резиновы до пахов, одежда по осени, не то чтобы и очень уж тяжелая, но все ж
телогрейка, дождевик, исподнее. Ну, думаю, дождался и я  своего часу-череду,
укараулил и меня Анисеюшко. Давно  он что-то  об  себе не напоминал, да вот,
стало  быть, не  забыл,  терпеливый  он, не  торопится,  ему  еще  таких вот
дураков, как я, учить не переучить, топить не перетопить.
     Ну,  это  я сейчас так планово  мыслю, в ряд  пляшу,  тогда, поди-ка, и
мысля скакала, и тело зыбалось, и я орал что есть мочи. И пока  слышал себя,
думал: "Кто блажит на реке так противно? Так одичало?" Скоро сил на  крик не
стало,  сипеть  начал молитву о  спасении  - тонуть-то мне совсем неохота  и
сдаваться,  пусть  и  родному Анисею,  нет  желания, сдаваться  я  никем  не
приучен, на фронте думы о  плене или о чем таком, чтоб шкуру спасти, ни разу
в башку не влезало.
     Не помню,  как  дождевичишко с телогрейкой я стянул, сапог один спинал,
другим в воде за борт опрокинутой лодки цепляюсь, чтоб сорвать и  его. В тот
момент мы на бакан на белый наплыли.  Один  из наших шасть на  крестовину. Я
ему: "Нельзя! Не можно! Крестовина за лето намокла, едва фонарь держит... "
     Пронесло нас. Лодка,  было огрузшая под брюхами людей,  тут килем вверх
приподнялась. Я на лодку. Чую, булькается кто-то, хрипит: "Спасите!" Я этого
связчика выдернул  на киль. Боле никого не  слыхать. Стало быть, из четверых
рыбаков осталось двое. Говорить либо кричать я уж не мог, но, лежа на брюхе,
гребуся руками. Связчик, глядя на меня, тоже помогает. Коли нижний бакан был
- вот-вот избушка. Около нее  пароходишко остался, ближе подгребешь - скорее
услышат.
     С парохода  и подняли нас, потом и тех двоих,  наших товарищей, по реке
собрали. Одного несло по  стрежи, плащ у него был прорезиненный, распахнулся
и не давал огрузнуть.  Его прожектором осветили, думали -  коряга плывет. Но
речники опытные на обстановочных судах робили, подплыть решили, посмотреть -
это, значит, выпало еще пожить человеку. А вот тому, что за  бакан поймался,
висел  на  нем,  воды  и  тины  наелся,  судьба не сулила боле жизни. Он был
впопыхах снят с  бакана, брошен на  корму пароходишка. Корма железна. И пока
до будки  пароходчики  хлопались да чалились - примерз  к  железу, бедолага,
переохладился.
     В  те  поры, пока пароходишко по реке кружил,  горе-рыбаков вылавливал,
нас  двоих уж оттирали в  избушке, грели и, как водится, от всей-то душеньки
крыли на все  корки. Свет я увидел уж к петухам. Раздирает, разваливает меня
изнутри  холодом. Тащите, показываю, за печку. Утащили. Там ведро помойное и
рукомойник. Стал я на колени перед ведром...  С отдыхом - сил-то нету - я то
ведро до  ободка  нацедил.  Сразу  мне сделалось  легче и  теплее. На  печку
заволокли хозяина-ухаря,  всем, что есть в избе,  укрыли,  но  меня все одно
качает,  взбулындывает  -  я  все  еще  в воде. Вот  опять куда-то  понесло,
завертело, закачало, опрокинуло...
     Очнулся  оттого, что кто-то меня  бьет.  По морде. Да так больно!  Что,
думаю, такое? Зачем добавлять-то? Я и так эвон какую кару принял... Открываю
глаза - Танька Уфимцева хвощет меня со щеки на щеку:
     -  Паразит! Паразит  проклятый!  Чтоб ты сдох!  Ослобонил  меня... -  И
всякое там разное бабье ругательство вперемешку с причитаньем валит.
     Танька  прослышала  про нашу погибель  и решила,  что  я утонул. А  как
переплыла  и увидела, что  я живой, - давай  меня  сперва отхаживать,  потом
понужать.  Я  ни  гу-гу, не  сопротивляюсь и виду не  подаю, что мне больно.
Танька била, била, била меня, выдохлась, глаза закатила.
     - Что вот мне с ним, с вражиной,  делать? Куда деваться? И на грудь мне
головой упала. - Надо замуж выходить. Пропадет без меня...
     Я тут снова  глаза  закрыл, слушаю и  думаю, что ума у меня  и на самом
деле с наперсток  -  никакой  я тактики не знаю, хотя  и на фронте  побывал.
Гитлера уделал.  Гвардеец...  Надо  было мне давно попробовать утопиться или
еще какой маневр утворить.
     Со мной с хворым Татьяна и осталась в баканской будке. Я нарочно недели
две  придуривался,  с  печи не  слезал, не пил, не  ел, все на милую глядел,
короче, тактику все ж таки применил - тактику одиночного бойца, находящегося
в окружении: чтоб она за это время в хозяйство вошла, баканское имущество по
описи на зиму приняла, к домашней лямке прикипела,  чтоб ей некуда  деваться
сделалось. Надо соответствовать своему  назначению - спасать человека, и вся
тут задача. Ведь она, наша русская баба, что есть? Ей внуши, но лучше пускай
она сама себе  в голову вобьет,  что, допустим, в казенну  баню она  идет не
просто так,  а смывать с общества грязь, обчищать его  от скверны, - дак она
тебе баню своротит, а  уж  замуж  оне у нас, голубушки, сплошь не просто так
идут,  все  с высоким  смыслом  - человека спасать,  и в горячке патриотизма
запросто могут его задушить. В объятьях!
     "Коня  на  скаку  остановит,  медведя  живьем  обдерет!"  -  говаривали
братья-минометчики  про наших замечательных женщин. А  они, минометчики, как
стреляют, так и говорят - всегда в точку.
     И  вот  достигнуто желанье!  Наступил  предел  моей  холостой  жизни  -
разлучить нас с Татьяной теперь  только  заступу да сырой  земле. Не  так бы
скоро, конечно, как вышло, да у всякого свой срок во всем назначен,  не нами
назначен. Вон  люди,  которые  ни сахар, ни соль не  едят,  бегом бегают  по
девять верст, а придет срок, кувырк - и нету...
     Да-а... Скоро и  понесла моя Татьяна.  Все  наветы  покойной Сысолятихи
Шоптоницы насчет  нестойкости уфимцевской  родовы,  не  в  пример  мне,  она
отмела,  хоть  и   на  лесозаготовках  мыкалась  середь  мужичья,  пусть   и
нестроевого, в  селе  Изагаш  полжизни  колотилась, где строгость нра