ке, долбил ногами в спину хозяйке и орал на весь
лес. Паруня вела беседу с поросенком,  призывала  его  к  порядку, пробовала
даже запеть: "Базар большой, купил поросенка, всю дорогу целовал, думал, что
девчонка". Но поросенку не поглянулась песня: "Уй-уй-зю-у-у!" --  возмущенно
взвизгивал он.  "Ну, не буду, не буду", --  успокоила его  Паруня. Поскольку
пять верст -- путь длинный  и  с  поклажей нелегкий, Паруня имя поросенку от
нечего делать придумала -- Путик.
     Долго  ли,  коротко  ли  шла Паруня,  а  уже завечерело.  Стала  Паруня
переходить  через речку  Быковку  по  двум жердям, перекинутым с  берега  на
берег, и, взбодряя себя, завела беседу: "Вот через речку переберемся, Путик,
и дома будем. Я тебе  молочка дам, а себе похлебку разогрею. Поедим  и спать
уложимся: я на кровать, ты в подпечье..."
     "И-и-и-зю-у-у-у!" -- ответил поросенок и брыкнулся в мешке.  "Эво, эво!
-- шатнулась на жердях Паруня.  -- Я эть эдак упаду! Говорю тебе, Путик, дом
скоро. Вон  уж  крышу  видно, и ты смирно  сиди, не роняй меня..." Закончить
назидание  не довелось -- Путик так брыкнулся в мешке, что зашаталась Паруня
и рухнула в  холодные воды  Быковки. Мешок она при этом выпустила и поначалу
хватала руками вокруг,  да уж больно холодна вода-то. И, сказав: "А, подь ты
к чемару!" -- побрела на берег.
     Выбравшись на сухое,  Паруня  прислушалась  --  нигде никакого  голосу.
"Путик!  Где-ка ты? -- несмело позвала она. -- Путик! А, Путик! -- повторила
тревожней.  -- Пуу-ути-ик!" -- заорала Паруня и ринулась обратно в речку. На
коряге она нашла  мокрый мешок и хотела уж завыть  в голос по утопшему,  как
почудилось  ей, что в прибрежном ольховнике, смородиннике ли кто-то хрюкнул.
Паруня замерла. Хрюк повторился, и тогда, крадучись, полезла она в кусты, но
Путик не  подпускал  хозяйку,  отступал  в глушь.  Паруня  ринулась  за  ним
напролом, чтобы упасть на поросенка, придавить  его собою да и заграбастать.
И ринулась, и упала, но только ушиблась об пенек.
     Меж тем вовсе смерклось, хрюк поросенка отдалился в чащобу, и Паруня не
выдержала, плюнула:  "Вот  на тебя, на окаянного!" --  и подалась  к бабушке
Даше сушиться.
     Залезла  на  печь  Паруня,  слезами  уливается.  "Чего  ревешь-то?"  --
спросила бабушка Даша. "Путика жалко". -- "А пошто оставила?" -- "Сбежал он,
сбежал-ал, как  дезертир какой. Где вот он  сейчас, горюшко?  Ночь на дворе,
темь..."
     Чуть  свет поднялись  старые женщины и отправились на  поиски  Путика к
переходу через речку.  А  там содом на всю округу.  Собака пасечника с  цепи
сорвалась, на кого-то  лает и  рычит. Ринулись  женщины к речке  и  зрят: на
берегу  мечется  взъерошенный,  до слюны  уже  озверевший кобелина;  в речку
загнанный, весь в грязи извоженный, с прокушенным ушком стоит на мели Путик,
дрожит  от  страха  и  холода  да голода и  уж хрюкать  не может.  "Пу-утик!
Родимо-ой! -- заблажила Паруша и в  чем была опрокинулась с крутого берега в
воду, схватила поросенка и давай его целовать в пятачок: -- Экой ты лешой!"
     Травма ли психическая подействовала, порода ли такая выдалась, но Путик
вырос  у Паруни,  по определению быковских баб, совершенно  чокнутым. Стоило
подсвинку  вырваться  на  свет  Божий,  как  ронял  Паруню  наземь  и,  лихо
взвизгнув, брыкая  ядреным задом с хулиганисто завинченным хвостиком, мчался
напропалую, все на пути сокрушая. Если попадались огороды -- он смахивал или
проламывал  частокол, носился по грядам, ворвавшись во двор, хватал  на ходу
что попало и  жевал:  овощь так овощь, обутки  так обутки,  с грохотом ронял
возле колодца ведра, сшибал мотоциклы у ворот и ударялся вдаль.
     "0-о-ой,  царица  небесная!  Все  разгромил!  --  хватались  за  головы
быковские женщины. -- Платить будешь, Парушка, за огород!" И всем населением
бросались  за Путиком в  погоню.  Да куда там! Разве такого рысака догонишь!
Саня-пасечник додумался настигать бродягу  на  мотоцикле. Большой спец  Саня
ездить без путей и дорог, по  горам и  колдобинам.  Насядет  Саня  на Путика
мотоциклом,  загоняет  его до устали,  после уж как пленного ведет к дому да
еще и пинков под зад Путику отвешивает. Орет на всю округу Путик, но следует
куда надо, а хозяйка Паруня ему еще  и добавит вицей по заду-то, по толстому
да по розовому: "Вот тебе! А вот тебе! Не бродяжь!.."
     Скоро Путик, однако, освоился с техникой, дошел башкой своей удалой: по
лесу  мотоцикл ходить  не  может!  --  и  принялся  сбегать в  леса. Сутками
пропадал  в суземье.  Паруня  ищет его, зовет,  в  панику иной  раз  впадет,
скотина же непутняя, как вовсе проголодается, заявится  к дому, развалится в
водомоине, зароется в прохладной грязной луже и  делает вид, будто никуда не
убегал.  "Эко!  Эко!  -- ругается Паруня. --  Эко,  лешой,  развалился!  Как
дирехтор какой!" -- "Хурк-хурк",  -- в ответ. "Все ты огороды разорил. Людям
нету от  тебя  житья...  Я  вон  заколоть  тебя  велю,  тогда  узнаешь!"  --
"Хурк-хурк". --  "А подь ты  к  лешому!" -- хлопает Паруня по  ядреному заду
Путика и отправляется налаживать ему еду.
     Скоро картофель  взойдет, огородина всякая. Наступит пора гряды полоть,
овощь окучивать. Паруню уж тогда в покое  не оставят,  нет-нет да кто-то  из
телятниц прибежит: "Подмени  меня, ребенок заболел...", "Подежурь за меня --
в  город  надо...",  "Помоги  картошку  окучить,  дров  напилить,  за  сеном
съездить, телку отходить..."
     А пока идет Паруня  из-за речки от бабушки Даши по старым лугам, сплошь
затянутым свербигой, сурепкой,  дикой редькой да пыреем, идет деревушкой,  в
которой улиц  уже нет, дома вразброс, по  отдельности, гнезда дворов заросли
травой,  саморостной черемухой. Хрустят под  ногами Паруни лопухи, чемерица,
дудки, обувь вся в желтой  пыли  от цветков  и в  белой  черемуховой  чешуе.
Спокойная, в себе притихшая женщина, будто гребется веслами в тумане, широко
размахивая руками.  Приостановилась,  подняла  лицо  к  небу.  Что  она  там
увидела? Что-то хорошее. Улыбнулась и  погреблась дальше в гору догораживать
кому-то огород, может, дрова  пилить, может,  козу и кур своих кормить  либо
баню  топить,  любит она попариться, кости  простуженные погреть. За Паруней
сонно тянется Тузик.
     Идет  трудовая  женщина --  Прасковья Александровна  Воронова,  русская
крестьянка, и ждут ее дела, миру невидные, земные.
     Продолжение к "Паруне", дописанное самой жизнью
     Умерла Паруня  глухой порой  восьмидесятого  года. И  сколько лежала па
холодной  печи  --  никто не знает.  Городской  мужик,  обретающийся  в моей
избушке, приехал  навестить деревенских, попроведать избу -- не увидел следа
к Паруниной избушке.
     Мыши отъели у Паруни нос и  уши, попортили  лицо, продырявили глазницы.
Кое-как снарядили вечную труженицу и увезли на кладбище, в соседнюю деревню,
где  под  пихтами и осинами  давно уже покоились и отдыхали все ее быковские
подружки.
     Вместе им лучше. Вместе им не тесно и спокойно.
     Жена моя,  бывшая фронтовичка, Марья Семеновна, узнав  о смерти Паруни,
давясь слезами, сказала:
     -- Бедная, бедная Паруша! Может, болела,  пить просила, а некому и воды
подать было...
     Наверное, это был единственный человек  на свете, который уронил  слезу
по Паруне, пусть и кратко, на ходу оплакал ее.
     Мир праху твоему, русская женщина! Вечная  и светлая  память тебе! Душа
моя сочится слезами, когда я думаю о тебе, вспоминаю тебя. Мир праху твоему!
Прости нас,  живых, вечным прощением  -- мы не от зла и не  от дурости такие
равнодушные  и жестокие, мы от жизни такие. И еще неизвестно, какая  кончина
постигнет нас и какая память за нами будет. Может, никакой не будет -- и это
возможно в наши дни.

     1977-- 1985

     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в   пятнадцати  томах.  Том  8.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.