го корня.
     Паруня  распустила  платок,  молчит,  уронив  меж  колен руки,  побитые
топором, с крупно выступающими  костями. Как у многих пожилых женщин, добрый
и усталый взгляд направлен мимо всего, что есть поблизости, -- запредельное,
уже нездешнее успокоение и умиротворенность запали в ее душу, завладели ею.
     Вдруг, очнувшись,  начинает  Паруня  рассказывать о  том,  как в  войну
работала  на  лесозаготовках,   от  колхоза   посылали.  "Тяжело  было?"  --
"Ничо-о-о, здоровая была. Это  сейчас ноги  не держат.  Несла тут от соседки
решето с яйцами, бух в сугроб -- все яйца перебила, корова этакая!"
     Идет  работа.  Я  таскаю  столбики  --  Паруня валится  под  столбиком.
Перевожу ее в сучкорубы. Огромным острущим топором орудует Паруня, опасаюсь,
кабы сослепу  по ноге не тюкнула. В очередной перекур отчего-то начинает она
вспоминать,  кто  жил  в  нашей  избушке  прежде,  и  память ее  выхватывает
неожиданное; какой-то Колька из нашей избы прятался в  лесу, землянка у него
там была, ночами он  тащил  со дворов  съестное.  Однажды  застукали  его  в
белкановской бане, отстреливаться  взялся, его ранили в  голову. По  Быковке
вели кровищей  залитого.  Все люди, от  мала  до  велика, на улицы высыпали.
Стрелки, уводившие дезертира, сказали Паруне: "Не смотри, деушка!"
     Рассказала и рассказала случай  из  жизни, сама-то она никогда и ничего
не скрывала от людей -- ни крошки хлеба, ни  мысли дурной ли, хорошей  ли --
все, что знала, делала, -- ведали люди,  и до сих пор не может  она  понять,
почему прятался от людей этот Колька, почему утерял сам себя и жизнь свою?
     Доцветает черемуха по  Быковке; купава на солнцепеках и широких полянах
желтыми лепестками плачет; первоцвет сорит семенем на траву;  давно облетела
и  незаметной сделалась  синяя медуница; запекся  алый  цвет дикого горошка;
саранки  высунулись  из  кустов  утиными  клювами,   готовыми  вот-вот  ярко
открыться; по склонам марьины коренья вспыхнули; земляника бородавкой ягодки
из сухого цветка  глядится; шиповник розово набух; папоротники в лесах пышно
распрямляются;  заливные  луга  сплошь  высохли,  густотравьем покрылись;  в
шишечках  трав раньше  всего у ромашек,  змеевика и гвоздики  накипал летний
неторопливый цвет.
     Узенькое зеленое разложье разделило весну с летом.
     В Быковке притихло. Управились жители с огородами. Только долго и  тихо
светится  окошко  в  халупке бабушки  Даши  --  глянешь на  него,  и  сердце
сдвинется  на  теплое  место.  Бабушка  Даша  -- здешний  лекарь,  прокурор,
просветитель, наставник -- словом, тот многоликий,  многоглазый и многорукий
человек, без которого ни одно русское селение обойтись не может. С Паруней у
бабушки Даши давняя и неспокойная дружба: жить они одна без другой не могут,
но "всю дорогу" конфликтуют.
     Гляжу я  на заречный огонек, в котором две  старые женщины  неторопливо
сейчас попивают чаек  и толкуют о своих невидных миру делах, и думаю  о том,
что мы много рассуждаем  о назначении человека, о полезности  его в жизни и,
кажется, несколько  усложнили  и продолжаем усложнять  простые, как  хлеб  и
земля, истины, скорее, даже не мы, а те, кто высокими  рассуждениями  как бы
выдает  себе  право  на  лень,  безделье  и  пустопорожность,  вот-де,  если
потеряется  космонавт в лесу,  я,  не щадя  жизни,  ринусь его  искать;  или
обгорит герой на  пожаре -- я хоть кожу,  хоть кровь ему.  А уж "если завтра
война"...
     Космонавты теряются в лесу редко, герои обгорают тоже не каждый день, а
войны,  даст Бог, не будет, и не  надо  ее.  Для  делания добра, для желания
помочь людям совсем не  требуется таких потрясений, как война.  Не лучше ли,
не  проще  ли  все делать  без  лишних  слов,  без  болтовни,  приучаться  с
малолетства самим и  приучать к тому же своих детей всегда помогать ближнему
своему, на  первый случай хотя  бы соседу.  Пусть площадкой  для утверждения
человека, нравственной основой его жизни будет сама  жизнь, но не убийство и
кровопролитие.  Уж если явится необходимость, тогда  другой разговор, а пока
такой необходимости нет, сама естественная жизнь дает постоянные возможности
творить добро, быть там, где ты сейчас  необходим, и с теми,  кому нужен.  К
счастью  для  всех   нас,  добро   пока  еще   не   знает  отдельных   мест,
комфортабельных  высот и сфер, оно всюду  одной масти, вкуса и смысла -- оно
доброе, добро, оно  существует для того, чтобы  легче  было  жить людям, оно
очищает  человека от зависти, скверны,  гасит  в нем стремление  к  насилию.
Поэтому у добра  и не должно быть никаких кулаков, добро с  кулаками  -- это
все равно что родник с расплавленным свинцом.  Пользу  же принесть и прожить
жизнь с  пользой для людей можно везде, как  видите,  даже в  тихой  и малой
деревеньке Быковке.
     В  середине  мая  прилетела ласточка, которая  давно живет  на  чердаке
Паруниной избы, никого туда не допуская. Этакая чистюля и хлопотунья, однако
весьма строптивая характером; когда ни  послушает  Паруня -- все вскрикивает
ласточка недовольно  на  мужа и детей, а дети такие  смирные  да  послушные,
сидят  тесно в  гнездышке, прилепленном к  слеге,  маму  с кормом ждут,  как
завидят человека -- зажмурятся, головки утянут, мертвыми прикинутся.
     Отчего-то нынче ласточка явилась одна, пощебетала день на  чердаке и на
жердях  городьбы  да  и  подалась искать друга  жизни.  Трагедия  ли в  пути
постигла супружескую пару,  отбил ли кто у ласточки мужа, не  выдержал ли он
ее сварливости и пустился "налево" -- ведь что в народе, то и в природе!
     В  скворечнике появились  скворчата,  мать с  папой от  темна до  темна
мечутся  по  окрестностям в поисках корма. В  прошлом  году скворец  являлся
холостой,  трещал,  свистел,  хорохорился все лето, этакий хахаль  в темном,
угольно-сверкающем  фраке.  Много особ набивалось дружить  с  ним,  и  он на
короткое время впускал приглянувшуюся скворчиху к себе, нырял  следом за нею
в скворечник. Минуту-другую скворечник лихорадочно вздрагивал,  болтался,  и
тут  же  кавалер  надменно вышвыривал в  круглую  дырку  домика возмущенную,
стрекочущую, взъерошенную сожительницу.
     Что за  напасть такая?  В прошлое  лето -- одинокий скворец.  Нынче  --
ласточка. Через  неделю  после прилета ласточки появились стрижи. Весь вечер
они носились кругами низко над Быковкой, сплошь черные, лишь по животу ровно
бы присыпанные золой. С таким текуче выстроенным, стремительным телом, что и
сравнить-то их  не  с  кем, разве что  с  соколом, он один, кстати, только и
способен догонять стрижей в полете. Возле Быковки стрижи не живут, здесь нет
высоких гор, нет  строений под небо, но по прилете и  перед отлетом какой-то
непонятный людям ритуал справляют высокие и загадочные птицы, без визга, без
суеты рея над холмами.
     В чашечке лесного  пня у дроздихи появились птенцы. Судя  по тому,  как
тревожно взмывает с поля чибис, кричит, вихляется, пищит и, отозвав человека
в сторону, удовлетворенно роняет: "По-куррр-рим!" -- появилось потомство и у
него. Пенья и щебета в  окрестных  лесах убавилось -- наступило время рожать
земле и всему живому на ней. Только соловьи все щелкали да заливались, когда
и птенцов они высиживать успевают?!
     В эту пору явилась на пасеку медведица с медвежонком, и собака Парушки,
сторожившая пасеку ночами, вступила в сраженье. Рев большой был в лесу, крик
и  вой.  Медведица,  едва  отбив  родное  дитя,  отступила.  Не  первый  раз
покушаются медведи на совхозную пасеку. Когда у Паруни еще не  было  Тузика,
выломал медведь  ограду, крышку с улья снял и орудует в нем. Вышла Паруня из
избушки  и видит: мужик  на пасеку забрался! "Что  это вы  себе  позволяете,
молодой человек?" -- вежливо спросила Паруня  и хотела продолжить  в  том же
укоризненном тоне, мол, такой здоровый, трудоспособный, а воруете!..
     Медведь из  улья морду вынул  и  оторопел.  Паруня тоже  обмирать  было
начала, да вспомнила, что на посту она и бояться ей не пристало  --  хлобысь
из  переломки по медведю пятым  номером  дроби.  Взревел  косолапый,  рванул
напролом,  прясло  ограды  на себе нес  с  версту, орал  лихоматом, катался,
нащипало дробью-то!  С тех  пор  на пасеку  никто не совался, однако  вокруг
похаживали,  поплясывали,  принюхивались косолапые, и  вот САМА  явилась  за
медком! Но Паруне  ничего не страшно, Тузик за нею по пятам ходит, она с ним
разговаривает,   поругивает  иной  раз,  он  в  глаза   ей  глядит,  хвостом
повиливает. После схватки с медведицей Паруня вовсе журить Тузика перестала,
сахарком его балует. Молодец! Герой! Заслужил лакомство!
     Однажды Паруня пошла в  соседнее село и купила там поросенка. Купила и,
благословясь,  отправилась  домой.   Поросенок  Паруне   попался  егозистый,
визгливый, все возился в мешке, долбил ногами в спину хозяйке и орал на весь
лес. Паруня вела беседу с поросенком,  призывала  его  к  порядку, пробовала
даже запеть: "Базар большой, купил поросенка, всю дорогу целовал, думал, что
девчонка". Но поросенку не поглянулась песня: "Уй-уй-зю-у-у!" --  возмущенно
взвизгивал он.  "Ну, не буду, не буду", --  успокоила его  Паруня. Поскольку
пять верст -- путь длинный  и  с  поклажей нелегкий, Паруня имя поросенку от
нечего делать придумала -- Путик.
     Долго  ли,  коротко  ли  шла Паруня,  а  уже завечерело.  Стала  Паруня
переходить  через речку  Быковку  по  двум жердям, перекинутым с  берега  на
берег, и, взбодряя себя, завела беседу: "Вот через речку переберемся, Путик,
и дома будем. Я тебе  молочка дам, а себе похлебку разогрею. Поедим  и спать
уложимся: я на кровать, ты в подпечье..."
     "И-и-и-зю-у-у-у!" -- ответил поросенок и брыкнулся в мешке.  "Эво, эво!
-- шатнулась на жердях Паруня.  -- Я эть эдак упаду! Говорю тебе, Путик, дом
скоро. Вон  уж  крышу  видно, и ты смирно  сиди, не роняй меня..." Закончить
назидание  не довелось -- Путик так брыкнулся в мешке, что зашаталась Паруня
и рухнула в  холодные воды  Быковки. Мешок она при этом выпустила и поначалу
хватала руками вокруг,  да уж больно холодна вода-то. И, сказав: "А, подь ты
к чемару!" -- побрела на берег.
     Выбравшись на сухое,  Паруня  прислушалась  --  нигде никакого  голосу.
"Путик!  Где-ка ты? -- несмело позвала она. -- Путик! А, Путик! -- повторила
тревожней.  -- Пуу-ути-ик!" -- заорала Паруня и ринулась обратно в речку. На
коряге она нашла  мокрый мешок и хотела уж завыть  в голос по утопшему,  как
почудилось  ей, что в прибрежном ольховнике, смородиннике ли кто-то хрюкнул.
Паруня замерла. Хрюк повторился, и тогда, крадучись, полезла она в кусты, но
Путик не  подпускал  хозяйку,  отступал  в глушь.  Паруня  ринулась  за  ним
напролом, чтобы упасть на поросенка, придавить  его собою да и заграбастать.
И ринулась, и упала, но только ушиблась об пенек.
     Меж тем вовсе смерклось, хрюк поросенка отдалился в чащобу, и Паруня не
выдержала, плюнула:  "Вот  на тебя, на окаянного!" --  и подалась  к бабушке
Даше сушиться.
     Залезла  на  печь  Паруня,  слезами  уливается.  "Чего  ревешь-то?"  --
спросила бабушка Даша. "Путика жалко". -- "А пошто оставила?" -- "Сбежал он,
сбежал-ал, как  дезертир какой. Где вот он  сейчас, горюшко?  Ночь на дворе,
темь..."
     Чуть  свет поднялись  старые женщины и отправились на  поиски  Путика к
переходу через речку.  А  там содом на всю округу.  Собака пасечника с  цепи
сорвалась, на кого-то  лает и  рычит. Ринулись  женщины к речке  и  зрят: на
берегу  мечется  взъерошенный,  до слюны  уже  озверевший кобелина;  в речку
загнанный, весь в грязи извоженный, с прокушенным ушком стоит на мели Путик,
дрожит  от  страха  и  холода  да голода и  уж хрюкать  не может.  "Пу-утик!
Родимо-ой! -- заблажила Паруша и в  чем была опрокинулась с крутого берега в
воду, схватила поросенка и давай его целовать в пятачок: -- Экой ты лешой!"
     Травма ли психическая подействовала, порода ли такая выдалась, но Путик
вырос  у Паруни,  по определению быковских баб, совершенно  чокнутым. Стоило
подсвинку  вырваться  на  свет  Божий,  как  ронял  Паруню  наземь  и,  лихо
взвизгнув, брыкая  ядреным задом с хулиганисто завинченным хвостиком, мчался
напропалую, все на пути сокрушая. Если попадались огороды -- он смахивал или
проламывал  частокол, носился по грядам, ворвавшись во двор, хватал  на ходу
что попало и  жевал:  овощь так овощь, обутки  так обутки,  с грохотом ронял
возле колодца ведра, сшибал мотоциклы у ворот и ударялся вдаль.
     "0-о-ой,  царица  небесная!  Все  разгромил!  --  хватались  за  головы
быковские женщины. -- Платить будешь, Парушка, за огород!" И всем населением
бросались  за Путиком в  погоню.  Да куда там! Разве такого рысака догонишь!
Саня-пасечник додумался настигать бродягу  на  мотоцикле. Большой спец  Саня
ездить без путей и дорог, по  горам и  колдобинам.  Насядет  Саня  на Путика
мотоциклом,  загоняет  его до устали,  после уж как пленного ведет к дому да
еще и пинков под зад Путику отвешивает. Орет на всю округу Путик, но следует
куда надо, а хозяйка Паруня ему еще  и добавит вицей по заду-то, по толстому
да по розовому: "Вот тебе! А вот тебе! Не бродяжь!.."
     Скоро Путик, однако, освоился с техникой, дошел башкой своей удалой: по
лесу  мотоцикл ходить  не  может!  --  и  принялся  сбегать в  леса. Сутками
пропадал  в суземье.  Паруня  ищет его, зовет,  в  панику иной  раз  впадет,
скотина же непутняя, как вовсе проголодается, заявится  к дому, развалится в
водомоине, зароется в прохладной грязной луже и  делает вид, будто никуда не
убегал.  "Эко!  Эко!  -- ругается Паруня. --  Эко,  лешой,  развалился!  Как
дирехтор какой!" -- "Хурк-хурк",  -- в ответ. "Все ты огороды разорил. Людям
нету от  тебя  житья...  Я  вон  заколоть  тебя  велю,  тогда  узнаешь!"  --
"Хурк-хурк". --  "А подь ты  к  лешому!" -- хлопает Паруня по  ядреному заду
Путика и отправляется налаживать ему еду.
     Скоро картофель  взойдет, огородина всякая. Наступит пора гряды полоть,
овощь окучивать. Паруню уж тогда в покое  не оставят,  нет-нет да кто-то  из
телятниц прибежит: "Подмени  меня, ребенок заболел...", "Подежурь за меня --
в  город  надо...",  "Помоги  картошку  окучить,  дров  напилить,  за  сеном
съездить, телку отходить..."
     А пока идет Паруня  из-за речки от бабушки Даши по старым лугам, сплошь
затянутым свербигой, сурепкой,  дикой редькой да пыреем, идет деревушкой,  в
которой улиц  уже нет, дома вразброс, по  отдельности, гнезда дворов заросли
травой,  саморостной черемухой. Хрустят под  ногами Паруни лопухи, чемерица,
дудки, обувь вся в желтой  пыли  от цветков  и в  белой  черемуховой  чешуе.
Спокойная, в себе притихшая женщина, будто гребется веслами в тумане, широко
размахивая руками.  Приостановилась,  подняла  лицо  к  небу.  Что  она  там
увидела? Что-то хорошее. Улыбнулась и  погреблась дальше в гору догораживать
кому-то огород, может, дрова  пилить, может,  козу и кур своих кормить  либо
баню  топить,  любит она попариться, кости  простуженные погреть. За Паруней
сонно тянется Тузик.
     Идет  трудовая  женщина --  Прасковья Александровна  Воронова,  русская
крестьянка, и ждут ее дела, миру невидные, земные.
     Продолжение к "Паруне", дописанное самой жизнью
     Умерла Паруня  глухой порой  восьмидесятого  года. И  сколько лежала па
холодной  печи  --  никто не знает.  Городской  мужик,  обретающийся  в моей
избушке, приехал  навестить деревенских, попроведать избу -- не увидел следа
к Паруниной избушке.
     Мыши отъели у Паруни нос и  уши, попортили  лицо, продырявили глазницы.
Кое-как снарядили вечную труженицу и увезли на кладбище, в соседнюю деревню,
где  под  пихтами и осинами  давно уже покоились и отдыхали все ее быковские
подружки.
     Вместе им лучше. Вместе им не тесно и спокойно.
     Жена моя,  бывшая фронтовичка, Марья Семеновна, узнав  о смерти Паруни,
давясь слезами, сказала:
     -- Бедная, бедная Паруша! Может, болела,  пить просила, а некому и воды
подать было...
     Наверное, это был единственный человек  на свете, который уронил  слезу
по Паруне, пусть и кратко, на ходу оплакал ее.
     Мир праху твоему, русская женщина! Вечная  и светлая  память тебе! Душа
моя сочится слезами, когда я думаю о тебе, вспоминаю тебя. Мир праху твоему!
Прости нас,  живых, вечным прощением  -- мы не от зла и не  от дурости такие
равнодушные  и жестокие, мы от жизни такие. И еще неизвестно, какая  кончина
постигнет нас и какая память за нами будет. Может, никакой не будет -- и это
возможно в наши дни.
     1977-- 1985
     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в   пятнадцати  томах.  Том  8.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Виктор Астафьев
     Паруня

     За  речкой  Быковкой  в пошатнувшейся  загороди,  состоящей  частью  из
выветренных  до  белизны  осиновых  жердей, частью  из  ломаного  частокола,
женщина копает землю. Движения ее  неторопливы, как бы раздумчивы, одежда на
ней того  же цвета, что и земля, -- серовато-черная, с разводами выступившей
на спине соли.  Нехитрое дело  -- копать  землю: подошвой  на отгиб  лопаты,
острие  или, по-солдатски,  штык в землю, поворот  лопаты, заученный удар по
вывернутому изнанкой  кому,  и снова  наклон  --  подъем, наклон  -- подъем.
Сколько это там "мальчики играют  в тихой  мгле  --  десять  тысяч  лет  уже
играют..."?
     А сколько  же эта  женщина копает землю? Весь свой  век. Нет, все  века
земного  человеческого существования -- сначала камешком,  потом  обожженным
сучком,   потом  железкой,   не  сразу   и  не  вдруг  сделавшейся  лопатою.
Удивительная  судьба  этого  вроде  бы  примитивного  инструмента,  из  тьмы
безграмотных веков дошедшего до наших времен и не сдающего своих позиций.  Я
уверен,  и в  Байконуре,  и в Звездном  городке, где  люди живут  вроде бы в
запредельном, космическом времени и масштабе, не могут обойтись без нее, без
старушки лопаты.  Более того, все с нее и началось. Ведь прежде чем что-либо
построить, вырастить, добыть, надо  копать землю --  мы дети земли, мы живем
ею и  на ней, оттого и зовем ее матерью. Слово это люди не устают повторять,
и никогда оно не надоест: мать и хлеб -- слова всевечны.
     Женщина копает землю, не себе копает, а немощной бабушке Даше -- так уж
заведено, так уж пошло издавна в этой деревушке: прежде чем сделать что-либо
себе, подсобляют другим.
     ...Деревня Быковка стоит на берегу уральской речки Быковки, журчаливой,
студеноводной, веснами облитой цветами черемухи. Глянешь с утора, и кажется,
что   бушевавшая  всю  весну  речка  взбила  по  всем  своим  загогулинам  и
водоплескам белую пену. В пене омытые, задохнувшиеся  вешним дурманом, дни и
ночи трещат соловьи, уркают голуби-вяхири, по травянистым косогорам верещит,
свистит и  заливается всякая иная пернатая мелочь, которой и всегда тут было
много, а  за последние годы сделалось гуще, --  видно, в середине России и в
теплых краях  до того доопрыскивали  поля и леса, до  того их доопыляли, что
всех козявок,  блошек,  мошек и муравьишек  там уморили, нечего  стало  есть
птичкам  и  жить страшно сделалось, вот они  и  ищут кормные  места  и тихие
уголки на земле.
     Широко  разлившаяся  от  подпора  Камской гидростанции река  Чусовая  и
Сылва, соединившись вместе,  образуют малонаселенный угол.  Подумать только:
сорок минут на электричке за плотину от огромного индустриального центра  --
Перми, в  которой толчея,  дышать  от копоти и газа нечем, двадцать минут на
"Ракете" от  пристани Левшино -- и вот она, первозданная тишина и вселенское
успокоение.
     Породнился я с  деревушкой Быковкой и ее обитателями, и, находясь вдали
от Урала, нет-нет да и получим мы с женой весточку оттуда: живем помаленьку,
тот-то помер, тот-то уехал или собирается уезжать...
     Когда-то  вызвал  я неудовольствие  одного  пермского  деятеля тем, что
поселился  в  этакой  глухомани.  Не  понимая  такого  моего  шага,  деятель
полемизировал со мною по этому поводу, полемику же он понимал как футбольную
игру в одни ворота,  чтоб он  "бил", а все