у возню Геры и Горы. Что-то у них там сегодня не
ладится, Обычно  среди  полной  тишины  вдруг  раздается  веселое  лошадиное
ржание,  а  сегодня  Гера  и  Гора почему-то шепотом чертыхаются. Потом Гера
говорит: "Ладно, заткнись. Включаю". Я слышу щелканье и гудение приемника. И
вот двор "Барселоны" заполняется каким-то странным гулом. Это не наш гул, не
земной. И... "Бип-бип-бип..." Кусок земного металла,  жаркий  слиток  земных
надежд,  продукция  мозга  и  мышц,  смешанная с нашим потом и с кровью тех,
которые этого уже не услышат. Кусок земного металла,  полный  любви,  полный
героизма,  и  счастья, и страдания. Весь он наш, плоть от плоти, и, двигаясь
там, он хранит в  себе  память  о  наших  руках  и  глазах,  о  смене  наших
настроений  и  о  нашей  дурной  привычке курить табак. Он один там, в чужой
среде, окруженный чужими металлами, озаряемый кострами чужих звезд, летит  и
гудит и дрожит от мужества и трогательно сигналит: "Бип-бип..."
     -- Черт вас возьми! -- кричу я своему братцу и его дружкам и распахиваю
окно. -- Слушайте!
     -- Ну, слышим, -- говорит Димка. -- Космический автобус.
     --  Радиостанция  "Маяк", -- говорит Алик. -- Поймали, наконец, молотки
ребята! -- довольно равнодушно басит Юрка.
     -- Черт бы вас побрал! -- говорю я. -- Шпана! Личности! Индивидуумы!
     -- Ишь ты, как раскричался, -- насмешливо говорит Димка. -- Рановато ты
воодушевился. Человека-то там нет.
     Человека там  нет!  Там  нет  человека!  Вот  если  бы  сразу,  сейчас,
кто-нибудь  слетал  на  Марс  и  вернулся оттуда с девушкоймарсианкой, тогда
почтеннейшая публика, может быть, и удивилась бы. Так, слегка. Знаете,  мол,
вот  забавная  история:  красотку с Марса привез себе один малый. Разучились
удивляться чудесам. В мире чудес люди уже не удивляются чудесам.
     -- Вас не интересуют чудеса? -- спрашиваю я.
     -- Какие же это чудеса? -- удивляется Юрка.
     -- А ты думаешь, чудеса -- это Змей-Горыныч и Баба-Яга?
     Я вспоминаю, как несколько  лет  назад  эти  ребята  построили  в  Доме
пионеров  яхту, управляемую по радио. Вот это было чудо! Какой восторг горел
тогда в их глазах!
     -- Ребята, хотите я устрою вас работать на завод?
     -- Какой еще завод?
     -- Завод, где делают чудеса.
     -- Конкретней, -- говорит Алик. -- Что это за завод?
     -- Конкретней нельзя об этом заводе.
     Я  снова  приоткрываю  окно,  и  "бип-бип-бип"   влетает   в   комнату.
Многозначительно  подмигиваю.  Это  мой  последний  козырь.  Последний раз я
пытаюсь отговорить их от задуманной авантюры.
     -- Да ну? -- говорят ребята. -- Можешь устроить на такой завод?
     -- Попытаюсь. Если станете людьми...
     -- Отпадает, -- Димка машет рукой, -- тогда отпадает.
     -- Почему отпадает? -- говорю я, чувствуя себя последним  кретином.  --
Выбросьте из головы свои дурацкие прожекты...
     --  Эх,  жалко,  --  прерывает  меня  Юрка, -- мы ведь скоро на Балтику
уезжаем, Виктор. Если бы нам не надо было уезжать...
     -- Хватит дурачиться.
     Молчат.
     -- Хотите работать на таком заводе?
     Молчат.
     -- И уехать на Балтику тоже хочется?
     Молчат.
     -- Роковая дилемма, значит? Подбросим монетку?
     Молчат.
     -- Если орлом, то на завод. Идет? Бросаю. Честно говоря, я немного умею
бросать так, чтобы получалось то, что нужно. Орел. Упала орлом.
     -- Бросай с трех раз, -- хрипло говорит Димка. -- Дай-ка  лучше  я  сам
брошу.
     Кажется,  он  тоже  немного умеет бросать так, чтобы получалось то, что
ему хочется.


Глава третья

     У МЕНЯ В ЛАБОРАТОРИИ можно снимать самый  нелепый  научнофантастический
фильм.  Один только пульт чего стоит! Мигание красных лампочек и покачивание
стрелок больших и маленьких, кнопки, кнопки, рычажки...  А  длинный  стол  с
приборами?  А диаграммы на стенах? Но самое чудовищное и таинственное -- это
система приточно-вытяжной вентиляции. А звуки, звуки! Вот это  потрескивание
и ти-хо-е гудение. Потрясающую сцену можно было бы снять здесь. Запечатлеть,
скажем,  меня  у  пульта.  Стою  с  остекленевшими  глазами  и  с капельками
холодного пота на лбу. Крупный план:  капля  течет  по  носогубной  складке.
Руки! Ходят ходуном.
     Я   люблю  вдруг  осмотреть  свою  лабораторию  глазами  непосвященного
человека. Это всегда забавно, но священного трепета в себе  я  уже  не  могу
вызвать.  Все-таки  я  все  здесь  знаю, все до последнего винтика, до самой
маленькой проволочки. Любой прибор я смогу разобрать и собрать  с  закрытыми
глазами.
     Приборы,  мои  друзья!  Вы  всегда такие чистенькие и всегда совершенно
точно знаете, что вы должны делать в следующую минуту. Разумеется, если  вас
включила  опытная рука. Хотел бы я быть таким, как вы, приборы, чтобы всегда
знать, что делать в следующую  минуту,  час,  день,  месяц.  Но  вам  легко,
приборы,  вы  только выполняете задания. До этого дня я тоже только выполнял
задания, правда, не так точно,  как  вы,  приборы.  Что  может  быть  лучше:
получать  и  выполнять  задания?  Это  мечта каждого скромного человека. Что
может быть хуже самостоятельности? Для скромного человека, конечно.
     Что может быть  прекрасней,  сладостней  самостоятельности?  Когда  она
появляется  у  тебя  (я  имею  в  виду это чувство наглости, решительности и
какого-то душевного трепета), ты дрожишь над ней, как над хрупкой  вазой.  А
когда  кокнешь ее, думаешь: к счастью, к лучшему: хлопот не оберешься с этой
штукой, ну ее совсем!
     Так начинать  мне  этот  проклятый  опыт  или  нет?  Выхожу  в  коридор
покурить.  Монтер  Илюшка  сидит  на  подоконнике  и зачищает концы провода.
Начинаем обсуждать с ним перспективы футбольного сезона.  Илюшка  родился  в
Ленинграде  и,  хотя  совершенно  не  помнит  города,  фанатически болеет за
"Адмиралтейца". Я над ним всегда подтруниваю  по  этому  поводу.  Сегодня  я
говорю,  что вообще-то "Адмиралтеец" -- это здорово придумано, но можно было
бы назвать команду и иначе. "Конногвардеец", скажем, или "Камер-юнкер". Илья
кипятится. По коридору мимо нас проходит мой Друг Борис и еще один сотрудник
нашего  института,  очень   важный.   Ловлю   конец   фразы   моего   друга:
"...чрезвычайно!"
     "Люди работают, -- думаю я, -- вкручивают мозги членам Ученого совета".
Оставляю Илюшку с его грезами о победах "ленинградской школы футбола", с его
уже зачищенными  и  еще  не  зачищенными  концами и иду взглянуть на камеру.
Заглядываю в окошечко. Там все в порядке. Вся живность здорова и  невредима.
Честно  говоря, система у меня уже собрана, и остается только присоединить к
ней кое-какие устройства камеры. Через несколько минут я  могу  начать  свой
опыт. Надо начинать, чего там думать! Ведь это же мой опыт. Первый плод моей
самостоятельности (я имею в виду это чувство). Я его придумал и продумал сам
с  начала  и  до  конца. И он может меня погубить. Полтора часа будут гореть
лампочки, покачиваться стрелки, тихо гудеть и щелкать  разные  приборы.  Дня
два  на расшифровку результатов, и все станет ясным. Он или погубит меня или
разочарует очень надолго. То есть меня-то он не погубит, я останусь цел,  он
просто  может  перечеркнуть  последние три года моей работы. А если этого не
произойдет, будет поставлен крест на мою самостоятельность. Странно работает
моя голова, но это моя голова. Это мой опыт, и я уже стал фанатиком,  я  его
уже  люблю, хотя еще не соединил систему. Соединить или сначала... проверить
еще раз записи?
     Сажусь к столу и открываю (в который раз!) синенькую тетрадочку.  Я  ее
всю  исписал в свободное время, в свободное от диссертации время, в вечернее
время на третьем этаже "Барселоны" под веселое ржание  магнитофона  и  вопли
тети  Эльвы.  Луна вплывала в железнодорожный билет над соседней крышей. Это
чрезвычайно вдохновляло. Запах сирени и автомобильных выхлопов,  сладковатый
запах  нечистот из-под арки, девушки цок-цок-цок каблучками прямо под окном,
а на звонки Шурочки мама говорила, что я в библиотеке, насвистывание  Димки,
Алика  и  Юрки,  и  их  веселые  голоса,  "Рябинушка"  и детский плач -- вся
симфония и весь суп "Барселоны" окружали меня и затыкали мне уши и ноздри. И
я написал эту тетрадку, воруя время у своей диссертации. Зачем мне сейчас ее
читать? Я знаю ее всю наизусть. Читать ее еще,  перелистывать!  Выбросить  в
форточку, и дело с концом!
     -- Разрешите полюбопытствовать, Витя?
     На  тетрадь  из-за  моей спины опускается широкая худая рука со следами
удаленной татуировки. Это шеф. Что его занесло ко мне в это  время?  Шеф  --
мой  друг и учитель и автор моей диссертации. Прошу не думать обо мне плохо.
Диссертацию написал я сам. Я три года работал, как  негр  на  плантации.  Но
работал  я  над  гипотезой шефа, над его идеей. Три года назад он бросил мне
одну из своих  бесчисленных  идей.  Это  его  работа  --  забрасывать  идеи.
Пользуясь  спортивной  термино  логией,  можно  сказать,  что  шеф  у  нас в
институте играет центра. Он распасовывает нам свои идеи, d  мы  подхватываем
их  и  тащим  к воротам. Это нормально, везде, в общем-то, делают так же. Но
эта тетрадка-это мой личный мяч. Я сам пронес  его  через  все  поле  и  вот
сейчас остановился и на знаю: бить или не бить?
     Шеф  быстро  переворачивает  страницы,  а  я  волнуюсь  и смотрю на его
тупоносые башмаки и хорошо отглаженные серые брюки из- под белого халата,  У
шефа  худые  руки  и лицо, но вообще-то он грузного сложения. Шеф -- человек
потрясающе интересной судьбы. Те, кто не знает этого, видят  в  нем  обычную
фигуру: профессор как профессор. Но я вхож к нему в дом и видел фотоальбомы.
Серию  странных  юношей,  с чубом из-под папахи и с хулиганским изгибом губ;
выпученные глаза георгиевского кавалера; лихой  и  леденящий  прищур  из-под
козырька,  а  нога  на  подножке  броневика;  широкогрудый, весь в патронных
лентах; и еще один, в странной  широкополой  шляпе,  видимо,  захваченной  в
театре,  --  и  все  это  наш  шеф.  Когда я смотрю на теперешнего шефа, мне
кажется, что все эти люди: драгун, революционер, красный партизан,  голодный
рабфаковец  --  разбежались и бросились в одну кучу с целью слепить из своих
тел монумент таким, каков он есть сейчас: грузный, огромный,  беловолосый  и
спокойный, в хорошо отглаженных серых брюках.
     -- Поздравляю, Витя! Неплохо вы развернули свою мысль.
     -- Вы одобряете?
     --  Да.  Но не волнуйтесь, я эту тетрадь не читал, поняли? И в глаза ее
не видел и не заходил к вам.
     -- Я не понимаю.
     -- Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, что  эта  работа  опровергает
вашу диссертацию.
     -- Это я понимаю, но что же делать?
     --  Да  делайте то, что начали. Я вижу, систему вы уже собрали. Ставьте
опыт, но никому не говорите о результатах. Обнародуете их после защиты.
     -- Андрей Иванович!
     -- Не надо пафоса, Витя. Не люблю я таких восклицаний, как в пьесах.
     -- Я тоже не люблю, но... Как я смогу защищать диссертацию, если  узнаю
сегодня,  что  выводы неправильные? Наше дело... я говорю о деле, которым мы
занимаемся...
     -- Вы думаете, выводы вашей диссертации будут  сразу  использоваться  в
нашем  деле? Пройдет много времени, пока их начнут внедрять и тысячу раз еще
проверят. А вы месяца через два после защиты  опубликуете  вот  это,  --  он
щелкает  пальцем  по  синей  тетрадке, -- и все заговорят: мыслящий кандидат
наук, многообещающий, мужественный, аналитический...
     -- Курс цинизма я проходил не у вас, -- говорю я мрачно.
     -- Все дело в том, Витя, что вы гораздо больше многих  других  достойны
называться кандидатом наук. Сколько вам можно еще тянуть? -- сердито говорит
шеф и направляется к двери.
     --  Андрей  Иванович! -- останавливаю я его. -- Вы бы как на моем месте
поступили? Вы бы зажали свою  мысль,  пошли  бы  против  истинных  интересов
нашего дела ради какого-то фетиша? С минуту шеф смотрит на меня молча.
     --  Друг  мой  Витя,  не  говори  красиво,  --  произносит он потом и с
саркастической миной исчезает.
     Шеф ненавидит громкие слова и очень тонко чувствует фальшь,  но  сейчас
он  сам сфальшивил и поэтому злится. В самом деле, мы с ним сыграли какой-то
скетч из сборника одноактных пьес для клубной сцены. Он играл роль  старшего
и  умудренного  друга, а я -- молодого поборника научной правды. С первых же
слов мы оба поняли, что играем дурацкие роли,  но  в  этой  игре  мы  искали
нужный  тон  и, может быть, нашли бы его, если бы не мой последний вопрос. С
него так и закапала патока . По  ходу  пьесы  шеф  должен  был  бы  подойти,
положить  мне  руки на плечи, этак по-нашему встряхнуть и сказать: "Я в тебе
не ошибся".
     Сейчас я поставлю этот чертов опыт. Плевать я хотел на сарказм  шефа  и
на  все  фетиши  на  свете.  С  этого дня я совершенно самостоятелен в своих
поступках. Я вам не прибор какой-нибудь.
     Фетиш! Этот фетиш даст мне кандидатское звание, уверенность  в  себе  и
лишних  пятьсот рублей в месяц. Сколько еще можно тянуть? Через два года мне
будет тридцать. Это возраст активных действий. После тридцати о человеке уже
могут сказать -- неудачник. Тридцатилетние мужчины --  главная  сила  земли,
они  действуют  во всем мире, осваивают Антарктиду и верхние слои атмосферы,
добиваются лучших результатов во всем, женщины очень  любят  тридцатилетних,
современные физики к тридцати годам становятся гениями. Нужно спешить, чтобы
к  тридцати  годам  не  остаться за бортом. Тридцатилетние... Разными делами
занимаются они в мире. И  наряду  со  знаменитостями  существуют  невидимки,
которые не могут рассказать о своем деле даже жене. Мы (я имею в виду ученых
нашей  области) тоже невидимки. Врач, казалось бы, самая скромная, будничная
профессия. Но врач космический  --  это  уже  что-то.  А  рассказать  никому
нельзя.  Мое имя до поры, до времени не будет бить в глаза с газетных полос,
но о нашем деле, когда мы добьемся того, ради чего  работаем,  закричат  все
радиостанции   мира.  Когда  я  слышу  это  "бип-бип-бип",  у  меня  дыхание
останавливается. Я представляю себе тот момент,  когда  ОТТУДА  вместо  этих
сигналов  раздастся  человеческий  голос.  Это будет голос моего сверстника.
Главное -- это то, о чем я никогда не думаю, это то, что я иногда  чувствую,
когда   лежу   на   подоконнике   и  смотрю  на  кусочек  неба,  похожий  на
железнодорожный билет, пробитый звездным компостером,
     Я встаю, иду к камере и делаю  то,  что  нужно  для  ее  подключения  к
системе.  Эх, Димка, бродяга, привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать
мою жизнь? Как ты смеешь говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке?  Был
бы ты постарше, я бы ударил тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!
     Итак,  для  постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда
узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
     Я устал от этих  бесплодных  раздумий.  Хожу  по  лаборатории,  руки  в
карманах.  Выглядываю  в  коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса?
Никого нет. Снова подхожу к камере и вы нимаю монетку. Орел или  решка?  Так
делает  всегда  эта  гоп-компания.  Подбросят  монетку  один  или три раза-и
порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел -- ставлю опыт! Решка --  нет!
Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.
     --  Витька,  что  ты  делаешь?  --  изумленно восклицает за моей спиной
Борис.
     Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня. Монетка падает на пол и
укатывается под холодильник.
     -- Пойдем покурим? -- говорит Борис участливо.
     -- Не мешай работать! -- ору я. -- Что это за манера входить без стука?
     Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь,  подхожу  к  камере  и
соединяю  ее  с  системой. Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и
гудит.
     Что это здесь -- кухня  алхимика  или  бутафория  марсианского  завода?
Надоедает  в  конце  концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку.
Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде "Адмиралтеец".

     -- ВИКТОР, ВАШ БРАТ ПРОСИТ ВАС К ТЕЛЕФОНУ! -- кричат мне снизу.
     Я спускаюсь и беру трубку.
     ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
     Я. Попутный вам в...
     ДИМКА. Мы едем в Таллин.
     Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
     ДИМКА.  Говорят,  в  Таллине  интереснее.  Масса  старых   башен...   А
климатические условия одинаковые.
     Я.   Понятно.   Ну,  пока.  Привет  всем  аргонавтам.  Вчера  мы  долго
разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки  договорились  писать
друг  другу  до  востребования.  А  ночью он пришел ко мне, сел на кровать и
попросил сигаретку.
     -- Маму жалко, Витя, -- сказал он басом. -- Ты уж постарайся все это...
сгладить как-то.
     Я молчал.
     -- Виктор, скажи ей... Ну что со мной может случиться?  Смотри.  --  Он
вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. -- Видишь? -- Он сжал пальцы в
кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла на
60. -- Что со мной может случиться?
     -- Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь 60. Теперь я вижу,
что с   тобой  ничего  не  может  случиться.  Ты  раздробишь  голову  любому
злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А мама
знает, что ты выжимаешь столько?
     Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с  гантелями,  эспандером  и
динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.
     --  Виктор,  ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил черт знает что.
Ты уж...
     -- Наш простой, советский супермен, -- сказал я. -- Ты  понимаешь,  что
ты  сверхчеловек?  Когда  ты  идешь  в  своей  шерстяной  пополам с нейлоном
тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются,  ты  понимаешь,
что ты супермен?
     Димка помялся в дверях, вздохнул.
     -- Ладно, Виктор. Пока.
     Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У мальчишки кошки на
душе скребли,  а  я  не смог сдержать свою злость. Но ведь не по телефону же
изъясняться.
     В странном состоянии я вступаю под вечерние своды "Барселоны". Со двора
вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены.  Мгновенно  самые  страшные
мысли  озверевшей  ордой  проносятся  в  голове.  "Неотложка", ампулы ломают
руками, спины людей закрывают что-то от глаз, тазики,  лица,  лица  мелькают
вокруг.  Прыгаю  через  четыре  ступеньки, взлетаю вверх и, подбегая к нашим
дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в столовую.
     Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться! Мама разливает  чай,
папа  курит  (правда,  ожесточенно,  рывками). Вокруг стола, как и следовало
ожидать, расселюсь "кони". Здесь Юркин отец -- наш  управдом,  мать  Гали  и
дедушка  Алика,  персональный  пенсионер.  Говорят  все разом, ничего нельзя
понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях  и  минуту  спустя
начинаю в общем шуме различать голоса.
     МАТЬ  ГАЛИ (еще молодая женщина). И она еще в чем-то обвиняет меня! Это
безумное письмо! Вот, послушайте; "...ты не могла понять моего призвания,  а
мое  призвание  --  сцена.  Ты  всегда  забывала  о том, что я уже год назад
обрезала школьные косички".
     ДЕД АЛИКА (с пафосом 14-го года). Позорный документ! А мой внук  заявил
мне  на  прощание,  что  солидные  профессии  пусть  приобретают  мещане,  и
процитировал:  "Надеюсь,  верую,  вовеки   не   придет   ко   мне   позорное
благоразумье".
     ОТЕЦ ЮРКИ (старый боец). Мало мы их драли, товарищи! Мой олух совеем не
попрощался.  Сказал только вчера вечером: "Не дави мне, папаша, на психику".
Ну, я его... кхм... Нет, мало мы их драли. Решительно мало.
     НАШ ПАПА  (мыслит  широкими  категориями).  Удивительно,  что  на  фоне
всеобщего духовного роста...
     НАША МАМА (это наша мама). Какие жестокие дети...
     Я  вижу,  что  бурный  период  слез и валерьянки (то, что меня страшило
больше всего) уже  прошел,  и,  в  общем,  благополучно.  Сейчас  кто-нибудь
скажет: "Что же делать?" И все будут думать, что делать, и, конечно, спросят
совета и у м