ков. Задел  был  уже
заметный, глаз радовался.  Теперь  как  погода  поведет  себя,  так  и  дело
пойдет.
     В этом огромном предгорном пространстве у подножия Великого  Манасового
хребта  хранилась  давно  никем  не  нарушаемая  тишина.  Отсюда  начиналась
Аксайская степь, уходящая в чимкентские и  ташкентские  безводные  земли.  В
этом  нетронутом  просторе  степного  изголовья  плуговые  упряжи   казались
крохотными  жуками,  ползущими  по  горбине,  оставляя  за   собой   длинный
взрыхленный след.
     Пока здесь ходило три плуга. Эргеша и Кубаткула задержали на  несколько
дней в аиле - бросили на подмогу, на бороньбу озимых, чтобы  успеть  закрыть
влагу в почве. Ясно, нужное, срочное дело, но и  на  Аксае  время  не  ждет:
чтобы успеть засеять такой клин, какой наметили, надо поставить весь  десант
на лемех с рассвета до заката, иначе не успеть, иначе  все  труды  пропадут.
Султанмурат беспокоился, ждал прибытия оставшихся двух  упряжек  со  дня  на
день. Обещали, из-за этого  поругался  он  с  бригадиром  Чекишем.  Серьезно
поругался.
     - Передайте,  -  говорит,  -  аксакал,  пусть   председатель   Тыналиев
приезжает, пусть разберется. Тремя плугами здесь делать  нечего.  Задачу  не
выполним...
     А старик Чекиш? А что старик Чекиш, он волосы рвал  на  себе.  И  понял
Султанмурат, как трудно  в  колхозе  умному,  понимающему  бригадиру.  Хочет
сделать все с толком, вовремя, по порядку, а везде все горит, хочет  поспеть
сделать по весне то, другое, десятое, а сил  нет,  людей  нет,  харчей  нет.
Голову вытянет - хвост увязнет. Сидел он  тут  вчера,  думу  думал.  В  аиле
время голодное. Запасы уже на исходе, до нового урожая далеко. Скот  отощал,
дохнет от бескормицы, резать нет смысла. Для больного  за  килограммом  мяса
едут на базар. Кило мяса стоит столько, сколько раньше целая туша. Но  едут.
Даже не едут, идут пешком за тридцать-сорок километров. Ездовые лошади  едва
тянут  ноги.  Выедешь  -  останешься  пропадать  в  пути.  Только  и  успели
подготовить тягло к севу.  Тягло  справное,  но  тоже  ненадолго  при  такой
нагрузке.
     Если думать обо всем этом, страшно становится. Но самая великая беда  -
война, конца-краю ей не видно. Одно  утешение,  одна  неугасимая  надежда  -
побеждать начали немцев, повсюду теснят их, гонят...
     Сегодня с утра вроде бы погода заладилась. Облачно было, но над  горами
прорывалось иной раз солнце, появлялось небо над головой, снова хмурилось  и
снова закрывалось. А в обед резко похолодало и потемнело  окрест.  Снег  или
дождь, что-то собирается...  Очень  уж  сумрачно  стало  вокруг.  Выходя  на
пахоту после обеда, плугарям пришлось захватить мешки, чтобы закрыть  головы
от дождя или снега.
     Шли  по  начатому  загону  со  свалом  борозды   внутрь.   Первым   шел
Султанмурат,  вторым,  шагах  в  двухстах  -  Анатай,  замыкающим,  почти  в
полуверсте, - Эркинбек. Сегодня плугари были в  поле  одни.  Три  плугаря  и
великие горы впереди. Три  плугаря  и  великая  степь  позади.  Председатель
Тыналиев смог побывать здесь лишь  поначалу.  Дел  у  него  много,  ускакал,
оставив бригадира Чекиша налаживать пахоту. Сегодня и Чекиш уехал  требовать
оставшиеся в аиле упряжи Эргеша и Кубаткула. Вот  и  получилось,  на  третий
день остались плугари сами по себе - с плугами, с конями, с землею,  которую
предназначено было пахать и пахать, чтобы было где  урожай  собирать,  чтобы
были люди сыты...
     Загон находился далеко от полевого стана  -  от  юрты,  в  которой  они
жили, от стожка клеверного сена, от мешков овса, от  всего  того,  что  было
теперь их домом. На полевом стане оставалась лишь  старая  повариха.  Больше
ворчит, больше жалуется, что топливо сырое, что того нет, этого нет,  вместо
того  чтобы  вовремя  приготовить  еду.  В  поле  кусок  лепешки  и  горячая
похлебка - большего не потребуешь. А она все ворчит, проклинает  жизнь,  как
будто ее кто-то в чем-то упрекает. В аиле ее мало знали. Пришлая  откуда-то.
Другие не могут бросить дома - дети, хозяйство, а она  согласилась  приехать
на Аксай, чтобы прокормиться возле плугарей.  Пусть  кормится  на  здоровье,
только бы вовремя готовила еду. А она все суетится и  не  поспевает.  Помочь
ей пахарям некогда. Потому как лошадь - это не машина, не  трактор,  который
выключил и сам пошел. Залил бак и поехал. Пахарь работает на  поле  сам  как
лошадь, а после ухаживает за четверкой плуговых лошадей, кормит их, поит  и,
добираясь до юрты, валится с ног... А на рассвете  снова  за  дело...  Самое
трудное встать на рассвете.
     Главная забота пахаря - чтобы плуги ходили, чтобы лошади, втягиваясь  в
работу, сохраняли тело, чтобы хватило у них сил до конца весны.  Это  важно.
Очень  важно.  В  первый   день,   когда   начали   пахать,   через   каждые
десять-двадцать  шагов  лошади  останавливались   передохнуть.   Задыхались.
Пришлось  чуть  приподнять  лемеха,  уменьшить  глубину  вспашки.   Но   это
вынужденная мера до тех пор, пока тягло втянется в хомут.
     Сегодня уже заметно лучше пошла работа. Дружней берут кони,  свыкаются,
идут четверки, тесно сомкнувшись, припадая к земле,  вытянув  от  напряжения
шеи, как бурлаки на картинке в учебнике. Шаг за шагом, шаг за шагом тянут  и
тянут плуг, режущий лемехами толщу земную.
     Но погода подводит. Вот уже снегом  запахло,  замелькали  редкие  белые
хлопья... Значит, зима недобрала еще свое, значит, решила напомнить  о  себе
на прощание. Зря она это делает. Для пахарей очень некстати...
     Султанмурат успел накинуть  на  голову  мешок,  но  все  равно  это  не
спасало его  от  снегопада.  Сидя  верхом  на  бороздовом  коне  в  середине
упряжки, размахивая над головой кнутом, он все время был открыт ветру  то  с
одной, то с другой стороны.  Снег  пошел  густой,  волглый,  быстро  тающий.
Замельтешило, закружило вокруг. В плывущей снежной мгле скрылись  горы,  мир
сомкнулся. И только понукающие крики плугарей  носились  в  этой  мгле,  как
крики птиц, захваченных глухим ненастьем.
     А плуги шли. Черные плуги то появлялись  на  пригорке,  как  на  гребне
волны, то снова исчезали в низине...
     Припадая к борозде, словно бы выползая из  самой  земли,  шли  четверки
жадно дышащих, карабкающихся лошадей. Снег мгновенно  таял  на  их  горячих,
напряженных спинах, стекая ручьями по бокам.  Тяжело  коням,  очень  тяжело,
земля намокла, заскользила под копытами, сбруя отяжелела  от  влаги,  лемеха
застревают, засасываются в липнущих пластах целины. Но нельзя  останавливать
плуги. Надо пахать. Завтра, когда глянет солнце, эти борозды  проветрятся  и
пашня будет готова. Нельзя терять времени.
     Плуг  застревал.  Султанмурат  то  и  дело  слезал  с   седла,   счищал
кнутовищем комья глины с  лемехов  и,  покричав  следующим  сзади  Анатаю  и
Эркинбеку, услышав их ответные голоса,  снова  протискивался  между  мокрыми
сбруями и телами лошадей к бороздовому коню, снова вскарабкивался  в  седло,
и снова четверка шла вперед.
     А снег не переставал. Плыли черные упряжи плугов, как корабли  в  белом
тумане. И в той кружащей снежной тишине,  поглотившей  все  звуки,  носились
над полем лишь оклики плугарей.
     - Ана-та-ай!
     - Эркин-бе-ек!
     - Султанмура-а-ат!
     По лицу текло: то ли талый снег, то ли пот; руки на  поводьях  взбухли,
посинели от холода и сырости, ноги сдавлены с обеих сторон  боками  лошадей,
трущихся друг о друга, больно ногам, хочется их куда-то убрать и некуда,  но
Султанмурат понимал, что по его следу идут Анатай  и  Эркинбек,  что  втроем
они - шесть лемехов, что не имеет он права  останавливать  среди  дня  шесть
лемехов, пашущих аксайскую землю. Только бы кони выдюжили,  только  бы  кони
не сдались. И потому он мысленно обращался к ним, внушал им:
     "Потерпите, рожденные от  Камбар-Аты*,  подружней  налегайте.  Ведь  не
каждый день будет так тяжко. Сегодня снег, а завтра его  не  будет.  Вперед,
вперед, чу, чу!  Потерпите,  рожденные  от  Чолпон-Аты,  вон  впереди  конец
загона, сейчас мы развернемся там и пойдем в  обратную  сторону.  Потерпите,
не сбавляйте шаг. Я не имею права избавить вас от плугов. Для этого  мы  вас
готовили всю зиму. Другого выхода нет.  Я  гоню  вас  по  мягкой  и  твердой
земле, вам тяжко, но иначе хлеб не рождается. Старик Чекиш говорит, что  так
было и так будет вовеки. Он говорит, что  хлеб,  каждый  кусок  хлеба  полит
потом, только не все это знают и не все думают об этом, когда  едят.  А  нам
очень нужен хлеб. Очень нужен. Потому мы с вами здесь, на Аксае.
     ______________
     * Камбар-Ата - мифический покровитель лошадей.

     Чабдар, ты мой брат, ты мой бороздовый конь.  Ты  тянешь  плуг  и  меня
несешь на себе. Прости, что и тебя хлещу  кнутом.  Так  надо.  Не  обижайся,
Чабдар.
     Чонтору, ты идешь слева, ты ступаешь по пашне, тебе  тяжелее  всех,  но
ты самый сильный после  Чабдара.  Тебя,  Чонтору,  отец  мой  Бекбай  всегда
хвалил. Помнишь? А помнишь, как все мы ездили в город... Писем нет  от  отца
давно уже, это страшно, вам, лошадям, этого не понять. Когда с фронта  долго
не пишут - это очень страшно. Мать совсем исхудала от тоски и страха.  Когда
оплакивали анатаевского отца, больше всех и горше всех плакали  Инкамал-апай
и мать. Они что-то  знают,  что-то  недоброе,  но  не  говорят.  Они  что-то
знают... Чу, чу, Чонгору, я не  позволю  тебе  сдаваться.  Вперед,  Чонтору!
Держись!
     И ты, Белохвостый, ты тоже  мой  брат.  Ты  идешь  справа  от  меня,  в
середине упряжи. Ты должен здорово  тянуть,  вы  с  Чабдаром  коренники.  Ты
красивый конь, у тебя необыкновенный белый хвост.  Но  ты  не  сдавайся,  не
падай духом. Я не позволю тебе уставать. Чу, чу, Белохвостый! Не подводи!
     Брат мой, Карий, ты простой и хороший конь.  Когда  я  выбирал  тебя  в
свою четверку, я очень надеялся на тебя. Ты работяга и нравом  смирен.  Я  и
тебя очень уважаю. Ты идешь с самого краю, и  тебя  всегда  видно.  По  тебе
судят со стороны, как дела наши, Карий, брат мой. И  я  тебя  не  обижу,  ты
только тяни, тяни, не сдавайся. Я тебе обещаю: когда мы  закончим  пахать  и
сеять на Аксае, когда мы будем возвращаться в аил, ты будешь  идти  также  с
краю, чтобы все видели тебя. И мы проедем мимо ее дома, и когда она  выбежит
на улицу, то сразу увидит тебя, Карий,  брат  мой.  Мне  так  и  не  удалось
повидаться с ней перед отъездом. Платочек ее при мне, он всегда при мне.  Он
спрятан от снега и дождя. Я о ней всегда, все время думаю. Я не могу  о  ней
не думать. Если я перестану о ней думать, все  опустеет  и  мне  неинтересно
будет жить...
     Чу, чу, рожденные от Камбар-Аты!  Дружней  налегайте,  вперед,  вперед!
Чу! Чу!.. А снег все идет, все идет! Какой мокрый снег.  Измокли  мы  все  с
головы до ног. И ветер поддувает.  Хорошо,  если  стряпуха  наша  догадалась
прикрыть сено попонами. А если не догадается, намокнет сено,  пропадет.  Чем
вас кормить будем - двенадцать голов? Надо было сказать ей  перед  отъездом,
забыл, не думал, что снег повалит.
     Странная  она  старуха,  глаз  у  нее  завидущий.  Лошадей  наших   все
расхваливает,  не  наглядится.  Какие  справные,   говорит,   кони,   хорошо
кормленные. Жира, говорит, на боках в два пальца. В  прежние  времена,  мол,
таких лошадей резали на больших поминках. В те времена,  говорит,  мясо  ели
до отвала. И когда варили конину в сорокаведерных котлах, то жир -  зардеп*,
слово-то какое, - говорит, снимали сверху, зачерпывали  дополна  половником,
уносили для больных. Тем жиром, говорит, попоить больного  -  сразу  встанет
на ноги. Вот ведь ненасытная, только о жире и думает.  Как  бы  не  сглазила
лошадей. Да ну ее! В школе же говорили, что сглаз - это вранье.  Пусть  себе
болтает, лишь бы вовремя еду готовила. А вчера удивила, мясо  горного  козла
сварила. Худющий козел, но все-таки. Проезжали, говорит,  какие-то  охотники
с гор, двое, завернули на  огонек  в  юрту  и  вот  оставили  часть  добычи.
Спасибо тем охотникам, обычай  знающие  люди,  выходит.  Хотят,  чтобы  и  в
другой раз удача была им на охоте - первому встречному уделили  полагающуюся
долю. А мы, конечно, первые встречные на их  пути,  если  они  спускались  с
гор, вокруг никого. Скачи в горы, скачи в степь -  никого  не  встретишь.  А
снег не перестает. Вот зарядил... Совсем выбились из сил..."
     ______________
     * Зардеп - горячий конский жир-навар.

     Лошади остановились, изнемогли... Султанмурат слез с  седла,  с  трудом
удерживаясь на отекших, сдавленных  ногах,  как  пьяный,  прошелся,  ковыляя
вокруг упряжи. И так  ему  сделалось  больно,  невыносимо  жалко  взмыленных
лошадей, дрожащих, мокрых от ушей и до  копыт,  тяжело,  запаленно  дышащих,
что от жалости застонал.
     А снег все падал и таял, падал и таял на  дымящихся  лошадиных  спинах.
Султанмурат  сбросил  с  головы  намокший   тяжелый   мешок,   непослушными,
окоченевшими руками стал растягивать  петли  сбруи,  а  потом  не  выдержал,
разрыдался,  обнимая  шею  Чабдара,  и,  плача,  шептал:   "Простите   меня,
простите!" - ощущая на губах горячий горько-соленый вкус конского пота...
     - Эй, Султанмурат! Ты что там? - донесся голос Анатая,  приближавшегося
по борозде.
     - Давай распрягай! - крикнул в ответ Султанмурат.


10

     Зато утро следующего  дня  выдалось  ясное  и  чистое.  Никаких  следов
вчерашнего ненастья. Только сырость, только бодрящий холодок, только  легкий
румянец над землей, только подновленный белый снег на горах.  Раннее  солнце
выкатывалось  из-за  гор,  оповещая  мир  о  себе  ликующим,   разливающимся
вполнеба заревом  весеннего  восхода.  Весь  обширный  Аксай  со  всеми  его
логами, равнинами, пригорками и низинами виден был далеко-далеко. Зато  горы
Великого Манасового хребта, подле которых они родились и выросли,  казалось,
подошли в ночи поближе - неправдоподобно,  но  шагнули  горы  в  ту  ночь  в
Аксай, к ним, чтобы, проснувшись поутру, пахари  изумились  их  величию,  их
красоте и могуществу.
     Близко и далеко, рядом и недоступно сияли на восходе горные кряжи...
     Да, великое утро занималось в тот день на  Аксае.  На  пашню  вышли  не
спеша, решили подождать, чтобы землю обветрило.
     А тем временем лошадей поскребли, сбрую привели в  порядок,  пересыпали
подмокший овес. Солнце быстро нагрело.  И  тогда  они  двинулись  к  плугам.
Каждый на своей четверке.  Плуги  засосало  во  вчерашних  бороздах.  Втроем
выворачивали каждый, очищали  лемеха,  смазывали  колеса.  А  потом  впрягли
лошадей, рассчитывали к вечеру довершить загон, а с  утра  передвинуться  на
новый участок. Работа шла споро.  Лошади,  отдохнувшие  за  ночь,  ухоженные
поутру, бодро трудились. Втянулись, стало быть,  теперь  уже  по-настоящему.
Втянулись в нелегкую лямку плуга. Но вчерашняя  пахота  по  снегу  оправдала
себя - почва обветрилась, вывернутые по снегу пласты рассыпались под  лучами
солнца на мелкие ровные комочки. Значит, земля не  "поломана",  не  "смята".
Значит, пашня хороша.
     Удачный был тот день. Бывают такие дни, когда все ладится, когда  жизнь
понятна, прекрасна, проста. Не зря готовились  всю  зиму,  трудились,  школу
вынуждены были оставить; аксайский  отряд  действует,  плуги  идут,  сегодня
должны прибыть Эргеш и Кубаткул. Тогда их  будет  пять  плугов,  это  десять
лемехов. Сила. Настоящий десант! А потом посеют, заборонят поля  -  и  тогда
жди урожая! Яровой  хлеб  совсем  неплохой  хлеб.  Бригадир  Чекиш  говорит,
яровой хлеб по урожайности уступает озимому, но  зато  самый  вкусный.  Дело
пойдет. Дожди будут. Не может  быть,  чтобы  дожди  подвели,  когда  столько
труда уходит, дожди будут, только бы там, на  фронте,  держались,  наступали
наши, чтобы на счастье уродился этот хлеб, не застрял в горле...
     Так они шли по загону. Впереди Султанмурат, за  ним  шагах  в  двухстах
Анатай и почти в полуверсте Эркинбек...
     Солнце пригревало все больше. И на  глазах  зазеленели  легким  налетом
муравы степные пригорки. Как  в  сказке:  едешь  в  один  конец  -  зеленеет
справа,  едешь  в  другой  конец  -  зеленеет  слева.  Земля  влажно  дышала
обновившимся духом. А плуги шли  по  Аксаю,  оставляя  позади  гривы  свежих
борозд...
     Вспорхнул жаворонок  с  земли.  Зазвенел,  залился  неподалеку,  и  еще
где-то запел жаворонок, и еще где-то. Султанмурат  улыбнулся.  Поют  себе  в
удовольствие, ни дома у них, ни листа, ни ветки над головой,  живут  себе  в
голой степи как умеют. И довольны. Весне радуются, солнцу  радуются.  А  где
они были вчера, как переждали непогоду? Ну, то теперь позади.
     Весна теперь не уступит своего. И работы еще много, это только  начало.
Ну так что ж! Вот прибудут сегодня Эргеш и Кубаткул, и тогда  всем  десантом
навалятся, пойдет дело, пойдет...
     Погоняя упряжку, Султанмурат заметил всадника. Он проезжал  мимо  пашни
в отдалении, поглядывая в их сторону, путь держал в горы. За  плечом  ружье.
На  голове  мохнатая  зимняя  шапка.  Конь  под   ним   рыжий,   коренастый,
выезженный. Ребята тоже заметили его. Стали кричать:
     - Эй, охотник, заворачивай к нам!
     Но охотник не откликнулся. Он проезжал мимо не приближаясь,  все  время
поглядывая в их сторону. Султанмурат обрадовался  его  появлению,  остановил
коней и, привстав на стременах, крикнул в ту сторону:
     - Эй,  охотник,  спасибо  за  ширалгу!*  Спасибо,  говорю!  За  ширалгу
спасибо!
     ______________
     * Ширалга - часть добычи.

     Но тот так и не откликнулся. Вроде бы не слышал и  не  понимал,  о  чем
речь. Вскоре он скрылся за буграми. Значит, некогда, спешит по своему делу.
     А примерно через полчаса  появился  второй  охотник.  Он  тоже  ехал  в
сторону гор и тоже с ружьем. Но он проезжал другим краем, по другой  стороне
загона,  и  тоже  издалека  поглядывал  в  их  сторону,  проехал  молча,  не
завернул, не  поздоровался  с  плугарями.  А  полагается  свернуть  с  пути,
пожелать пахарям здоровья и урожая.  Старик  Чекиш  говорит  -  люди  не  те
пошли. Может быть, прав он, мудрый старик Чекиш.
     А потом было самое волнующее событие.
     Первым услышал Анатай. Молодец. Это он закричал что есть мочи:
     - Журавли! Журавли летят!
     Султанмурат глянул вверх - в чистом, беспредельно синем и  беспредельно
бездонном небесном просторе  летели,  медленно  кружась,  перестраиваясь  на
ходу, перекликаясь, журавли. Большая стая. Птицы были высоко. Но  небо  было
еще выше. Необъятное  огромное  небо  -  и  стая  журавлей,  плывущих  живым
островком в этой необъятности. Султанмурат смотрел, задрав  голову,  и  лишь
потом спохватился, неистово закричал:
     - Ура-а! Журавли!
     Все трое прекрасно видели, что то были журавли, но кричали  друг  другу
как великую нежданную новость:
     - Журавли! Журавли! Журавли!
     Султанмурат вспомнил, что ранний прилет журавлей - хорошая примета.
     - Ранние журавли - хорошая примета! - крикнул он Анатаю, обернувшись  в
седле. - Урожай, урожай будет!
     - Что, что? - не расслышал Анатай.
     - Урожай! Урожай будет!
     Анатай, обернувшись в сторону Эркинбека, кричал ему, в свою очередь:
     - Урожай! Урожай будет!
     И тот отвечал им:
     - Слышу, слышу! Урожай будет!
     А журавли плыли, купаясь в голубизне неба, плыли не спеша,  кружась  на
плавно колышущихся крыльях, перекликаясь то сдержанно, то  многоголосо,  все
разом, и снова в их рядах наступало спокойствие.  В  прозрачности  того  дня
были хорошо видны их точеные вытянутые шеи, и тонкие клювы,  и  полуприжатые
к телу ноги у одних и плотно прижатые у других. Иногда мелькали  в  движении
белые концы маховых перьев по краям  крыльев.  Тогда-то,  разглядывая  птиц,
плугари заметили, что стая медленно идет на снижение.  Журавли  все  ниже  и
ниже спускались к земле, их как будто  сносило  каким-то  течением  туда,  к
дальним пригоркам. Никогда в жизни Султанмурат  не  видел  журавлей  вблизи.
Они всегда проплывали над головой как видение, как со