за  ними.  И  тут  увидел  ее.  Мырзагуль
возвращалась одна. Она уже приближалась к переступкам на речке.  Султанмурат
припустил слегка Чабдара, чтобы поспеть встретиться на  переступках,  а  сам
до того обрадовался, так сильно, оказывается, испугался за эти  минуты,  что
сам не заметил, как сорвалось с уст: "Родная моя!"
     Он встретил ее на переступках. Спрыгнул с коня и, держа его на  поводу,
ждал, когда она выйдет на берег к нему.
     Она шла к нему, глядя на него, улыбаясь ему.
     - Смотри не упади! - крикнул  он  ей,  хотя  упасть  с  таких  широких,
выложенных поверху дерном переступок было невозможно. Как  хорошо,  что  она
шла по переступкам! Как хорошо,  что  на  этой  капризной  горной  речке  не
удерживались никакие мосты и мостики!
     Он ждал, протянув ей руку, а она шла к нему, все время глядя на него  и
улыбаясь.
     - Смотри не упади! - сказал он еще раз.
     А она ничего не отвечала. Она только улыбалась ему. И тем было  сказано
все, что хотел бы он знать. Какой же он был чудак,  писал  какие-то  письма,
терзался, ждал ответа...
     Она протянула ему руку, и  он  взял  ее.  Столько  лет  учась  в  одном
классе, не знал он, оказывается, какая чуткая и понятливая у нее рука.  "Вот
я здесь! - сказала рука. - Я так рада! Разве ты не чувствуешь, как я  рада?"
И тут он посмотрел ей в лицо. И поразился - в ней он узнал себя! Как  и  он,
она  стала  совсем  другой  за  это  время,  выросла,  вытянулась,  и  глаза
светились странным, рассеянным блеском, как после болезни. Она стала  похожа
на него, потому что она тоже постоянно думала, не спала ночами,  потому  что
она тоже любила и эта любовь сделала ее похожей на  него.  И  от  этого  она
стала еще красивее и еще родней. Вся она была обещанием счастья. Все это  он
познал и почувствовал в одно мгновение.
     - А я думал, ты заболела, - сказал он ей дрогнувшим голосом.
     Мырзагуль ничего не ответила на эти слова, а сказала другое:
     - Вот. - Она достала предназначенный ему сверточек. - Это тебе! - И  не
задерживаясь пошла дальше.
     Сколько раз потом вновь и вновь рассматривал  он  этот  вышитый  шелком
платочек! Доставал  из  кармана,  и  снова  прятал,  и  снова  рассматривал.
Величиной с тетрадный лист, платочек  был  ярко  расшит  по  краям  узорами,
цветами, листиками, а в одном углу  были  обозначены  красными  нитками  две
большие  и  одна  маленькая  буквы  среди  узоров:  "S.с.М.",  что  означало
"Султанмурат джана Мырзагуль" - "Султанмурат  и  Мырзагуль".  Эти  латинские
буквы, которые они изучали в школе еще до реформы  киргизского  алфавита,  и
были ответом на его многословное письмо и стихи.
     Султанмурат вернулся  на  конный  двор,  едва  сдерживая  торжествующую
радость. Он понимал, что это такое счастье, которым невозможно поделиться  с
другими, что оно предназначено только ему и что никто другой не сможет  быть
так счастлив, как  он.  И,  однако,  очень  хотелось  рассказать  ребятам  о
сегодняшней встрече, показать им подаренный ему платочек...
     Работалось как никогда хорошо. Ребята чистили  лошадей  после  водопоя,
носили в ведрах овес, закладывали в кормушки  сено.  Он  сразу  включился  в
дело. Быстро прошелся скребком по упругим,  налитым  силой  спинам  и  бокам
своих коней, побежал за овсом. И все время чувствовал платочек  в  нагрудном
кармане перешитой солдатской гимнастерки. Будто там горел  незримый  огонек.
И от этого ему было радостно и тревожно. Радостно оттого,  что  откликнулась
Мырзагуль на его любовь, и тревожно, потому что было началом неведомого...
     Потом он побежал за сеном к люцерновой скирде за конюшней.  Здесь  было
тихо, солнечно, сильно пахло сухими травами. Ему очень  захотелось  еще  раз
посмотреть на свой платочек. Достал из  кармана  и  стал  разглядывать  его,
улавливая среди травяных запахов особый запах  платочка,  вроде  бы  хорошим
мылом пахло. Однажды в школе  он  почувствовал,  как  пахнут  ее  волосы.  И
теперь вспомнил, это был ее запах. Так  он  стоял  наедине  с  платочком,  и
вдруг кто-то выхватил его. Оглянулся - Анатай!
     - А-а, ты уже платочки получаешь от нее!
     Султанмурат густо покраснел:
     - Дай сюда!
     - А ты не спеши. Сперва погляжу.
     - А я тебе говорю, дай сюда!
     - Да не кричи ты, отдам. Нужен очень!
     - Отдай немедленно!
     - А ты посильней кричи! Кричи, что у тебя дареный платочек отобрали!  -
И сунул его в карман.
     Что произошло дальше,  Султанмурат  уже  не  помнил.  Только  мелькнуло
перед ним искаженное злобой и испугом лицо Анатая, затем  он  со  всей  силы
нанес еще удар, а потом  отлетел  в  сторону  от  резкого  толчка  в  живот.
Перегнулся, падая, но тут же вскочил на  ноги  и  рванулся  из-за  скирды  к
подлому Анатаю  с  еще  большей  ненавистью  и  яростью.  Прибежали  ребята.
Заметались. Втроем стали разнимать их. Просили, умоляли, повисали у  них  на
руках, но те снова и снова  кидались  друг  на  друга,  сшибаясь  в  жаркой,
безжалостной драке. "Отдай!  Отдай!"  -  только  одно  твердил  Султанмурат,
понимая, что исход может быть лишь один: или умереть, или вернуть  платочек.
Анатай был кряжистый, сильный, действовал он  хладнокровно,  но  на  стороне
Султанмурата были справедливость и право.  И  он  безоглядно  нападал,  хотя
часто оказывался сбитым с ног. В последний раз он упал на  вилы,  валявшиеся
подле скирды. И тут руки  сами  схватились  за  них.  Он  вскочил  с  вилами
наперевес. Ребята закричали, отбегая по сторонам:
     - Стой!
     - Остановись!
     - Опомнись!
     Анатай стоял перед ним, тяжело дыша,  пригнувшись,  озираясь,  куда  бы
отскочить, но бежать ему было некуда. С одной стороны  скирда,  с  другой  -
стена конюшни. Именно в эти минуты  Султанмурат  обрел  твердость  духа.  Он
понимал, что это крайность, но другого выхода не было.
     - Отдай, - сказал он Анатаю, - иначе будет плохо!
     - Да на! На! - заторопился Анатай, пытаясь  обратить  все  в  шутку.  -
Тоже мне! Пошутить нельзя! Дурак. - И он кинул ему платочек.
     Султанмурат положил его в нагрудный карман. Страшная  минута  миновала.
Ребята  облегченно  вздохнули,  загалдели,  и  только   тогда   почувствовал
Султанмурат, как кружится голова, как трясутся руки и ноги. Сплевывая  кровь
из разбитой губы, пошел как пьяный за  скирду,  упал  на  сено  и,  лежа  на
спине, отдышался, пришел в себя...


8

     К вечеру они с Анатаем хотя и не помирились, но  общие  дела  заставили
их пойти навстречу друг другу. И все же  оставался  осадок  в  душе,  стыдно
было, что все так глупо получилось. Но при  этом  Султанмурат  понимал,  что
прошел  важное  испытание,  что,  прояви  он  малодушие,  прежде  всего  сам
перестал бы уважать себя.  А  такой  человек  не  может  и  не  должен  быть
командиром десанта.
     В этом он убедился в тот же день, когда под вечер  приехали  на  конный
двор председатель Тыналиев и бригадир Чекиш. Лошади  их  пришли  с  дальнего
пути усталые, заляпанные грязью. Тыналиев и старик Чекиш с рассветом  уехали
в Аксайское урочище и вот только вернулись. Довольные  приехали.  Дня  через
два можно двинуться на Аксай. Степь  задышала.  Земли  удобной  много.  Паши
сколько сможешь. Загоны определили. Место полевого стана  выбрали.  Осталось
обосноваться там и начать то, ради чего готовились всю зиму.
     - Ну как, ребята? - обратился к ним Тыналиев. - Как  настроение?  Какие
есть предложения, замечания?  Высказывайте,  чтобы  потом  не  спохватиться,
когда уже будете далеко от аила.
     Ребята молчали, ничего такого, требующего немедленного  решения,  вроде
бы и не было, и все-таки никто  не  взял  на  себя  ответственность  сказать
последнее слово.
     - У нас есть командир, - промолвил Эргеш. - Он  все  знает,  пусть  сам
скажет.
     И тогда Султанмурат сказал,  что  пока  никаких  неполадок  или  другой
нужды  нет,  все  продумано,   обувь   отремонтирована,   одежда   залатана,
укрываться берут шубы, короче говоря - они, их плуги и кони готовы  в  любой
день приступить к работе, как только земля поспеет.
     Потом обсудили разные другие дела - о кашеваре, о топливе, о юрте  -  и
пришли к общему выводу, что дня через два-три,  если  погода  не  изменится,
если не пойдет снег, пора выходить в поле...
     А погода стояла хорошая, хотя и облачная,  -  солнце  то  выглянет,  то
спрячется. Парило, пахло сырой, освобождающейся из-под снега землей...
     И приближались те дни... И все шло к тому...
     Как ни готовились,  а  перед  самым  выездом  опять  обнаружилась  уйма
мелких дел. Оказалось, что не хватает двух  попон,  те,  что  имелись,  были
совсем старые, дырявые, их нечего было везти с собой на Аксай.  Ночи  ранней
весной холодные,  почти  зимние,  особенно  в  первые  дни  пахоты...  Чекиш
говорил, что прежде, когда пахали еще сохой, в первые дни, бывало,  ждут  до
полудня, пока оттает земля после ночных заморозков... А продрогший  за  ночь
конь, не покрытый попоной, уже не рабочее тягло.
     Пришлось побегать Султанмурату то в контору, то к  председателю,  то  к
бригадиру,  пока  смогли  купить  для  колхоза  в  аиле  еще  две  добротные
попоны...
     И в этой беготне и заботах  больше  всего  ждал  он  времени  выезда  с
конями на водопой. Хотелось повидать Мырзагуль перед  отъездом,  как  в  тот
раз, у переступок через речку... Каждый  раз  надеялся  -  и  не  удавалось.
Спешил Султанмурат, не было времени ждать. И  потому  он  все  время  ощущал
какую-то недоговоренность, недосказанность, остающуюся в  их  отношениях,  и
какую-то смутную, тревожную вину свою за то,  что  они  могут  не  свидеться
перед выездом. Он знал, что и Мырзагуль думает о нем, в этом он  убедился  в
тот раз по первому ее взгляду, когда в ней он как бы узнал себя.  Однако  он
не допускал даже мысли, что Мырзагуль  сама  будет  искать  встречи  с  ним.
Девичья гордость и честь не могли того позволить. Девушка уже  сказала  свое
слово, она вручила ему вышитый платочек, а все  остальное  уже  его  заботы,
мужские...
     Конечно, он сумел бы  встретиться  с  ней  перед  отъездом,  он  так  и
рассчитывал, если бы не новое несчастье. Накануне  выезда  на  Аксай,  когда
десантники собрались  гнать  своих  лошадей  на  прощальный  водопой,  после
которого Султанмурат и хотел дождаться  Мырзагуль,  у  самых  ворот  конного
двора  встретил  их  бригадир  Чекиш.  Он  был  хмур  и  неприветлив.  Рыжая
бороденка всклокочена, шапка надвинута на самые глаза.
     - Вы куда?
     - Коней поить.
     - Постойте. Вот что, Анатай, ты иди домой. Мать у тебя  заболела.  Иди,
иди сейчас. Слезай с коня. А вы, ребята, быстро на водопой и  быстро  назад.
Чтобы мигом, я вас жду здесь!
     И дорогой на речку, погоняя табунок на рысях,  смотрел  Султанмурат  на
дорогу и, возвращаясь, оглядывался: нет, не видно Мырзагуль.  Не  время  еще
было ей возвращаться из школы. И что это старик Чекиш так заторопил их?  Что
стряслось? Если бы не это, сегодня обязательно дождался бы ее! Так  хотелось
снова повидаться на переступках...
     Когда они вернулись  на  конный  двор  и  поставили  лошадей  по  своим
местам, старик Чекиш собрал их, четверых, отозвал в сторонку.
     - Разговор есть, - буркнул он.
     Потом предложил сесть. Все сели на  корточки,  подпирая  спинами  стену
дувала. Председатель Тыналиев любил разговаривать стоя, сам  стоял  и  чтобы
перед ним люди стояли, а бригадир Чекиш наоборот - он  предпочитал  разговор
неторопливый, сидя. Старик, одним словом. Вот  они  расположились,  и  тогда
Чекиш, сумрачно поглаживая взъерошенную рыжую бороду, начал:
     - Хочу я вам сказать, джигиты, вы уже не малые дети. Рано вам  пришлось
вкусить горечь жизни. По горячему ступать, в холоде  спать.  Значит,  судьба
такая выпала. Вот и сегодня у одного из вас  большая  беда  -  отец  Анатая,
Сатаркул, убит на фронте. Вы уже не дети, когда у одного  несчастье,  другой
ему опорой должен служить. Собирайтесь. Будете встречать и провожать  людей.
Лошадей принимать. Сейчас соберется народ у дома покойного Сатаркула, и  вам
надлежит там быть. И не хнычьте возле Анатая, как малолетние, если  плакать,
то плачьте громко, по-мужски, чтобы ясно  было,  что  плачут  верные  друзья
Анатая. Со мной пойдете, с тем я вас и поторопил...
     Они шли гуськом по тропинке к дому Анатая на окраине улицы.  Такими  же
небольшими молчаливыми кучками верховой и пеший народ уже стекался с  разных
сторон.
     День стоял переменчивый. То  солнце  проглянет,  то  снова  облака,  то
вдруг ветерок северный, низовой  потянет  пронизывающим  голени  холодом.  С
тяжелой, изнывающей от  страха  и  жалости  душой  шел  Султанмурат  к  дому
Анатая. Жутко было, потому что через минуту-другую всплеснется в  аиле,  как
пламя пожара над крышей, еще один  великий  плач,  и  еще  одного  человека,
родившегося и выросшего под этими отцовскими горами, не  дождутся  с  войны,
никогда и никто его не увидит... "А что с отцом, до сих пор  нет  ни  писем,
ни вестей никаких? Что с ним? Мать уже без ума от страха. Только бы не  это,
только бы не так!"
     Они  уже  приближались  ко  двору,  когда  в   доме   Анатая   раздался
пронзительный вопль, и этот вопль, умножаясь,  выхлестнулся  во  двор  и  на
улицу, где толпился народ...
     Идя следом за Чекишем, десантники громко заплакали, заголосили  вместе,
как учил их Чекиш:
     - О, отец наш Сатаркул, славный отец наш Сатаркул, где мы  тебя  увидим
теперь, где ты сложил свою золотую голову?
     В эту минуту, в минуту общего горя, отец Анатая Сатаркул  воистину  был
их родным отцом, и воистину в ту минуту он был славен,  потому  как  величие
каждого человека познается близкими лишь тогда, когда  они  его  лишаются...
Так было всегда и так будет...
     - О, отец наш Сатаркул, славный отец наш Сатаркул, где мы  тебя  увидим
теперь, где ты сложил свою золотую голову?
     С этими скорбными словами  десантники  проследовали  за  Чекишем  через
толпу и, войдя  во  двор,  увидели  у  самых  дверей  Анатая.  Горе  умаляет
человека. Самый старший из них, грозный  и  сильный  Анатай  казался  сейчас
совсем беззащитным мальцом. Раздавленный свалившимся на его плечи горем,  он
по-детски, в голос рыдал, приткнувшись к стене, как  жеребенок  в  непогоду.
Лицо его вспухло от слез. А  рядом  громко  плакали  младшие  его  братья  и
сестры.
     Друзья подошли к Анатаю. Увидя их, Анатай заплакал еще сильнее, как  бы
жалуясь им на свое горе, на то несчастье, которое совершалось  на  глазах  у
всех. Он просил тем  самым  защитить  его,  помочь  ему.  Эта  беззащитность
Анатая больше  всего  потрясла  Султанмурата.  А  они  растерянно  топтались
возле, не зная, как быть, как утешить товарища.  Никто,  кажется,  ничем  не
мог ему помочь. И никто не подозревал, что Султанмурат только  что  выскочил
со двора с автоматом в руке и побежал с ним прямо туда, прямо в ту  сторону,
где шла война, без передыха прямо на фронт, и там, крича от ярости и  гнева,
плача и крича, расстреливал  фашистов  очередями,  очередями,  очередями  из
неиссякаемого, неумолкающего автомата за убитого отца друга  своего  Анатая,
за причиненные аилу страдания и беды...
     Жалко, что не было у него автомата!
     И тогда Султанмурат сказал Анатаю (ведь он был командиром десанта):
     - Не плачь, Анатай. Что ж делать. Вот  у  Эркинбека  и  Кубаткула  тоже
отцы погибли на фронте. Сам знаешь. От моего  отца  тоже  писем  нет  давно.
Война. Сам понимаешь. Ты только скажи, Анатай, мы тебе  поможем.  Ты  только
скажи, что сделать, чтобы тебе стало легче...
     Но Анатай, приткнувшись к стене, судорожно вздрагивая плечами,  не  мог
ничего выдавить из себя.  Эти  слова  не  утешили  его,  наоборот  -  горько
разбередили, и он стал задыхаться от нахлынувших слез,  посинел  от  удушья.
Султанмурат побежал, принес ему в ковше воды.
     И с этого момента он почувствовал себя ответственным  за  то,  что  тут
происходило.  Он  понял,  что  надо  действовать,  как-то  помогать   людям.
Вчетвером они  носили  воду  из  речки,  кололи  дрова,  разводили  огонь  в
самоварах, собранных у соседей, встречали  и  провожали,  верховым  старикам
помогали спешиться...
     А народ все шел и шел. Одни приходили  высказать  соболезнование  семье
погибшего, другие уходили, выполнив свой долг. А десантники оставались  весь
день во дворе Анатая.
     Самые трудные минуты  пережил  Султанмурат,  когда  пришла  учительница
Инкамал-апай и с ней девочки седьмого класса, и  среди  них  Мырзагуль.  Так
плакала Инкамал-апай, так убивалась, обняв Анатая, невозможно было  смотреть
без слез. Предсказания знаменитой гадалки о сыне учительницы  не  сбывались,
да и не верила она им. Вот и плакала в  тревожном  предчувствии,  дала  волю
слезам,  чтобы  облегчить  изнывающую  душу.  Девочки  тоже  плакали   возле
учительницы своей, а Мырзагуль  стояла,  опустив  голову,  плача  беззвучно,
быть может, тоже вспомнив отца и  брата,  и  ни  разу  не  взглянула  в  его
сторону. Даже в этом, в сострадании и  горе,  она  была  красивее  всех.  Он
гордился ею  и  сочувствовал  ей.  Хотелось  подойти  к  ней,  обнять  ее  и
заплакать, соединить свою печаль с ее печалью...

                ...Ах, Мырзагуль, ах, Мырзагуль-бийкеч,
                Я сизый голубь, летящий в синем небе,
                А ты голубка, летящая крыло в крыло...

     И потом, когда зазвучала  во  дворе  молитва  и  когда  все,  кто  был,
умолкнув, остались каждый наедине с собой,  раскрыв  перед  лицом  ладони  и
глядя в них как в книгу  судеб,  -  слушали  торжественную  и  певучую  речь
молитвы, пришедшей сюда тысячелетие  назад  из  неведомой  Аравии,  молитвы,
возвещавшей вечность мира в рождениях и смертях  и  предназначенной  в  этот
раз убитому на войне отцу Анатая Сатаркулу  -  Султанмурат  и  тогда,  среди
молитвы той, подняв глаза над ладонями, посмотрел на нее.  Вместе  со  всеми
сосредоточенная,  юная  Мырзагуль  была  прекрасна.  Глубокая   задумчивость
покоилась на ее лице. Но она не смотрела на него.
     Так она и ушла, не обмолвившись с ним ни словом, лишь грустно  задержав
на  нем  взгляд  перед   уходом   и   кивнув   ему.   Ах,   Мырзагуль,   ах,
Мырзагуль-бийкеч...
     Плач  в  доме   покойного   Сатаркула   утихал   понемногу.   Наступало
отрезвляющее жестокое затишье примирения с  утратой.  Плач  -  это  протест,
бунт, несогласие; гораздо страшнее  осмысление  необратимости  случившегося.
Вот тогда посещают человека самые мрачные мысли.
     Анатай  сидел  у  стены,  уронив  голову.  Страшно  было   Султанмурату
смотреть на него. Дерзкого, сильного, злого Анатая растоптало несчастье.  Уж
лучше бы он кричал, плакал, уж лучше бы рвал на себе одежду и метался.
     Султанмурат  не  знал,  как   вызволить   его   из   этого   горестного
безысходного одиночества. Но надо было помочь ему, надо было во  что  бы  то
ни стало заставить его почувствовать,  что  он  не  один,  что  рядом  люди,
готовые голову положить за него.
     - Пошли, Анатай, у  меня  к  тебе  отдельный  разговор,  -  сказал  ему
Султанмурат.
     Анатай встал с места, и они отошли за угол.
     - Ты не думай, Анатай, - начал Султанмурат, очень  волнуясь,  с  трудом
подбирая слова. - Ведь  я  это  самое...  Если  хочешь,  я  отдам  тебе  тот
платочек насовсем.
     Анатай горестно улыбнулся.
     - Что ты, Султан! Не надо, - ответил он. - Он твой, и ты его никому  не
отдавай. А я... Ты меня прости, что я  тогда,  ты  меня  прости,  забудь.  Я
больше никогда так не буду, Султан. Мне уже ничего не надо... Мой  отец,  он
был... Мы так ждали... -  И,  захлебываясь,  давясь  слезами,  Анатай  снова
зарыдал.
     Теперь они плакали вместе наедине со временем, в  котором  они  жили  и
росли...


9

     Третий день ходили плуги по Аксайскому урочищу. Третий день не  умолкая
понукали, погоняли плугари своих коней. И выгорбился темно-бурой полосой  по
увалу свежевспаханный начальный загон аксайских десантни