ался, вспрыгивал на ходу, ложась животом на  хребтину
Черногривого,  вторым  приемом  оказывался  верхом  на   осле.   Тот   опять
бунтовать, опять падение, опять попытка...
     У Султанмурата все это получалось ловко и даже весело. Все дело в  том,
что надо знать, как  падать!  Почему  люди  говорят,  что  с  ишака  сильнее
ушибешься, чем с лошади или с верблюда? Казалось бы, должно  быть  наоборот.
Секрет заключается в том, что,  падая,  надо  приземлиться  на  руки.  Когда
падаешь с лошади и тем  более  с  верблюда,  успеваешь  сориентироваться.  С
ишака неопытный седок падает мешком, не успевает даже сообразить...
     Султанмурат это  знал  по  собственному  опыту.  За  него  нечего  было
бояться. Расшумелись, развеселились, раскричались. Отец схватился за  живот,
хохотал до слез. На шум сбежались  мальчишки.  У  одного  из  них  оказалась
собачонка, она решила, что тоже должна принять участие в  этой  суматохе,  и
стала с лаем гоняться по пятам за  Черногривым.  Тот  с  испугу  еще  больше
припустил, а Султанмурат, на зависть  всем,  стал  показывать  "джигитовки",
как осоавиахимовцы. На бегу спрыгивал с  Черногривого  и  снова  запрыгивал,
спрыгивал и снова запрыгивал.
     Вот так  до  войны  кавалеристы-осоавиахимовцы  тренировались  на  лугу
возле сельсовета. Свои же аильные  джигиты  занимались  после  работы.  Лозу
рубили вскачь. На бегу спрыгивали с седла и снова запрыгивали.  Их  значками
награждали. Красивые были значки, на  цепочках,  на  винтах  прикручивались.
Завидовали  ребята.  Всегда   сбегались   посмотреть,   как   осоавиахимовцы
джигитовали. Где-то они теперь? На конях или  в  окопах?  Конница,  говорят,
уже не применяется на войне...
     И, глянув за окно, Султанмурат подумал, что лошади к  тому  же  мерзнут
зимой, а танку и холод нипочем. А все равно лошадь лучше!
     ...То-то была потеха тогда. Вскоре Черногривый стал  смиряться.  Понял,
что требовалось от  него:  шагом  ходил,  рысью  ходил,  по  кругу  ходил  и
напрямую...
     - А теперь садись, - позвал Султанмурат брата, - езжай, все в порядке!
     Разрумянился от гордости Аджимурат,  пристукнул  Черногривого  пятками,
то туда, то сюда проезжался - все теперь видели, какой у него умелый  агай*,
как тут было не похвастаться!
     ______________
     * Агай - старший брат.

     Вечер стоял светлый, долго не темнело. Домой вернулись довольные,  хоть
и устали. Аджимурат верхом на Черногривом въехал во двор показаться матери.
     Он сразу уснул после этого, ничего не  подозревая.  А  Султанмурату  не
спалось. Думал о том, как завтра очутится в  городе,  что  там  увидит,  что
ожидает его. Засыпая, слышал, как негромко переговаривались отец с матерью.
     - Я бы и младшего взял, вдвоем бы им веселее было, -  говорил  отец,  -
да только места нет на этой чертовой бричке. Сидишь там  на  самом  передке,
впритык под бочкой. А дорога дальняя, задремлет малый да упадет под колеса.
     - Что ты! - перепугалась мать.  -  Не  приведи  бог,  и  не  думай,  не
надо, - зашептала она. - В другой раз как-нибудь успеется. Пусть  подрастет.
Ты и за этим гляди в оба. Думаешь, большой, куда там...
     Сладко  засыпалось  Султанмурату,  сладко  было   слышать,   как   тихо
разговаривают  между  собой  родители,  сладко  было  думать,   что   утром,
рано-рано утром им отправляться с отцом в путь-дорогу...
     И, уже засыпая, испытал он, замирая сердцем,  несказанное  удовольствие
полета. Странно, откуда он знал, как надо летать.  Ходить,  бегать,  плавать
дано человеку. А он летел. Не совсем как птица. Птица машет  крылами.  А  он
лишь распростер руки и шевелил кончиками пальцев. И летел плавно,  свободно,
неизвестно  откуда  и   неизвестно   куда,   в   беззвучном,   "улыбающемся"
пространстве... То был полет духа, то он рос во сне.
     Проснулся вдруг, когда отец тронул за плечо и тихо сказал на ухо:
     - Вставай, Султанмурат, поехали.
     И прежде чем вскочить с места, на какую-то  долю  секунды  ощутил,  как
накатилась волна нежности и признательности  к  отцу  за  его  жесткие  усы,
прикоснувшиеся к уху, и слова, обращенные  к  нему.  Он  еще  не  знал,  что
настанет  время,  когда  будет  с  тоской  и  болью  вспоминать  именно  это
прикосновение отцовских усов,  именно  эти  сказанные  им  слова:  "Вставай,
Султанмурат, поехали".
     Мать давно уже была на ногах. Она  дала  сыну  выстиранную  рубаху,  на
голову великоватую зеленую фуражку, как у начальников, в прошлом  году  отец
привез ее с Чуйского канала, и ботинки, береженые, тоже привезенные отцом  с
канала.
     - Попробуй надень, не жмет? - спросила она про ботинки.
     - Нет, не жмет, - сказал  Султанмурат.  Хотя,  конечно,  они  чуть-чуть
жали. Но это не беда, растопчутся.
     Когда  они  выехали  со  двора,  попрощавшись  с   матерью,   и   когда
бричка-керосиновозка, громыхая,  пошла  по  воде  через  большой  каменистый
арык, сердце  его  заколотилось,  он  вздрогнул,  поежился  от  радости,  от
холодных брызг, ударивших из-под ног лошадей, и понял,  что  не  во  сне,  а
наяву отправляется в город.
     Летний ранний рассвет нарождался, как бы  наливаясь  прозрачным  соком.
Солнце  еще  было  где-то  очень  далеко,  за  снежными   горами.   Но   оно
приближалось исподволь, наклевывалось, готовясь  вдруг  высунуться,  засиять
из-за горы. А пока было покойно и свежо  на  похолодевшей  за  ночь  дороге.
Жаль, что никто из ребят не видел, как они выезжали с отцом из аила.  Только
собаки на окраине тявкнули спросонья на колесный перестук...
     Дорога же шла по пригоркам к степи, к темнеющей вдали  лиловой  цепочке
невысоких гор. Там, за теми далекими горами, находился Джамбул.  Туда  лежал
их путь.
     Сытые лошади деловито трусили ровной рысцой, казалось,  не  замечая  ни
сбруи, ни упряжи, бежали себе, привычно  пофыркивая  и  встряхивая  челками.
Дорога была им хорошо знакома, в который-то раз проделывали они  этот  путь;
хозяин на месте, вожжи в его руках, а то, что рядом с ним сидел  на  передке
мальчишка, то он тоже был своим и ничем, собственно, не мешал...
     Вот так они ехали, набрав  хорошую  скорость.  Телега  погромыхивала  и
скрипела, как все телеги на свете. А солнце  тем  временем  всходило  где-то
сбоку, в расщелине между горами. Свет и тепло покойно  и  мягко  растекались
воздушной волной на припотевшие спины лошадей  -  Чабдар  теперь  становился
чалым, как перепелиное яйцо, а Чонтору  все  больше  светлел,  светло-гнедым
становился; свет и тепло коснулись бронзовых  скул  отца,  углубляя  жесткие
морщинки в прищуре глаз, а руки его, держащие вожжи,  стали  еще  крупнее  и
жилистей; свет и тепло струились на дорогу, под копыта коней  живым  бегущим
потоком; свет и тепло проникали в  тело,  в  глаза;  свет  и  тепло  одаряли
жизнью все на земле...
     Хорошо, отрадно, вольготно было на  душе  Султанмурата  в  то  дорожное
утро.
     - Ну как, проснулся? - пошутил отец.
     - Давно уже, - ответил сын.
     - Ну тогда держи, - передал ему вожжи.
     Султанмурат благодарно улыбнулся, этого он ждал  с  нетерпением.  Можно
было и самому попросить, но лучше, когда отец найдет нужным доверить  -  тут
тебе не где-нибудь, а езда по  большой  дороге.  Лошади  почувствовали,  что
управление перешло в другие руки, недовольные,  уши  прижали,  куснули  друг
друга на бегу, точно бы бунтовать-подраться решили при ослабшей  власти.  Но
Султанмурат сразу дал о себе знать - энергично дернул вожжами, прикрикнул:
     - Эй вы! Я вам!
     Если счастье существует для человека только в настоящем  времени  и  не
бывает его ни в прошлом,  ни  в  будущем,  то  в  тот  день,  в  ту  поездку
Султанмурат испытал его полностью. Не  было  даже  минуты  такой,  когда  бы
настроение его чем-либо  омрачилось.  Сидя  рядом  с  отцом,  он  был  полон
достоинства. И оно не покидало его  всю  дорогу.  Громыхающая  керосиновозка
другого, быть может, свела бы с ума, а для него  то  был  ликующий  перезвон
счастья. Пыль из-под брички, зависающая позади, дорога, по которой  катились
колеса, лошади, дружно печатающие копытами, ладная  сбруя,  отдающая  потным
духом и дегтем, легкие белые облака, кочующие высоко  над  головой,  еще  не
засохшие, зрелые травы вокруг, то желтые, то синие, то  лиловатые,  арыки  и
ручьи, разлившиеся на переездах, встречные всадники  и  телеги,  придорожные
ласточки, юрко снующие взад и вперед, иной раз  чуть  ли  не  задевая  морды
лошадей, - все это было преисполнено счастьем и красотой. Но об этом  он  не
думал, ибо, когда счастье есть, о нем не  думают.  Он  чувствовал,  что  мир
устроен так, как лучше не может  быть.  И  что  отец  у  него  такой,  лучше
которого не может быть.
     Вот даже желтобокие черноголовые  полевые  птички  всю  дорогу  поют  в
колючках или в кустарнике одну  и  ту  же  заученную  трель  неспроста.  Они
знают, для кого они высвистывают. Они-то знают, как  их  любит  Султанмурат.
Птички эти - сарайгыры*,  а  прозываются  они  так  потому,  что  всю  жизнь
понукают свистом своим некого солового жеребца: "Чу, чу, сарайгыр!  Чу,  чу,
сарайгыр!" Чудные птахи сарайгыры. Но, оказывается,  на  разных  языках  они
поют по-разному. Однажды приехал в аил киномеханик, веселый русский  парень.
Султанмурат крутился возле,  помогал  перетаскивать  коробки  с  лентами,  а
вечером ему за это выпало первому  крутить  динамо-машину.  В  динамо-машине
вырабатывается  электрический  ток,  а  от  тока  светятся  лампочки,  а  от
лампочек свет на побеленной стене - экран, а на экране живые изображения.
     ______________
     * Сарайгыр: сары - соловая масть, айгыр - жеребец.

     Так вот киномеханик этот прислушался и спросил:
     - Что это за птичка за забором поет?
     - Это сарайгыр, - объяснил ему Султанмурат.
     - А что она поет?
     - Чу, чу, сарайгыр!
     - А что это значит?
     - Не знаю. По-русски должно быть: "Но-о, но-о, желтый жеребец!"
     - Во-первых, жеребцы желтыми не бывают,  но  допустим.  Но  почему  все
время: "Чу, чу, сарайгыр!"?
     - Потому что птичке этой кажется, что она едет  на  свадьбу  верхом  на
сарайгыре, едет, едет, но не доедет, и потому кричит: "Чу, чу, сарайгыр!"
     - А я слышал другое. Будто сарайгыр играл в карты  на  базаре.  И  чуть
было не выиграл три рубля, но не выиграл. И потому  поет:  "Чуть,  чуть  три
рубля не выиграл!" И будет свистеть так до тех пор,  пока  не  выиграет  эти
три рубля.
     - Но когда же он их выиграет?
     - А никогда. Так же, как никогда на свадьбу не доедет.
     - Вот потеха...
     Действительно, с виду не очень уж приметная пичужка, а оказалась  такая
знаменитая.
     Сарайгыры пели всю дорогу. Султанмурат улыбался им:
     - Поехали с нами, и там, на базаре, выиграем три рубля!
     А они все высвистывали: "Чу, чу, сарайгыр!" - а в  другой  раз:  "Чуть,
чуть три рубля не выиграл!"
     Спешил Султанмурат, быстрей, быстрей в город. Солнце уже поднялось  над
самыми горами. Торопил Султанмурат лошадей:
     - Чу, чу, сарайгыр! - Это он относил к Чабдару. - Чу, чу,  торайгыр!  -
Это он относил к Чонтору.
     А отец приунял его немного:
     - Ты не очень гони. Кони сами знают. И бегут и тело берегут.
     - А который из них лучше, ата, Чабдар или Чонтору?
     - Оба хороши. И на шаг и на силу. Работают, как  машины.  Только  корми
вовремя да вдосталь, да за упряжью следи -  никогда  не  подведут.  Надежные
лошадки. В прошлом году вон на Чуйском канале работали в  болотистом  месте,
на сазах. Брички  с  грузом  увязали  по  самые  ступицы.  Засядет,  бывало,
кто-нибудь - и ни туда и ни сюда. Хоть караул кричи. Ну прибегут -  выручай.
Просят. Как откажешь? Приведу своих Чабдара и Чонтору, перепряжем  -  и  вот
ведь смотри: говорим - скотина, а умные, понимают, что неспроста впрягли  их
в чужую упряжь, что выручать надо. Кнутом  я  их  особо  не  трогал,  только
голос подам  -  и  они,  дай  бог  чтобы  постромки  выдержали,  на  коленях
выползут, вырвут бричку из ухабин. Там их, на  Чуйском  канале,  все  знали,
завидовали: повезло, говорят, тебе, Бекбай.  Может,  и  повезло,  да  только
уход нужен за лошадьми, тогда и повезет.
     Чабдар и Чонтору деловито трусили все той же  ровной  заводной  рысцой,
будто  им  совсем  дела  не  было,  что  о  них  говорили.  Бежали  себе   с
припотевшими подбрюхами и мокрыми ушами, все так же вскидывая челки на  бегу
и отмахиваясь от дорожных мух.
     - Ата, а который старше? -  спросил  отца  Султанмурат.  -  Чабдар  или
Чонтору?
     - Чонтору старше года на три. Замечаю  я:  Чонтору  начинает  понемногу
стареть, сдает иногда. А Чабдар в самой силе. Крепкий, быстрый конь. На  нем
и на скачках  обставишь  многих.  Раньше  о  таких  лошадях  говорили:  конь
джигита.
     Султанмурат обрадовался  за  Чабдара,  потому  что  Чабдар  ему  больше
нравился. Масть необыкновенная - чалая, в крапинку. Да и  сам  мерин  норова
не вредного, красив, силен.
     - А мне Чабдар больше нравится, - сказал он отцу. - Чонтору  злой.  Так
и косит глазом.
     - Не злой, а умный, - усмехнулся отец. - Не любит, когда  ему  докучают
без дела. - И, помолчав, добавил: - Оба хороши.
     Сын тоже согласился.
     - Оба хороши, - повторил он, погоняя коней.
     Через некоторое время отец сказал:
     - Ну-ка, придержи малость, останови бричку.  -  И  посвистел  спокойно,
выжидательно. - Лошади помочиться хотят, а сказать не могут. Замечать надо.
     И в самом деле оба мерина начали мочиться на дорогу шумными,  пенистыми
струями, а плотная, мелкая, как пудра, пыль  под  ногами  взбухла  пузырями,
набирая влагу.
     Потом они снова двинулись в путь. Дорога все уходила и уходила  вперед,
а горы позади оставались все дальше и дальше.
     Вскоре завиднелись сады городской окраины. На дороге стало  оживленней.
Здесь отец снова  взял  вожжи  в  свои  руки.  И  правильно  сделал.  Теперь
Султанмурату было не до вожжей и не до коней. Начинался  город.  Он  оглушил
шумом, красками и запахами. Будто взяли да кинули  в  бурный  поток,  и  тот
понес, кружа и подбрасывая в волнах.
     Вот тогда, в тот счастливейший  день,  и  повезло  ему  как  никому  на
свете:  на  Атчабаре,  на  большом  джамбулском  скотном  базаре,   оказался
приезжий зверинец. Надо  же  быть  такому  совпадению;  человек  первый  раз
приезжает в город - тут зверинец с невиданными зверями, да еще карусель,  да
еще аттракцион кривых зеркал.


2

     В комнату смеха он ходил три  раза.  Нахохочется,  успокоится  и  снова
туда, к зеркалам, чудовищным и кривым. Ну и рожи, ну и дела! Век  думай,  не
придумаешь такого - хоть стой, хоть падай!
     Оставив бричку для присмотра у знакомого чайханщика, отец водил его  по
базару.  Вначале  здоровались  с  друзьями  отца  -  со  здешними  узбеками.
"Ассалам алейкум! Вот мой старший сын!" - представлял Бек-бай  сына.  Узбеки
привечали Султанмурата,  привстав  с  места  и  прикладывая  руку  к  груди.
"Вежливый народ! - довольно отзывался отец. - Узбек  не  посмотрит,  что  ты
младше годами, - всегда уважит..."
     Потом ходили по торговым рядам, по магазинам и, главное,  по  зверинцу.
Проталкиваясь в толпе, заглядывали во все клетки и  загоны.  Слон,  медведи,
обезьяны - кого там только не было...
     Особенно запомнился Султанмурату огромный,  серо-пепельный,  как  бугор
после  выжженной  травы,  слон,  все  переступающий  с  ноги   на   ногу   и
раскачивающий хоботом. Вот это да! Стояли люди, глазели на  слона  и  всякие
байки рассказывали. Что он мышей боится. Что дразнить  его  нельзя,  не  дай
бог, сорвется с цепей, порушит весь  город  на  мелкие  черепки.  Но  больше
всего понравился Султанмурату рассказ одного  старика  узбека,  тот  сказал,
что слон - самое умное животное на свете. Хоботом поднимает  он  здоровенные
бревна на лесных работах, но и хоботом младенца подберет с земли, если  змея
или еще какая-нибудь опасность угрожает ребенку, а взрослых поблизости нет.
     Такие  рассказы  и  отцу  нравились.  Стоял  он,  удивленно   покачивая
головой, цокая языком, и каждый раз обращался к сыну: "Ты слышал?  Вот  ведь
какие чудеса бывают на свете!"
     Ну и, конечно, запомнилась комната смеха. Там над самим собой  смеешься
сколько тебе влезет...
     Султанмурат покосился  на  Мырзагуль,  сидящую  через  несколько  парт.
"Тебя бы туда, в комнату смеха! - подумал он озорно. - Сразу  бы  по-другому
заговорила, красавица! Как увидела бы себя  в  тех  зеркалах,  перестала  бы
важничать". Но он тут же устыдился своих мыслей. Чего он к ней пристал,  что
плохого она ему сделала? Девочка как девочка, ну красивая, красивее  всех  в
классе. Так что, виновата, что ли? Бывает, и "жаман"* схватывает.
     ______________
     * "Жаман" - оценка "плохо".

     Однажды учительница отобрала у нее на уроке зеркальце.  Рано,  говорит,
любоваться начала. Мырзагуль сделалась красной-красной  от  стыда,  чуть  не
заплакала. А  ему  почему-то  обидно  стало  за  нее.  Подумаешь,  зеркальце
какое-то, а если оно случайно оказалось в ее руках...
     Глянув  еще  раз  в  ту  сторону,  Султанмурат  пожалел  ее.   Посинела
Мырзагуль, съежилась  от  холода,  глаза  влажно  поблескивают,  как  мокрые
камни, может быть, она плачет. Ведь у нее и отец и брат на фронте... А он  о
ней так плохо думает. Вот дурак, действительно дурак.
     Многие в классе кашляют от простуды. Может быть, и самому покашлять?  И
он стал нарочно кашлять, вздрагивать и кривляться. А что, все кашляют, а  он
чем хуже? Инкамал-апай покосилась  на  него  многозначительно  и  продолжала
свои объяснения.


3

     После зверинца и комнаты смеха пошли они на толкучку.  И  здесь  купили
подарки. Аджимурату пугач,  новенький,  красивый,  сверкающий  металлическим
блеском, загляденье, прямо  как  всамделишный  наган.  А  девочкам  какие-то
мягкие цветные мячики на резинке. Подергаешь резинку - и мячик  подскакивает
то вверх, то вниз. Матери платок купили и потом разных сладостей...
     Весь базар  обошли,  все  повидали,  на  карусели  только  не  стал  он
кататься, да и отец не предложил.  Это,  говорит,  для  малышей,  а  ты  уже
джигит, года через два  женить  тебя  будем.  Пошутил.  Ну,  постояли  возле
карусели, поглядели. А  потом  отец  заторопил.  Надо,  говорит,  успеть  на
станцию, на нефтебазу,  залить  бочки  -  да  в  обратный  путь.  Время  уже
позднее. И правда, солнце уже клонилось за  город,  когда  они  приехали  на
нефтебазу. Отсюда поехали окраиной, подкрепились в попутной  чайхане  пловом
и двинулись назад.
     В сумерках покинули пригородные сады и снова очутились на  той  дороге,
по которой приехали днем в город. Вечер стоял теплый, настоянный на  запахах
летних трав. Лягушки заквакали  в  придорожных  арыках.  Лошади  шли  мерным
шагом, с полными бочками  не  очень-то  побежишь.  Мало-помалу  Султанмурата
стало клонить ко сну. Устал. Как не устать - день-то  был  всем  дням  день.
Жаль, что негде было на бричке  растянуться  и  уснуть.  Уж  очень  хотелось
спать. Привалился Султанмурат к плечу отца и заснул как ни в чем не  бывало.
Время от времени просыпался на ухабинах и снова засыпал неодолимым сном.  И,
перед тем как уснуть, всякий раз  успевал  подумать,  как  здорово,  что  на
свете есть отцы. Покойно и надежно было ему на крепком  отцовском  плече.  А
бричка погромыхивала и поскрипывала, кони стучали копытами.
     Не  помнил  Султанмурат,  сколько   проехали,   только   вдруг   бричка
остановилась. Колеса перестали стучать. Все  умолкло.  Отец  поднял  его  на
руки и куда-то понес.
     - Вот какой вымахал, не утащишь. Тяжеленный какой стал, - бормотал  он,
прижимая его к груди.
     Потом уложил его на кучу сена, прикрыл фуфайкой и сказал:
     - Ты спи, а я выпрягу лошадей попастись.
     Султанмурат даже глаз не открыл, так  хорошо  спалось.  Только  подумал
опять: как здорово, что на свете есть отцы...
     Потом он еще раз  проснулся,  когда  отец  расшнуровал  его  ботинки