ил непреклонный  старческий
маразм: при любых обстоятельствах он обязан быть в городе.
     И узнав о том,  что  его приезд  не отменяется,  Скарута  успокоился, а
затем и возрадовался. Историческая  необходимость была превыше всех  людских
расчетов,  всех  измышлений  разных  там  уклонявшихся  от партийного  долга
русских агентов. Текст перехваченной шифровки  гласил: партизанский командир
сообщение  агента получил, сделал робкую  попытку  доказать Москве,  что  на
убийство Вислени никаких надежд нет, последствия же необозримо тяжки. Однако
Москва будто не расслышала, на  другой день тем же шифром  дала указания  по
мелочам: какова загрузка  шоссейных  дорог в  районе Пинска и тому подобное.
Означать это могло  только одно:  агенту,  то есть  Клемму, отказано в праве
самому решать, кого убивать, а кого нет.
     Скарута ликовал. Одно из окон его  квартиры выходило во двор, он видел,
как вкатил на своем "майбахе" агент, которого шлепком по заднице образумили,
направили на путь истинный. И довольно потер руки. Смелей, голубчик, смелей!
Твой большевистский долг  убить Вислени, изволь не  отступать от приказа. Да
тебе никто и не мешает  его выполнить, ты - вне  подозрений, а под крылышком
Бахольца всюду желанный гость. Действуй! Дерзай!

17

     И вдруг - осечка,  случайность,  которая  подстерегает  любого  агента.
Чужеродный жест, обмолвка, описка - и летит к черту вся идеально выстроенная
легенда.  Майор  Скарута пережил  трагическую минуту, когда Клемма  едва  не
разоблачили,  капитан  был  на  волоске  от  гибели,  но,  кажется, даже  не
подозревал о пуле, пролетевшей мимо  виска. Все произошло в штабе гарнизона,
где ожидали делегацию из  Франкфурта,  и что  за  люди  в ней,  что вредного
привезут с собой, какую очередную пакость глубокий  тыл преподнесет ближнему
- никто не знал, потому и собрались.
     Полковник  Ламла оттянул портьеру  на стене, открылась карта  Европы, и
все смотрели  на  нее, подавленные несчастьями, свалившимися  на миролюбивую
Германию, со всех сторон  охваченную  врагами, предаваемую  друзьями. Италия
выходит из  войны, самолеты союзников тучами висят над небом Родины, русские
обезумели и беспощадно взламывают фронты, бастионы и валы.
     Портьера закрыла карту, комендант города и гарнизона произнес священные
слова: гений  Вождя  неистощим, фронт  выровняется,  подойдут резервы,  кара
обрушится  и на азиатские орды,  и  на  американо-жидовские  полчища.  Затем
буднично оповестил о делегации из  Франкфурта и какая нужда погнала ее сюда.
В ней - крупный народнохозяйственный организатор  Отто Майснер, отец не  так
давно  убитого солдата. Сведения эти передали по телефону из Ганцевичей, где
приземлился самолет с  делегацией, и посему немедленно навели  справки:  кто
такой солдат Майснер, где служил.
     Оказалось - в роте  охраны, которая никакого участия в боях с бандитами
не принимала.
     Сразу же вызвали Пульманна, командира роты. Тот доложил: солдат Майснер
за  разные   проделки   едва  не   попал  под  военно-полевой  суд,  и  если
просуммировать  все  его самоволки,  то они потянут  на  дезертирство, о чем
пьяница  и  бабник  Майснер знал,  потому,  оттягивая  расплату, и  вызвался
добровольцем выкуривать  партизан  из леса. ("Бандитов!"  -  строго поправил
Ламла.)
     Пульманном  же была предъявлена карточка взысканий  гуляки и дезертира.
На  лейтенанта дружно, в несколько  глоток заорали:  "Немедленно уничтожить!
Заведите другую! Чтоб одни поощрения!"
     - Осмелюсь доложить: солдат Майснер не достоин поощрений!
     - Вы болван, Пульманн! Я вам приказываю!
     - Еще раз осмелюсь возразить...
     - Вы дерьмо собачье и свинячье! Ублюдок! Делайте то, что вам говорят!
     Соображал  Пульманн туго.  Его  усадили  за  стол  и все-таки заставили
перечислить ратные подвиги  солдата Майснера. Еще раз рявкнули -  и командир
роты охраны  написал рапорт о  желательном  награждении бывшего подчиненного
Железным  крестом  "за  мужество  и  отвагу,  проявленную  им  в...".  Стали
подгонять под  делегацию и остальные документы -  в не  очень  благоприятной
обстановке, потому что приперся  начальник местной госбезопасности,  молодой
человек,  переброшенный  сюда  из  Кенигсберга,  где он  занимался  бытовыми
убийствами. Военных реалий, к счастью,  он не знал, поэтому особо при нем не
церемонились,  тем более  что  без разрешения  командира  части  допрашивать
кого-либо нельзя.  "Вызвать шписа!" -  последовал громовой  приказ  Ламлы, и
командир  батальона, умевший угадывать  мысли  руководства,  тут же доложил:
старший  фельдфебель Гоземан здесь. "Шписа" молодой  человек  проглотил,  не
ведая о  том, что "шпис" -  это старшина роты  на  армейском жаргоне. А тот,
пройдоха по морде и по традиции, прибыл во всеоружии, со всеми бумагами. Да,
доложил   он,  могила  действительно  у   деревни  Костеровичи,  захоронение
произведено 21 августа, воинские почести отданы...
     Молодой  человек,   одетый   чересчур  элегантно  для  здешней   глуши,
внимательно  прочитал  телефонограмму   из  Ганцевичей,  долго  рассматривал
продувную  физиономию  Гоземана,  а  затем мягко  поинтересовался,  когда же
все-таки  погиб солдат  Майснер - 20 или 21 августа? Гоземан, - чего от него
никто  не ожидал, - замялся. Рыкнул Ламла - и  старший фельдфебель  выдавил:
солдат Майснер погиб 20 августа, а не  21-го. Всего рота  понесла  следующие
потери: 21  августа -  девять убитых  и четырнадцать раненых, 20  августа  -
всего один убитый, то есть этот солдат Майснер. Но по разным причинам решено
было считать его погибшим 21 августа.
     Все  собравшиеся  в кабинете  Ламлы  офицеры  (даже  дурачок  Пульманн)
понимали, с  чего  это  вдруг Майснер оказался в списке  убитых 21  августа.
Знали все  - но посвящать госбезопасность в домашние секреты Вооруженных сил
никто  не  желал.  Штабы завалены  отчетностью, чаще всего липовой, подожгут
грузовой автомобиль - пишут: "уничтожен танк". 21 августа был бой,  а на бой
все списывается. На отдельно  же погибшего солдата,  да еще в  день,  когда,
кажется, рота  еще  до  леса не дошла,  надо писать разные  докладные,  и  в
результате виновными окажутся командир подразделения и старшина роты.
     Еще раз  глянув на телефонограмму из Ганцевичей,  молодой  человек снял
пушинку с лацкана. Спросил:
     - По всем документам - погиб Майснер двадцать первого августа. Однако в
похоронном извещении - двадцатого. Кто его писал?
     Взоры  всех  устремились  на побледневшего Пульманна, который  дрожащим
голосом заявил, что действительно извещение собственноручно написано им.
     - Так откуда же вам стала известна точная дата гибели солдата Майснера?
     - Мне об этом сказал капитан Клемм! Под его диктовку я писал похоронное
извещение.
     Скарута едва не  вздрогнул  от страха за  Клемма. Капитан, оказывается,
точнее  Пульманна  знал,   когда   пуля  сразила  сынка  высокопоставленного
руководителя. Первая  мысль была: уж не у партизан ли обретался  20  августа
капитан?   Сомнительно,   очень   сомнительно,   поскольку   шпионы   такого
долгосрочного действия ни с какими лесными отрядами связываться не будут.
     Кто  такой капитан  Клемм  -  полковник  Ламла  не  знал  и  потребовал
уточнений. Из Риги, доложил Пульманн, из штаба государственного комиссариата
Остлянд,  здесь же -  в  командировке, отметился  в  день  прибытия, то есть
именно  в тот день, когда помогал ему, Пульманну, писать похоронку,  то есть
24 августа.
     Молодой   человек  учтиво   спросил  у   Ламлы  разрешения  задать  его
подчиненному   несколько   вопросов.  И   задал,   ответы   показались   ему
неубедительными, и с  прежней учтивостью  он настоял: откуда какой-то слыхом
не  слыхавший о деревне  Костеровичи  капитан  Клемм знал  точно дату гибели
вообще неизвестного  ему солдата Майснера.  Ведь сам Пульманн пребывал в том
же неведении.
     Чуть ли не плача, лейтенант воскликнул:
     - Осмелюсь поправиться! Я мог знать, что мой подчиненный солдат Майснер
погиб двадцатого августа, и мог об этом сказать господину капитану!
     - А вы-то  -  откуда могли  узнать? - не унимался  молодой  человек,  и
Пульманн привел решающий довод:
     - Я мог услышать о потерях в штабе!
     Бумаги Гоземана  были еще раз изучены,  последовали и  вопросы, которые
обнаружили  более  чем  тесное  знакомство  госбезопасности  с  канцелярской
круговертью армейских штабов, заодно и  признано, что пронырливость старшины
роты  выше  всех похвал: во избежание возможных  неприятностей Гоземан  снял
солдата Майснера со всех видов довольствия уже с  вечера 20 августа, то есть
с момента гибели его.
     Молодой человек немигающе уставился на Пульманна. В голосе -  ни намека
на бархатистость.
     -  Рапорт  старшины роты,  -  угрожающе  напомнил  он, - в единственном
экземпляре, не вам адресован и  является  документом строгой  секретности. О
разглашении его и речи быть не могло!
     - В нашем  штабе  никаких секретов  никогда  ни  от кого нет! - брякнул
Пульманн, и, поскольку Ламла от бешенства онемел, командиру батальона ничего
не оставалось, как авторитетно предположить:
     - Капитан Клемм - из штаба комиссариата Остлянд, а там всегда все знают
раньше нас!
     Интерес к капитану Клемму немедленно увял, а Скарута  с горечью подумал
о  судьбах  агентов  -  и  тех  и других, - которые проваливаются  на  сущих
пустяках. Нельзя, дорогой  товарищ, забываться, утрата  бдительности чревата
тяжелейшими последствиями. Понимаю,  все понимаю: только  что появились там,
где уже бывали, терзают сомнения,  хочется знать, наследил ли  в  предыдущий
приезд, а тут вовремя подворачивается дурачок Пульманн, выкладывает новости,
весьма для  шпиона благоприятные,  и  в  радостном  возбуждении  от  успехов
свободнее становится речь,  смелее жесты, раскованнее поступки, - вот так  и
вылетела невзначай дата: 20  августа. Все  понимаю, все:  приказ, как это ни
обидно, выполнять  надо.  Глупый приказ, я с  вами согласен,  товарищ Клемм.
Обжили Германию (в Аугсбурге, обмолвился  Бахольц,  повстречался ему впервые
Клемм, еще до  войны), имеете планы на  будущее, отступать намерены вместе с
нами, немцами, и никакого резона заниматься убийством Вислени у  вас нет, да
и опасно, смертельно опасно.  Но придется.  Сегодня 11 сентября, два  дня до
покушения, и  у него, Скаруты,  нет  уже времени на Фурчаны.  Если  что-либо
заложат в  тайник, пусть сам портной (пропуск ему сделан) доставляет в город
послание  из  леса.   Начальству  же  доложено:  явка  русскими   проверена,
благонадежность  ее  подозрений  у  них  не   вызывает,  в  ближайшее  время
"Грыцуняк"  должен заложить в тайник шифровку для агента, личность  которого
пока не установлена.
     Наконец прибыл папаша Майснер, как павлин разукрашенный, и если золотой
партийный значок  еще  можно объяснить принадлежностью к верхам государства,
то штурмовой, коим награждали окопников только после  трех русских атак, был
Майснеру  по знакомству прилеплен к кителю ("по  блату!") -  что  поделаешь,
крупный руководитель, которому  многое позволено. В частности,  руководитель
решил с  отцовским  почтением  преклонить  колени  перед  мужеством  павшего
сына-героя и возложить  на могилу венок от имени  парторганизации. От такого
намерения его отговорили, привезенные  же  им подарки тружеников тыла решено
было торжественно вручить солдатам батальона этим же вечером.

18

     А  Фридрих Вислени  трудился  в  это  время  много  севернее:  объезжал
Балтийское побережье,  где наплодилась  за войну уйма госпиталей.  Раненых и
увечных  не введешь  строем  в зал  и  не  обратишься к  ним  проникновенно:
"Товарищи!.." Зная, как грызутся между собою немцы в черном и такие же немцы
в  серо-зеленом,  он  навещал  покалеченных  в  нейтральной  форме  военного
чиновника высокого  ранга, но и та  скрывалась  под белым  халатом. От имени
Вождя  и по  заранее  согласованному списку  он жаловал  солдат  и  офицеров
Железными  крестами 2-й и - реже - 1-й степени. Впрочем, однажды  он положил
на тумбочку у кровати умиравшего танкиста Рыцарский  крест.  Ассистентам его
уже не приходилось гуськом шествовать по проходу в партере, сумка с письмами
сталинградцев  и  коробка  с  крестами  и  медалями  хранились  в  багажнике
"опель-адмирала".  Фридрих  Вислени,  в  юности  не  пропускавший  ни  одной
премьеры, с театральным шиком ввел в действие солдатский ранец времен первой
мировой войны, обтянутый потертой жеребячьей шкурой; ранцу  этому  по виду -
более ста лет, в него и запускал руку Вислени, доставая награды.
     Он увеличил  охрану, сделав ее малозаметной и предполагая, что всю ее -
на радостях или в горестях - расстреляют  после его гибели, приблизил к себе
ассистентов и наговаривал им свои потаенные мысли в надежде, что оба офицера
либо погибнут вместе  с ним и с этими мыслями, либо  когда-нибудь выдадут за
свои. Но даже им не поведал он  правду о той фотографии, которая якобы много
лет хранилась в его архиве, а ныне им, Фридрихом Вислени, извлечена оттуда и
в ущерб Вождю гуляет по Берлину.  А правда в том, что фотография как лежала,
так и продолжает лежать в  семейном сейфе, но копия с нее  снята бесчестными
людишками, размножена  и переходит из  рук  в руки. Память о  юности Адольфа
осквернена полицией, в ней не хирурги, там - мясники, которым невдомек,  что
человек - венец мироздания и  убивать  его надо по-человечески,  а не как на
живодерне.
     Однажды на Куршской косе, глаз  не сводя с  белобарашкового Балтийского
моря,  он, отъехав  от  санатория,  воскликнул: "Представляю, какой  ужас во
фронтовых и прифронтовых  госпиталях!"  И развил  теорию,  подсказанную  ему
одним преподавателем на  полугодичных офицерских  курсах  в 1915 году. Любое
войско,   уверял  ассистентов   Вислени,   само  по  себе,  без  войны,  как
организованное  скопище  здоровых мужчин, убывает в больших пропорциях,  чем
мирное  население, причиной  чему  служит  сам  воинский  порядок  и  боевая
подготовка;  все  эти  марши и  походы,  стрельбы и караулы неизбежно влекут
выстрелы  из  незаряженной винтовки, взрывы  мин,  вроде  бы  обезвреженных,
автокатастрофы   и  тому   подобное.   Сам  воинский  коллектив  -  источник
смертельной  заразы.  Нормальный  и  здоровый  быт  спасает человечество  от
болезней,  а быт - всего лишь оседлая жизнь  людей,  давно утерявших  навыки
воинов-кочевников. Та  земля, по которой ходят люди, вовсе не рада тому, что
ее  топчут солдатские  сапоги, шины  автомобилей и  гусеницы  танков,  почва
терпит,  терпит,  а  затем  начинает мстить,  выдавливать  из  себя заразные
бациллы и позволяет вшам плодиться в угрожающей прогрессии.
     Рука  уже  не  раз  тянулась  к  телефону,  чтоб  вызвать  нотариуса  и
продиктовать  завещание.  И  отдергивалась.  Завещать нечего и  некому. Жена
умерла,  дочь  зарезана  каким-то  фанатиком в  незлобивой  Индии (сам Вождь
рыдающе сообщил ему эту весть,  вызвав в Берлин), сын "пал  смертью героя" в
африканских песках на глазах у Роммеля, племянница не алчна и довольствуется
малым.  Да  и бедным  оказался он накануне смерти. Недвижимость,  завещанная
родителями,  развеялась,  потому  что   богатство,  как  и  власть,  требует
каждодневного  принятия решений,  богатство  надо холить и лелеять железными
кулаками. Конечно, ему кое-что  принадлежит. Но кончится  война - и окажутся
не имеющими правовой силы все акты Великой Германии о передаче ему, Вислени,
еврейского концерна  и акций  многих фирм. Как  родился  - так и умрешь. Вне
зависимости от того, что у тебя в кармане и кто тебя похлопывает по плечу.
     По чьей прихоти оборвется его жизнь - не гадал. Исчезают постепенно те,
кто был рядом с Вождем,  уходят  на задворки империи люди,  знакомые с бытом
вольного художника, солдата и канцлера. Вождь - временщик со скрытой тягой к
самоубийству,  и, спасаясь  от грядущего  возмездия, друг  Адольф  устраняет
любимчиков,  беря  пример  с  большевистской банды.  Где  Видеман,  командир
батальона 17-го пехотного полка, которого боготворил ефрейтор Адольф Гитлер?
Так и не  стал Видеман генералом: мелкий  дипломат, консул в Китае.  Где шут
Ганфштенгль,  давший Вождю приют после разгрома путча и опекавший его долгие
годы, пока не узнал, что  Герингу  дано указание:  сбросить его с  самолета,
чтоб попусту не  болтал? Где... Да много их, теперь настал и его  черед. Тем
более что оба Вождя - сообщники,  равновеликие любовь и ненависть  влекут их
друг к другу, а у  русского  свои  причины ненавидеть Вислени, который был с
Риббентропом  в  Москве,  который  - сейчас  это  вспоминается  сладостно  -
разрешил  себе вольность, с  явным  отвращением отдернул  руку,  только  что
пожатую...  Да  и сам он, Вислени, преотлично  понимает, что и с какой целью
говорит,  когда  наставляет  работодателей:  "Медицинская  помощь  восточным
рабочим?..  Обязательно.  Но  не  наравне  с  немцами". Младенцу  ясно,  что
большевики станут делать с теми, кто подбирал крошки с имперского стола, кто
хоть краешком глаза увидел богатства Германии.
     С усмешкой  замечал  за собой:  на чудачества  потянуло, на слова,  что
будто невзначай вылетают, - как в добрые мюнхенские времена. Ни  с того ни с
сего   задавал  ассистентам  каверзные  вопросы,   поинтересовался  однажды:
последним самолетом в окруженный Сталинград - презервативы доставили? Ответа
не услышал, но насладился угрюмым молчанием ассистентов. Не хотел объяснять,
почему едет в  городишко, вроде бы ничем не примечательный...  Ничто его  не
связывало с ним, ни разу там не бывал, хотя служба могла занести его  туда в
далеком 1918  году,  когда он,  ротмистр Вислени,  вместе  с  конно-егерским
полком прорывал жидкий, ослабленный  революцией русский фронт.  А  раз могла
занести,  то пусть  фантазируют  в  Берлине, придумывая славянку  в  набитом
клопами  номере  гостиницы "Бристоль", куда он прибудет  после  утомительной
процедуры общения  с "народом". Из  Кенигсберга  - самолетом до  Ганцевичей,
ближайший фронтовой аэродром русских -  в  шестистах километрах, нападение в
воздухе исключается, тем  не  менее самолет,  настоял он, будут сопровождать
два "мессершмидта".  Посадка  -  в  16.00.  Десять  минут  на  приветствия и
представления,  в  город -  для  высшего  обеспечения  охраны -  еще  раньше
прибудет Готтберг, с  собой привезет человек двадцать, командование временно
перейдет к  нему, да  и комендант  гарнизона,  побрюзжав,  обрадуется  сему.
Кстати, присутствие так  называемой общественности не предусмотрено,  даже с
хлеб-солью никого из местных националистов он к себе не подпустит. В 17.00 -
совещание  в штабе. В 18.00 - ужин там же, пища сугубо солдатская. В 18.55 -
выезд из штаба и через 5-10 минут (маршрут  будет внезапно изменен) прибытие
к  месту  встречи  с личным  составом батальона и тыловыми службами, - всего
один сеанс в бывшем  клубе железнодорожников,  а не два, как в Минске, да и,
понятно, где наскребешь "публику". Речь  и  награждение  крестами -  полтора
часа  или  чуть  более,  но строго по  рижско-минскому  регламенту.  В 21.00
-конфиденциальное совещание с хозяйственниками. В 22.30  - его препроводят в
этот восставший из небытия "Бристоль". Там, возможно, он и будет убит.
     Гибель. Небытие. Уход в  мир иной - под увертюру к "Парсифалю", которая
будет звучать в нем победно, потому что со смертью мирило будущее  Германии,
прекрасной  страны. Вглядываясь в лица тех, кого одарял он  крестами, не мог
не замечать  ожесточения  нации, решившей  до  конца  сражаться с  русскими.
Поражение за поражением, а  в  глазах солдат и офицеров разгорается мужество
отчаяния, в  душах  тот  сгусток  психической  энергии,  который  передастся
поколению, зачатому  этими людьми, и лет  через двадцать нация обретет себя,
возродит былое могущество  в каких-то  иных  формах и превратит  поражение в
победу.

19

     По часам  и  минутам расписан почти суточный  визит  Вислени, и Скарута
изучал пе