варняком  на  путях,  побежали  к берлинскому  экспрессу.  Надо бы  -  для
верности  и страховки - разнести в  дым весь вокзал,  но, с грустью  признал
Рикке, на  такое  способны  только  русские,  эти  учинили  бы  какой-нибудь
сибирской станции полный разгром.
     Останавливать  экспресс, перепроверять документы полиция не решилась, и
в Берлине Рикке благополучно пересел на гамбургский поезд. В гостинице так и
сяк  крутили  отпускной билет,  номер  дали, но предупредили:  нужна отметка
комендатуры. Как  ни  странно,  была  горячая вода, ходили  даже трамваи,  в
ресторане  при  гостинице  не  потребовали   продкарточек,  цены  (о,  каким
провидцем  был  друг  Клемм!) такие,  что  не  по карману  начальнику  штаба
корпуса.  Рудольф  решил во  всем следовать  советам  Клемма и  к Трудель не
рваться, надо же все-таки  узнать, что за  семья,  не  попахивает  ли от нее
евреями.  Поднялся в номер -  и тут же гость: добродушный господин,  золотая
цепь по жилету, адвокат, хуже того, семейный  адвокат, предъявивший какой-то
документ. Согнав с лица добродушие и соболезнующе посматривая на Рикке, он с
некоторой  горечью   в  голосе  сказал,  что  произошло  весьма  прискорбное
недоразумение.  Гертруда  Брокдорф  вовсе  не  является  супругой  господина
капитана ("Поздравляю вас с присвоением этого звания!"),  ибо заключенный  в
расположении  воинской  части  брак  не  действителен.  Трудель,  наивная  и
глупенькая, письмо  с  предложением быть  чьей-то женой написала в необычных
условиях, под диктовку классного наставника и вместе со всеми гимназистками.
Насколько ему известно  (ворковал семейный адвокат),  ни одно  послание,  за
исключением  того,  что  получено  Рудольфом  Рикке, удовлетворено не  было,
каждый  здравомыслящий  воин   понимает,   что  брак  слишком  ответственное
гражданско-церковное состояние, чтоб заключать  его заочно. Кроме того, сама
процедура  была незаконной, ибо  полковой  пастор  Георг  Винкель, как стало
семейству Брокдорф  известно,  католик, а  Трудель  - протестантка. А посему
Гертруда Брокдорф супругой Рудольфа Рикке не является, и позвольте, господин
капитан, передать вам ваше офицерское жалованье, ошибочно отосланное сюда. И
не  надо пытаться  увидеть Трудель, вместе с  семьей она  не в Гамбурге, а в
загородном  доме.  Не  рекомендуются  также  какие-либо  действия  господина
капитана,  направленные  на  подтверждение  бракосочетания,   ибо  (господин
адвокат  понизил  голос)  у  семейства  Брокдорф  большие  возможности, отец
Трудель  - достаточно  влиятельный  человек, близкий с  многими  партийными,
государственными  и военными руководителями,  в  частности,  лично  знаком с
известным Рикке генерал-фельдмаршалом Витцлебеном.
     Еще  что-то говорено  было,  но  Рудольф  почти не  слушал, потому  что
испытывал  то  мерзкое дрожание  тела и духа, какое  было  у него в болотные
минуты,  когда шел с ведром воды от речки, спиной чуя пули, так в  него и не
полетевшие.  Господин  наконец  встал,   положил  на   край  стола  конверт,
озабоченно вздохнул, а затем чуть ли не по-дружески подмигнул:
     - Как  мужчина я понимаю ваше  разочарование,  вы  ведь нацеливались на
свадьбу  и...  сами понимаете. Так я  вас  обнадежу.  Там,  в коридоре,  вас
ожидает очень красивая девушка, с которой вы проведете много гарантированных
мною счастливых часов любви... Короче, она ваша...
     И  господин вышел, в  дверях  выразительно  поведя  глазами в  сторону.
Ошеломленный  Рудольф   наконец-то   сел,   в  голове   крутилась   какая-то
военно-служебная канитель  -  об  отпускном билете,  о  госпитале,  где надо
переосвидетельствоваться.  О  Гейнце. О Клемме. О  матери, наконец. Он забыл
даже, брился сегодня или нет. Подошел к зеркалу. Еще один вопрос: в воинской
кассе дадут билет в Мюнхен  без отметки коменданта? Думал, наверное,  вслух,
потому что ответ получил немедленно:
     - А зачем вам ехать в Мюнхен? Поживете у меня. Здесь, в гостинице, этим
делом заниматься нельзя.
     Посреди  номера  стояла девица  лет  восемнадцати,  не  больше.  Плащик
переброшен через руку, шелковые чулочки, кудряшки на лбу. Рудольф догадался,
что девица - что-то вроде отступного, эрзац законной супруги.
     - А тебе уже приходилось этим заниматься именно в гостиницах?
     - Вообще не приходилось. Ни здесь, ни где-либо.  Но я уже взяла хорошую
консультацию у проститутки, отданной нам, то есть Союзу немецких девушек, на
поруки. И я сама вызвалась провести с вами время, как только узнала, что эта
гордячка и задавака Трудель обманула вас. Мартой зовут меня.
     Рудольф  погнал  ее  прочь.  В   чемодане  -  пара  рубашек,  перчатки,
планшетка,  все  для  бритья  и какая-то еда: после пятимесячной голодовки в
болотах он всегда  держал при себе съестное. Шел куда глаза глядят,  а сзади
перлась эта девица и канючила. Потянула его за рукав:
     - А вот и мой дом...Зайдем?
     Зашел и остался - до конца четвертых суток. Утром стремительно  оделся,
едва Марта умоталась на курсы, беспрепятственно взял билет до Мюнхена. Через
восемнадцать  часов был дома, обнял  мать и впервые пожалел,  что не получил
продовольственный "подарок от Вождя".

12

     В 34-м году однажды  в августе его срочно вытащили из гаража, заставили
вымыться  и приодеться получше,  задание  простенькое,  но ответственное:  с
полшестого вечера до шести быть у таких-то  домов на Вильгельмштрассе, держа
в руках букет цветов. Не сегодня  быть, завтра, но осмотреть  место будущего
дефилирования   надо   именно  сегодня,   чтобы   обвыкнуть,  притереться  к
обстановке. Петр Иванович покрутился у зеркала, попетлял по городу, вылез из
такси  у  министерства  финансов  и вошел  в  вестибюль "Кайзерхофа",  верно
предположив,  что уж  в  холле  этой  фешенебельной  гостиницы  должны  быть
цветочные и газетные киоски. Поскольку завтра могли сложиться непредвиденные
обстоятельства,  на  всякий  случай решил  обследовать  и ресторан.  Публика
чинная, заказы в основном чай, кофе, хорошие вина. С улицы в ресторанный зал
не заглянешь, эстрада полукругом, оркестр тихо наигрывал, соседи за столиком
- молодая семейная  пара,  говорившая  о спорте  и  Олимпийских  играх, Петр
Иванович вникал в каждое услышанное словечко, виду не подавая  и  готовый  с
ходу подключиться  к  теме. Оркестранты удалились  на перерыв. Вдруг  что-то
произошло, стало чуть  тише,  сидевший лицом к  эстраде Петр Иванович скосил
глаза вправо и увидел, как по проходу зала идут двое, и один из
     них - Адольф Гитлер.  Время  было  около  пяти  вечера,  конец августа,
светло, потолок зала - стеклянный, пропускает свет неба. Гитлер  сел - и три
молодчика взобрались  на эстраду, оседлали стулья, поглядывая безразлично на
публику, проехались  взглядами и  по  Петру  Ивановичу.  А тот попивал чаек.
Отставил наконец чашку, приподнял  палец, подзывая  официанта.  Глянул  так,
будто и не смотрел, на собеседника Гитлера, запоминая внешность, преспокойно
вышел, с удовольствием отметил в вестибюле, что  цветы продаются, свернул за
угол,  невозмутимо  прогулялся  по  Вильгельмштрассе,  заодно  уж  (а  вдруг
начальство заинтересуется!)  зафиксировав автомобили Гитлера и его охраны на
Мауерштрассе,  после чего добрался  до Тиргартена, походил и посидел, полный
неясной  тревоги, в  истоках  которой разобрался все-таки.  При виде Адольфа
Гитлера он испытал ту же подавленность, что и два года назад, когда случайно
увидел Иосифа Сталина. Что тот Вождь, что этот - впечатление одинаковое.
     Своим начальникам  он, поразмыслив,  решил:  ни слова о Гитлере, потому
что  три  года  назад  заполнял  анкету  и  о  происхождении  написал:  "Сын
сапожника", что было сущей правдой, а  кадровик хмыкнул: "Ну ты, грамотей...
Пиши: ремесленника... А то у нас сын  сапожника - один на всю страну". Так и
не сказал начальникам о Гитлере, однако же намекнул: взад и вперед ходить по
Вильгельмштрассе - нельзя,  район  этот не  для свиданий  с букетом в  руке,
очень уж он  официальный,  правительственный.  Не  вняли начальники здравому
смыслу и,  наверное, просчитались,  а уж свои ошибки  они умели замалчивать.
Петр Иванович на следующий  день все газеты просмотрел: ни строчки о встрече
канцлера Германии с кем-либо,  - видимо, не  государственного значения  было
чаепитие в "Кайзерхофе".  Но для Мормосова стало  оно историческим, он с тех
пор  поверил в себя и девять лет спустя  с полным равнодушием посматривал на
заткнутый мохом тайничок: я ваших,  сталинских и гитлеровских, дел не знаю и
знать не хочу, мое время еще впереди, ускользну от вас при первой же оказии!
     К  лошадям он заглядывал  все реже и  реже, но  все чаще думал о  конце
войны. 6 сентября поехал на станцию и получил у барышни берестяную трубочку,
в ней прятался свернутый лист бумаги, письмо Юзефу Грыцуняку, наверное. Петр
Иванович  понес  его  старосте.   Тот   пришел  в  возбуждение,  бросился  к
коменданту. В следующую ночь Петр Иванович спрятался за банькой, услышал шум
мотора  "хорьха",  увидел  в  темноте  крадущуюся   фигуру,  предостерегающе
нашептал собаке о беде, которая ожидается от Шакала.

13

     В семейном гнезде царило  ожидание чего-то столь страшного, что лучше о
нем не знать и заниматься привычным делом.  Дочь носилась по лужайке, нелепо
помахивая сачком  и громко  ругая  бабочек, младший сын  до гимназии  еще не
дорос,  старшему  уже  четырнадцать, управляющий им не  нахвалится,  Вальтер
учится у него хозяйствованию, что  в другие времена было бы полезно:  Гитлер
оказался  не  таким  дураком,  чтоб отменить Веймарскую конституцию и  права
наследования  старшими  сыновьями  имений  отцов.  Но если  война затянется,
солдатский ранец Вальтеру обеспечен, тотальная мобилизация выгребет юнцов из
всех  сусек.  Мать хворает. Но в  ясном  уме, и еще  более ясно мыслит жена.
Тесть  подъехал, ужинали  в  семейном  кругу, даже мать в коляске подвезли к
столу.  Втроем  -  он, тесть и жена - уединились  в  бильярдной,  новости из
Берлина были хуже некуда. МИД получил данные о позиции союзников, еще ничего
у них  не решено, намечается встреча Большой  тройки, однако мнение главного
большевика пока  такое:  Германия  должна  быть сохранена (еще  бы  - вечный
противовес Англии и Франции!), но ослаблена на двадцать миллионов человек, и
под ослаблением следует понимать территориальные ущемления. Тесть разработал
план  эвакуации  отсюда  -  под  предлогом  болезни  матери,  нуждавшейся  в
баварском  климате.  К русским  попадать ни  семье, ни  ему тем  более никак
нельзя.  Чекисты  начнут  с  самого начала:  сын  расстрелянного  заложника,
по-ихнему -  член семьи контрреволюционера, а потом вменят пятнадцатилетнему
мальчику  Вите  Скаруте нелегальный  переход  границы. Ни  срока давности  у
большевиков, ни каких-либо общепринятых норм права,  придут сюда чекисты - и
вся семья окажется в Сибири, если не будет расстреляна тут же. Потому и надо
уезжать, потому все готово к отъезду. Но в любом случае  войну надо кончать!
И чем скорее,  тем лучше, - и снова русский вопрос что делать, как покончить
с этой войной.
     Ответ нашел у Толстого.
     Когда-то  мать,  учившаяся в киевской гимназии,  заставила  его  дважды
прочитать "Войну  и мир", но только  здесь, в  имении, стал  Скаруте понятен
Кутузов, якобы уклонявшийся от сражения и  только под Бородином схватившийся
с  Наполеоном. Умудренный кампаниями  и походами,  старый  фельдмаршал учуял
момент, когда надо кончать войну, дождался, когда две армии займут одинаково
невыгодные позиции  и будто  бы  бестолково начнут уменьшаться в  количестве
людей и лошадей, достигнут того предела,  при котором станут возможны только
мелкие  кавалерийские  укусы.  И  под  Бородином  вел  себя  соответственно:
адъютанты докладывали  о  страшных  потерях,  а он благодушествовал. Русские
отступили, сдали  свои позиции французам, ибо  -  победили,  чего не  мог не
понимать  Наполеон, до конца жизни не желавший  признавать поражения. У того
же Толстого  где-то  обронена мысль:  все честные люди  должны объединиться,
чтоб прекратить войну, как это сделали люди порочные, мерзавцы,  ту же войну
развязавшие. Сейчас,  ровно  через 131 год после Бородина,  7 сентября  1943
года,  мерзавцы  как раз те, кто  печется о людских жизнях. Народ  -  это не
Федор, не Иван,  не  Кузьма, не Фридрих, не Гейнц и  не Курт, помноженные на
десятки миллионов,  а нечто, даже не из людей составленное и  определению не
поддающееся, и  для  сохранения  народа надо не  оттаскивать его от огня,  а
наоборот  - пинками загонять  в пламя войны.  Иного не  дано. Лопата истории
швыряет людей  в гудящую топку, давая тепло и энергию  будущим  поколениям и
кое-что оставляя для века текущего. Взаимное истребление должно приблизиться
к некоторой  критической черте.  Все хотят конца войны,  первейший  и  самый
надежный  путь  к этому  -  доведение численности  противника  до  некоторой
величины, при которой  дальнейшая бойня  бессмысленна, ибо  ведет  к  такому
падению рождаемости,  при которой воспроизводство людей уже невозможно.  Вся
история  войн -  свидетельство  сему. Столетняя  война (Скарута  изучал  ее)
завершилась  потому,  что  появление младенцев  становилось  проблематичным.
Природа сама накладывает запрет на дальнейшее самоистребление, природа  сама
заклинивает затворы винтовок и пушек, разрывает гусеницы танков, гонит людей
сдаваться в плен, чтоб было кому осеменять женщин. Природа выше всех наивных
устремлений  двуногих,   умнее,  дальновиднее,  она  и  толкает  Вислени  на
инспекцию тыловых гарнизонов, на эффектные речи. Он будет  убит,  сколько бы
стараний  ни  прикладывали  власти  города,  куда  он  прибудет  вечером  13
сентября. Гибель его - на людях - потребна всем, нужна и  немцам, и русским,
последним  потому,  что  вслед  за убийством последуют  массовые  расстрелы,
колеблющиеся  побегут в  леса, пополняя  поредевшие партизанские  отряды, то
есть увеличится количество  людей, стремящихся убить других людей. Немцам же
убийство Вислени полезно тем, что - Германия гибнет, сколько ни кричи устами
Геббельса  о  "концентрации  немецкого  духа".  Гиммлер  назначен  министром
внутренних дел, а  это значит,  что  духа как раз-то и  нет. Сегодня русские
взяли Конотоп  и  Краматорск,  а завтра,  видимо,  отобьют Сталино, Донбасс,
считай, уже не немецкий. Не все, однако, потеряно, и не так уж страшен черт,
как его малюют. Да, брожение в  генеральских  верхах. Да, тыл разваливается.
Армия  терпит  поражение  за поражением.  Но,  как это  ни  странно  звучит,
немецкая  армия только сейчас обучается войне,  только сейчас в  ожесточении
боев рождается истинная немецкая армия, потому что до  сих пор она побеждала
не напрягаясь, преувеличенно веря в изначальную слабость русских.  Не было у
немцев равного  им  противника.  А сейчас  он  появился  -  русские,  причем
сражающиеся в  одинаковых с  ними  погодных  условиях,  не просто русские, а
иная, но  тоже арийская раса,  -  и расы эти  когда-нибудь  станут владыками
мира.  Ни  дезертирства, ни  массовой  сдачи  немцев  в  плен не  замечается
(Сталинград не в счет, там своеволие Паулюса), и хотя линия фронта неумолимо
отодвигается на запад, сопротивление крепнет.
     Как  ни грустны эти тихие беседы в бильярдной, в них надежда, что верно
продуманный план спасения будет удачным. С сыном, которого могут забрить, не
пришлось поговорить по-мужски, юноша, к счастью  или несчастью,  на четверть
русский, и в душе его - что?
     И ради  сына,  красивого  русско-немецкого  мальчика,  и  решено  было:
убийство  Вислени выгодно  ему,  майору  немецкой  военной  разведки Виктору
Скаруте! Вислени должен быть умерщвлен!
     К чему,  наверное,  давно  склонились русские,  партизаны  получили еще
месяц   назад   приказ:   убить!   Визит   Вислени    заставляет   городскую
госбезопасность общаться со Скарутой, его оповестили уже об отказе всех трех
партизанских  отрядов  готовить покушение на  Вислени,  отказ,  направленный
Москве и перехваченный, мотивировался сложностью акции и теми последствиями,
которые крайне невыгодны  отрядам. Но  вряд ли  Москва  вняла  доводам слабо
контролируемых ею  партизан,  засечена работа  рации  из  города,  чего,  по
донесениям  внедренной  в   отряды  агентуры,  быть   не  должно.  В  город,
следовательно,  прибыл специально  нацеленный  на  Вислени  человек.  Рация,
кстати,  больше в эфир не выходила, специалисты говорят  о неисправности ее,
батареи  ли  подсырели,  поломка  ли, но предполагаемый убийца Вислени лишен
сейчас связи  с Москвой.  Партизаны  держать рацию  в городе не станут, но и
агенту нет нужды впутывать их в свои дела...
     Ранним утром 7 сентября Скаруту разбудил телефон, и вечером того же дня
он был в Фурчанах.

14

     "Дорогой мой мальчик! - читал Скарута. - Уже десятый год я лью слезы по
тебе  и десятый  год,  как границы разделяют нас,  те  самые  линии, которые
должны мирить людей, а на деле заставляют их враждовать. Добрые люди сказали
мне, где  ты сейчас  находишься, и я в большом волнении: что  потянуло  тебя
туда, откуда всегда шла беда.  Но, помнится, ты не мог еще маленьким усидеть
дома и  бегал  на  Аллеи  за синяками и шишками на  непутевую голову. Мы все
сделали,  чтоб вырастить из  тебя магистра  философии, но  ты  весь  в деда,
который  мыкался  между Парижем  и  Иркутском,  и  его-то ты,  кажется,  уже
превзошел в глупостях. Дались тебе эти республиканцы за Пиренейскими горами,
неужто весь мир сошел с ума. Прости, я брюзжу по привычке, да мне только это
и  осталось.  Я  давно бы  умерла, если  б  не  вера, что  ты  объявишься  и
повидаешься со мною до того,  как пишущая эти строчки племянница твоя Агнеша
приведет ко  мне ксендза.  Ослабли не только глаза  мои и руки, но и ноги, я
давно уже в  доме, где ты был однажды и  где ты, непоседа, разбил фарфоровую
чашку Эльжбеты.  Тот, старый дом в  Варшаве  покинут,  душа не  выдержала, я
ведь, помнишь,  работала  в Народовой  библиотеке, которой стали  возвращать
украденные злодеем Суворовым богатства Залусского, бесценные книги, рукописи
и гравюры, но, без сомнения, лучшая часть осталась там, в России, и я боюсь,
что  библиотека разделила судьбу тысяч поляков, чьи кости  гниют в Сибири. Я
вот о  чем подумала  тогда: каждый поляк -  это говорящая рукопись, внезапно
ожившая гравюра,  и все поляки, рассеянные по злому  белому  свету,  несут в
себе  тысячи библиотек, и ты, мой мальчик, вся Польша, которая да не сгинет,
и  поэтому выживи, умоляю тебя, с помощью Всевышнего, а еще лучше - вспомни,
что я  жду  тебя  и ты должен еще хоть раз увидеть  меня. Твоя забытая тобою
сестра,  которая  ждет  весточки от тебя,  и не  только я. Ждут ее и  те,  с
которыми ты покинул Польшу ради счастья других людей: и Янек, и Сигизмунд, и
даже эта всегда с глупым обожанием смотревшая на тебя  Зося.  Не знаю, зачем
ты им понадобился, но чует мое сердце - не к добру они тебя зовут, а к тому,
что было с тобой в далеких краях. Твоя Барбара".
     Разбросанный, с  корявинкой почерк женщины  не старше тридцати,  бумага
плотная; старуха, уходя из Народовой  библиотеки, взяла на память стопку ее,
на такой бумаге в бывшей Речи Посполитой  писали  всемилостивейшие прошения.
Нешифрованное письмо. Предназначено оно, конечно,  "дорогому  мальчику",  но
смысл имеет двоякий или даже троякий. Бывшую архивистку мало кто поймет, ибо
только  немногие  знают о судьбе библиотеки Залусских, сваленной  (240 тысяч
томов!) на возы генералиссимусом графом  Рымникским Александром Васильевичем
Суворовым  (портрет  его,  кисти Шамиссо, висел  в усадьбе  Ивана  Петровича
Скаруты)  и  отправленной в Ригу. Само  письмо носит  контрольно-проверочный
характер, указанные в  нем имена - подлинные,  с равной  вероятностью  можно
предположить, что написано оно  либо русскими, либо варшавской полицией,  но
кому адресовано -  загадка. Откуда здесь поляк?  В этом городе?  Перед самой
войной из приграничных областей большевик