де прям!  Победа в нас, в наших сердцах, преданных Вождю, а
павшие  герои  Сталинграда взывают к нам: "Победите! Любой ценой!.."  Павшие
герои...
     Голос  его упал,  мука  страдания  была в нем -  оттого,  что бессильны
голосовые связки выразить святую мысль.
     - ...герои... Последним  самолетом из Сталинграда прилетел обмороженный
солдат с облитой кровью сумкой. В ней, продырявленной  пулями, лежали письма
тех,  кто  до конца  выполнил долг перед Вождем  и отчизной.  Эти  письма  с
трепетом будут читать потомки. Эти письма...  - Вислени выжидал,  растягивая
паузу и смотря куда-то в даль зала... - Эти письма...
     Что-то происходило  там, куда смотрел  Вислени, и все  стали  осторожно
поворачивать  головы  к  центральному  проходу. Два  офицера  -  под  лучами
вспыхнувших прожекторов -  шли, направляясь к трибуне, шли не парадным, но и
не строевым шагом,  шли словно по  минному полю, замедленно и строго один за
другим. Первый на вытянутых руках нес неопределенного цвета сумку, держа  ее
бережно, как на похоронах подушечку с высшим государственным знаком отличия.
У оркестровой ямы офицеры  разделились, поднялись на сцену справа и слева, а
затем сошлись у трибуны.
     Сумка  легла перед Вислени. Потянув ремешок, он раскрыл ее и наугад, не
всматриваясь, вытащил что-то, оказавшееся конвертом.
     - "Дорогой друг!  - проникновенно  читал  Фридрих Вислени.  -  Когда ты
получишь это письмо, меня уже не будет в живых, потому что немцы  в плен  не
сдаются, а  я -  немец...  Треклятый ветер!  Он  задувает  свечку.  Карандаш
выпадает  из  моих  стынущих  пальцев, близится час  русской атаки. Я сказал
командиру батальона, - ты знаешь  его,  это Эбергардт Риттенберг, тот самый,
ну, помнишь, он первым ворвался в Киев... Я сказал ему, что русские здесь не
пройдут, и - клянусь тебе! - они не пройдут..."
     Прочитав еще три  письма (в  одном  из  них была  подпущена  острота  о
туалетной бумаге,  которую почему-то не доставили самолетом), Вислени извлек
из  сумки  коробку, обляпанную чем-то  ржавым, и  наградил пятерых  офицеров
Железными крестами,  теми,  которые предназначались воинам  окруженной армии
Паулюса и  воинами же были отправлены обратно, чтоб командование вручило  их
более   достойным.   Затем   трибуна   и   сцена  погрузились   во  мрак,  а
торжественно-безмолвный зал осветился.
     Намечался, однако  ж,  дополнительный сеанс -  для солдат,  и  солдатня
властвовала в полуподвале,  шлепала  официанток  по  пышным задам  и глушила
пиво, ничуть не хуже того, что в буфете для офицеров двумя этажами выше, где
официантки - с задами  менее пышными -  пересчитывали тарелки,  ножи, вилки,
протирали их и укладывали в ящик, негромко переговариваясь. "Подумать только
- посылки не принимают!" - "А что толку?.. Все равно будут лежать на складе,
бандиты каждый день мосты рвут... Управы на них нет".
     - Эти  русские - сплошные  свиньи.  Представь себе,  украли  две  штуки
хлеба!
     - Я их не очень осуждаю: война, голод, воспитание...
     - Все равно - свиньи, свиньи, свиньи!..
     В  полуподвале уже  вспыхнула ссора, когда прокричали команду.  Солдаты
ринулись наверх.  Их  ожидала  проникновенная речь Вислени, прочтение  им  с
трибуны  сталинградских писем  и награждение  кое-кого  (по  утвержденному и
согласованному  списку) Железными крестами.  До  проноса  боевых реликвий  -
тридцать минут, не  меньше, и  в офицерский буфет  вошли ассистенты Вислени,
хранители сумки,  видневшейся в глубине комнаты,  отведенной им для  отдыха.
Обоим лет  по  двадцать пять, оба в самом распространенном офицерском чине -
старшие  лейтенанты, то есть по службе не продвинулись,  что не могло в зале
не вызывать к ним  симпатий. Тот, кому доверили пронесение сумки, - с черной
повязкой на левой глазнице, у его сотоварища правый рукав кителя был  пуст и
подколот.   Многочисленные  кресты  и  значки  на  кителях  (полевых,  а  не
парадных!) напоминали об участии ассистентов во всех кампаниях - от  Франции
до Сталинграда, где они бились в рукопашных боях, выдерживали артиллерийские
атаки, стоически мерзли в  окопах,  подбивали танки, захватывали плацдармы и
штурмовали, штурмовали, штурмовали...  (Кое-кто  в зале  знал, что  один  из
ассистентов  был  награжден  редкостным -  в форме восьмиконечной  звезды  -
орденом Немецкого креста 1-го  класса, но не носил его по настоянию Вислени,
который здраво  рассудил: на  кителе - по  уставу -  можно  разместить шесть
наград, для Немецкого креста 1-го класса место есть, но эффект от него будет
отрицательным: передний край, всегда во всех армиях обделяемый, не поверит в
героизм и мужество ассистентов, решит, что кресты - от близости к штабам.)
     Оставив дверь комнаты открытой и сев за  столик так, чтоб сумка была на
виду,  офицеры скромно выпили  по  рюмочке  коньяка и  пожевали  бутерброды,
готовые в любой момент подняться и уйти, чтоб  не вляпаться  в  нередкие для
них происшествия. Как ни просеян состав зрителей, за всеми не углядишь, пиво
и  водка  развязывают языки,  и не  раз  к  ним цеплялись  пьяницы  и психи,
язвительно  спрашивая о количестве мешков  с  крестами,  о том, подлинные ли
письма зачитываются, и более чем прозрачно намекали, оскорбляя буфетных дам,
на то,  что ордена дают тем, кто спит со штабными машинистками. Приставали к
ним и лейтенанты без единой медальки, в окопах не одну награду выстрадавшие,
но так ничего и не получившие, а однажды непрестанно дергавшийся капитан сам
попытался наградить ассистентов медалью за подбитый танк, поскольку - мрачно
оповестил капитан - танка он не подбивал, танк этот утюжил его окоп так, что
пришлось  потом  пригоршнями  доставать  изо рта землю. "Я  объелся  русской
землей!"    -   взвизгнул    этот   недолеченный,    и   ассистентов    спас
офицер-распорядитель, позвавший патруль.
     - Свиньи эти  русские,  большие свиньи!  -  подвела итог  буфетчица, по
неосторожности уронив  на пол корзинку с ножами  и  вилками,  ассистенты же,
глянув на часы, поднялись, пошли к своей сумке.

10

     Скарута прилетел в Минск утром 2 сентября. В штабе  гарнизона  получили
приглашение в театр: форма  одежды  полевая,  без оружия. Места не  указаны,
Скарута выбрал балкон, чтобы сверху увидеть рассадку охраны.
     В  зале -  ни  одного,  кроме  танкистов,  офицера  в  черном,  что  не
удивительно, так оно и должно быть, форма одежды-то - полевая, но как только
раздалось  "Внимание!"   и  все  повернули  головы   к   сцене,  как  только
обозначились ряды и проходы, сразу же выделились те, кто охранял и надзирал.
На приставных  стульях, вполоборота к рядам, в обычной форме Вооруженных сил
сидели хорошо натасканные люди  из  тайной полиции:  с равнодушной зоркостью
хищников,  уверенных  в  досягаемости   добычи,   прощупывали  они   глазами
приглашенных. Как псы, они были тренированы  на  каждое движение, и офицеры,
по которым проезжали их глаза, уже не решались  лезть в карманы  за платком.
На  сцене  - только  Вислени,  хозяева города, Белорутении  и всего Остлянда
заняли первый ряд партера, руководство всех  полиций там же,  что наводит на
любопытные предположения.  Известно  ведь, что одно лишь  наличие охраны уже
провоцирует умысел  на покушение,  и в  Минске  все полицейское  руководство
предстало в полном составе, показывая будущему убийце: так просто до Вислени
не добраться, ты пораскинь мозгами, прорываясь к намеченной цели.  Вильгельм
Кубе  занял крайнее  правое  место ряда, слева от  него и  далее  офицеры  и
генералы госбезопасности и  охраны  тыла, среди них начальник СС  и  полиции
Гальтерман, шеф СД оберштурмбаннфюрер Штраух, рослый молодой красавец  Герф,
начальник полиции порядка  Белорутении, человек, не  пожелавший расстаться с
черной работой усмирителя, когда ему предложили  высокую  должность в  тихой
Силезии.  Последним,  кого  лично  знал  Скарута,  был  бригаденфюрер  СС  и
генерал-майор полиции  Курт  фон Готтберг,  личность чрезвычайно интересная:
хромой,  с  болезненно искривленным  лицом, он,  добравшись до своего места,
оперся на палку,  как на  шпагу, язвительно  улыбнулся  залу и  опустился  в
кресло.
     "Расовая  чистота  безупречна" - такая строчка  никогда  не  появится в
личном деле майора  Скаруты, но эта неполноценность таит в себе массу выгод,
среди  которых, пожалуй,  способность  отстраненно и,  следовательно,  точно
видеть Германию. "Проклятая  немчура!"  - не единожды срывалось с его губ, и
жена, немка, не только  привыкла к поношению своей нации, но  и  соглашалась
порою с ним. Он и матом ругался при ней, русским матом, что веселило ее. Еще
более  фигурными словечками попугивал сослуживцев, у которых высшей степенью
ярости     было      выражение,      так      им      и     не      понятое:
"Kreuzhageldonnerwetternochmal!", хотя  с детства говорил на немецком, но уж
"немчуру"  всегда  считал   забавной  нацией,   никак  не   ожидая   от  нее
исступленности  и  слез умиления при виде Адольфа, дни которого сочтены, для
чего вовсе не обязательно "с ученым видом знатока" (Скарута  помнил Пушкина)
анализировать военно-стратегические и экономические расчеты, глядя на карту:
достаточно потолкаться  на рынке, на этом торжище,  где советские  деньги  в
почете.
     Убийство Вислени  столь  же  долгожданно и необходимо тылу,  как дождь,
когда земля изнывает от засухи. Что-то случилось  с, казалось бы, налаженным
механизмом  управления  Остляндом,  воровство  и   пьянство   разрослись  до
размеров, когда военно-полевым судам заседать надо денно и нощно. Вся группа
армий  "Центр" снабжается  продовольствием  на 70% из местных источников,  и
сама  же армия эти источники  уничтожает.  Ни  с того ни  с  сего две роты в
прифронтовой полосе сожгли три деревни, зарезали весь скот, так и бросив его
на  съедение волкам и уцелевшим жителям соседних сел. Грабеж идет повальный,
то есть никто не верит, что армия и в следующем  году будет питаться здешним
подножным  кормом.  Участились стычки  между  войсковыми  подразделениями  и
полевой  жандармерией  -  потому,  надо  полагать,  что  резко  упало  число
нападений на солдат, которые смело ходят с девками по ночным улицам. Кое-где
отменен комендантский  час. В приказах командиров некоторых воинских  частей
все  чаще  встречается  фраза:  "Позорная  фратернизация  солдат  с  местным
населением..." - и  это уживается  с  расстрелами того же  населения теми же
солдатами,  которые  еще  и  забавы  ради грабят,  насилуют, поджигают.  Тыл
дезорганизован  -  для  чего  и   требуется   вздергивающий,  приводящий   в
повиновение кнут, то  есть массовые  кары за убийство крупного политического
деятеля. Нужда в гибели Вислени столь остра еще и потому,  что Вождь в гневе
на него; по Берлину (Скарута  узнал  об  этом  здесь, в Минске)  ходит некая
фотография  из  архива  Вислени, представляющая Адольфа  далеко  не в лучшем
виде. Месть  Вождя неминуема, Вождь мелочен, как лавочник,  у  него  нет той
наглости,  что  у  министра  пропаганды,  но он  зато  изощренно  и  скрытно
мстителен, и какая-то сжигающая болезнь заставляет Адольфа уничтожать именно
тех, кто наиболее предан ему, и кажется порою, что в Германии не политика, а
бездарно  написанная драма о  благородстве провинциальных злодеев. Смог ведь
Адольф   поприсутствовать   на   свадьбе  своего  министра,  со  старомодной
галантностью  поцеловал руку  невесты  - а затем  спустил  на министра  всех
собак, обвинив его в женитьбе на проститутке.
     В 1938 году Скаруте приказали разобраться,  в чем смысл всех проводимых
в СССР покушений на убийства, на кого рассчитаны акции, в которых обвиняются
оппозиционеры.  Поводом для исследования были тугодумные работы  теоретиков,
ломавших головы над якобы жаргонными "огурчиками" и "помидорчиками": это что
- гранаты? бомбы? пистолеты? (В поле изучения попала частушка "Эх, огурчики,
помидорчики, Сталин  Кирова убил в коридорчике...")  Хотелось  матом покрыть
идиотов  в  русском  отделе,  но  сдержался, сам -  для себя - пробежался по
истории,  уясняя, зачем надо убивать политиков крупного  масштаба,  зная при
этом, что ответная реакция никак  не  будет соответствовать намечаемой  цели
убийства.  Тем  не  менее  -  подрывают, застреливают или  закалывают  почти
обязательно ясным днем, в людном  месте при отличном освещении, именно в тот
момент,  когда  охрана  наиболее   бдительна  или  должна  быть  бдительной.
Появление намеченной жертвы в ложе театра, на трибуне, в открытой автомашине
при  триумфальных поездках  каким-то странным образом расхолаживает  охрану,
она  поддается  расслабляющему  эффекту  толпы,  безумной  от  радости,  что
лицезреет  обожаемого  Вождя нации  или  главу  государства.  Обязательность
эффектного  устранения  становится нормой,  чуть ли  не  обрядом, и вовсе не
потому,  что  убийца  тщеславен. Ему  важен не  столько  результат,  сколько
широкая  огласка покушения. Удалось оно или нет, а  молва катится,  раздувая
подробности, искажая и преувеличивая.
     Возможны варианты,  их  -  тьма,  массу поразительных  несуразностей  и
удивительных   закономерностей   открыл   тогда   Скарута,   начальству   же
пресерьезнейше доложил: огурцы и помидоры  - овощи, произрастающие в южных и
центральных областях России, русские  люди же  впадают в созерцание их между
убийствами и поджогами, свидетельством чего  и  является  частушка,  добытая
агентурным   путем.   Сам   уж  остановиться  не   мог,  выношенную   теорию
индивидуальных   убийств   приложил   к   войнам,   которые  -  коллективное
самоуничтожение  людей. Стоит  вооруженным  людям сблизиться на  расстояние,
преодолимое снарядом,  пулей  или штыком,  как смерть начинает  косить  всех
подряд. Но и невооруженные испытывают все тяготы сражений. Их дома горят, их
дети умирают от голода, посевы  гибнут, скотина идет под солдатский нож. Так
было и так будет. Если уж быть точным, то есть  грубым и честным, то война -
это опорожнение  кишечника, а люди  - экскременты истории, и Вислени - всего
лишь помет, кучка дерьма. Однако  ж кишечник  когда-нибудь  да  опорожнится,
воюющие  державы  просрутся, таинственным  и  неразгаданным  мыслится  конец
войны: когда? После решающего сражения? Однако ж  летом и  осенью 41-го  оно
было, а война длится.
     Вислени, сомнений нет, отправят в штаб Духонина,  убьют...  Беспощадную
ярость берлинские  власти обрушат  на город, и надо  сделать так,  чтобы он,
майор Скарута, остался незапятнанным. Нельзя поэтому идти с утра на  прием к
Готтбергу, которого  он знает хорошо, который когда-то напористо ухаживал за
его  женой, -  нельзя,  хотя  нужда и  заставляет. Приглашения  на встречу с
Вислени  рассылал  комендант Минска, по  списку, в  нем нет  двух офицеров -
капитанов Бахольца и Клемма. Первый  - типичный жулик, таков же, вероятно, и
Клемм, поселившийся этажом ниже. Но какого черта они приперлись в Минск? Как
попали в театр?  "Немчура" до  такой степени заорганизовалась, что вынуждена
допускать хаос, иначе все развалится, и - помимо списка - в театр пропускали
по устному приказу  Готтберга, он  стоял у входа, потому и последним вошел в
зал,  последним сел. А ведь будущему  убийце  надо  примериться, глянуть  на
систему охраны  Вислени,  высмотреть в  ней слабости, оценить и  доложить  о
возможности убийства тем, кто послал  его, - если, конечно, задание получено
от  русских.  И  сделать  это  так,  чтоб  остаться  незамеченным,  как  это
продемонстрировали Бахольц и Клемм.
     Рижский коллега,  поднятый  ночью,  навел справки,  и  Скарута  получил
весьма удивительные  сведения. 4 августа Вислени выступал  перед офицерами и
солдатами  рижского  гарнизона, и капитан Клемм на  спектакле присутствовал!
Истинный  немец может  по приказу  хоть десять раз подряд  выслушивать любую
туфту,  но Клемм-то  поперся на минский  спектакль,  не понуждаемый никакими
распоряжениями!
     Той же ночью Скарута выехал в Ригу, а оттуда к семье.

11

     На  четвертые  гамбургские  сутки  в  дверь позвонили, открывать  пошла
Марта,  позвала Рудольфа. Они только  что вернулись из кино, Рикке  не успел
еще снять китель.  Услышав зов  Марты, вытащил  из брошенной на диван кобуры
верный парабеллум.
     - Что надо? - рявкнул он, и двое  пришедших сделали невольно шаг назад.
Отрекомендовались: управляющий домом и  уполномоченный  партии  по кварталу.
Дело  в  том,  сказали, что  хозяйка  квартиры  обязана заранее  поставить в
известность управляющего, если у  нее  ночует посторонний,  чего  сделано не
было и на что до поры до времени внимания  не обращалось, поскольку гость  с
фронта, встал на  учет в комендатуре, заслуженный воин и так далее.  Однако,
продолжал уполномоченный, даже родственникам разрешено только  четверо суток
пользоваться гостеприимством...
     -  Они еще только начались,  эти  четвертые сутки, -  возразил Рикке. -
Можете навести справки. Где угодно. Даже на кладбище. Еще  раз потревожите -
пристрелю!
     Попятились,  ушли, бормоча  извинения. Марта рассмеялась. Девчонка была
смелости   необычайной.   К   девяти  утра   вприпрыжку   бежала   на  курсы
противовоздушной обороны, отмечалась и спешила домой,  забиралась к нему под
одеяло,  требуя пылкой, блиндажной, будто  под обстрелом,  любви, когда  все
ходуном ходит. Каждую ночь выли  сирены, сгоняя  гамбуржцев в  бомбоубежища,
для Марты вой этот был сигналом: продолжим! Боялась она только родителей, но
тех эвакуировали на юг вместе с заводом. Лучшее место для любви - просторная
супружеская кровать,  но как  раз  на  ней  и не  решалась  Марта  исполнять
гражданский и  патриотический  долг немецкой женщины, девичья же кроватка ее
так  узка,  что еле  вмещала  Рудольфа. Перебирались  на диван, но,  бывало,
просыпались  утром  на  полу. Чтоб  польстить  фронтовику,  Марта  притворно
скулила:  я устала,  во мне все болит,  я вымотана,  а тот,  внимая капризам
врушки-гимназистки, вспоминал рижскую проститутку  и хвалил себя  за дерзкую
атаку на жандармов  неделю назад,  когда поезд задержали на западной границе
генерал-губернаторства. Здесь  каждому  отпускнику  вручали "подарок Вождя",
продукты  не восточного происхождения  - голландские сардины, финские  сыры,
еще  что-то  ценное, включая  французский коньяк. Каждому  -  но  не всем, а
только со справкой о  санобработке, причем в опротивевшую всем процедуру эту
входила  не  привычная  вошебойка,  а   поливание  всего  тела  неизвестными
препаратами. Бывалые солдаты разузнали уже, что  мошонки вымазывают какой-то
жидкостью,  вонь от  которой отбивает  желание  у любой бабы. А Рудольфа  от
Трудель  отделяли  двое  суток,  ему  не  терпелось  поскорее   увидеть  ее,
осквернять первую брачную ночь какой-то  ветеринарной гадостью  он не хотел.
Правда,  в пустой пакгауз, куда согнали всех якобы обовшивевших и  заразных,
проникали какие-то  молодчики,  продававшие справки о  санобработке,  но  за
деньги, и немалые, военные марки в расчет не шли, только имперские, а у кого
их много?  Карман Рудольфа был или  набит, но помнился наказ дорожного друга
Клемма: деньги надо беречь, они ухлопаются на свадьбу, цены же в Германии  -
ахнешь. Не  один  он  мучился,  мало  кому  хотелось  подставлять  уважаемые
женщинами  места под малярные  кисти зажравшихся  тыловых  крыс.  Отпускники
стали сбиваться в кучи, мысль-то была у всех одна: прорваться каким-то путем
через  оцепление полевой  жандармерии,  и  для  прорыва  требовалось  нечто,
делающее  баварцев или мекленбуржцев не кучкой земляков, а боевой  единицей.
Поезд на  Берлин пыхтел в полукилометре, отправится  через полчаса,  и Рикке
решил принять командование на себя.
     - Сталинградцы! Ко мне!
     В сотне  отпускников нашлись такие, и они,  расталкивая  нерешительных,
приблизились  к  нему.  Выслушали  боевой приказ.  Пять минут оставалось  до
отхода  берлинского  поезда, когда  из всех заранее  сделанных  дыр пакгауза
выскочили  сталинградцы,  оглушили  жандармов,  скрутили их  и,  прикрываясь
то