шистом полу  блиндажа. Похоронили его  со всеми почестями,  русские вежливо
молчали,  Рудольф  сказал  просто:  "Родился ты невшивым  - и умер  таким же
чистым..."
     Пораженный  его мгновенной и вроде бы беспричинной смертью, он все чаще
задумывался  - почему люди убивают друг друга и  с  какой стати немцам  надо
стрелять в русских. Видимо, тем и  другим жить на земле вместе нельзя, ибо у
них  разные крови: у  русских - русская, у немцев - немецкая, да и по  новым
законам смешивать эти  крови  запрещено, возбранены  браки между  арийцами и
славянами. Вши же питаются человеческой  кровью,  и  в  тех вшах,  что  сюда
ветром перенеслись,  еще  оставалась  толика  русской заразной  крови. Самое
опасное,  что  на этих вшах нет красной  звезды, она  может прикидываться  и
немецкой.
     Проводя  часы  и дни  в  тяжких  раздумьях о  многовшивом человечестве,
обреченном на войны и смерти, Рудольф Рикке однажды заметил ползущую по руке
вошь, в которой мгновенно опознал славянство с чуждой кровью. Ее  бы,  вошь,
давно  отработанным движением подцепить, выложить на  твердую поверхность  и
раздавить  ногтем,   но,   пока  Рудольф  раздумывал,  вошь  куснула,  стала
наполняться  кровью  и  только  тогда  была  безжалостно подвергнута  казни.
Кое-какие  сомнения  в национальности вши  еще сохранялись,  и Рудольф решил
определить расовую чистоту насекомого. Ранним утром он, по  пояс голый, взял
ведро и спустился  к реке,  подставляя себя русским пулям, умылся, зачерпнул
ведро и неспешным шагом пошел обратно. Подал солдатам ведро, спрыгнул вниз -
и  только  тогда  раздался выстрел, назвать который нельзя было  запоздалым:
русские давали знать Рудольфу Рикке, что считают его своим.
     Вошь,  таким  образом, была  русскокровной,  о  чем догадался и  Траут.
Злобно  зашипев, он обвинил командира  роты в  попытке перехода  на  сторону
русских,   написал   рапорт  на   имя   командира  дивизии,  стал   собирать
свидетельские показания,  солдаты отворачивались от него, не желая проявлять
политическую бдительность. Последние  сомнения в национальности вши пропали,
когда Траута  подкосила  пуля. Кроме ставшего нарицательным "ивана", Рудольф
Рикке не знал ни одного русского  имени; на память,  к счастью, пришел некий
Гриша из давнего фильма о последнем русском царе, и поскольку какая-то часть
русской крови  в  Рудольфа уже  влилась,  он однажды  подумал  невесело: ну,
Гриша, не пора ли проверить дозоры...
     Труп  Траута  солдаты  спихнули   ночью  в  воду,  и  от   русских  это
святотатство  не  скрылось,   русские,  это  уж  точно,  пристрелили  своего
комиссара,  потому что в  окопах стала  слышаться  (и слушаться!)  вражеская
музыка.
     Да, у русских появился патефон, причем иваны крутили  пластинки  как бы
по заявкам, возмущенный свист другого берега понимался  ими правильно: ставь
другую! Хорошо принимались народные песни про Волгу, и солдаты пускали слезу
по павшим и плененным  в сталинградском котле, солдаты  горестно мычали  под
мелодию  странной  песни  про  темную ночь и пули,  свистящие  над  головой.
Нашелся и  переводчик  -  самый  скромный  и  тихий  в  роте  ефрейтор  Курт
Сосновски.   Стал   он  полезным   и  незаменимым,  когда  русские  получили
неожиданный подарок  от "хейнкеля",  мешок с почтой, и теперь издевательским
хором излагали письма, доводя  кое-кого до  бешенства,  передавали приветы и
последние вести из прекрасного далека. "Эй,
     фрицы!"  - обычно раздавалось с наступлением  темноты, и  выкрикивалась
фамилия. Молчание означало: такой убит. Другая фамилия звучала, третья, пока
не откликался тот, письмо которому лежало на  русской стороне.  "Дома у тебя
нихт  орднунг,   корова  сдохла!"  -  гоготали  азиаты.  Несколько   вечеров
потешались,  потом  их уломали, призвали к  благоразумию, крикнули, что если
рус-фанер ошибется и мешок с почтой  полетит на  этот  берег,  то... И через
реку  стали  перелетать вполне правдоподобные  известия,  прерываемые как бы
извиняющимися  уточнениями:  "А дальше -  цензурой вымарано..."  В  один  из
вечеров русский  берег разразился ревом  проклятий:  Курт Сосновски услышал,
что жена  его приобрела по дешевке  трех  русских баб для  работы  на полях.
"Адрес известен! - угрожали русские. - Доберемся до твоего села, каждую нашу
женщину спросим, сколько раз била их твоя баба, и кранты ей, а тебя-то мы уж
точно отсюда  не  отпустим,  воткнем голову в болото, чтоб  ноги торчали!.."
Курт, ослабевший  до того,  что  автомат  из рук падал, взбеленился и метнул
гранату через реку, метров  на  сорок... Был  бы  Траут в  живых, он тут  же
прервал  бы  пропаганду, да  и  кому  хочется  узнавать,  что  к твоей  жене
похаживает двоюродный племянник.
     И Рудольф подползал к  берегу. Рудольф Рикке вслушивался. Рудольф Рикке
ждал весточки от жены. По всем расчетам выходило, что она давно уже ответила
ему и  письмо ее  сейчас лежит  в мешке невскрытым или непрочитанным, потому
что писала Трудель готикой, в которой не всякий немец разберется.
     Бывали дни без единого выстрела,  и  Рудольф догадывался, что сказал бы
по этому  поводу  Винкель. Где-то на юге  готовится  мощное наступление  или
контрнаступление,  и  все силы  брошены туда.  А  на  их болотистый  край  с
неопределенной линией фронта плевать хотели в обоих штабах.
     Всего  пятнадцать  человек осталось в  роте,  и  больше  всего  Рудольф
горевал  о Гейнце. Всех, кто  успел вывернуться  из  сталинградского  котла,
поначалу  хотели отправить в отпуск после  фронтового  госпиталя, но  грянул
трехдневный траур, растравлять душу нации  начальство  не  решилось, Рикке и
всех сталинградцев определили в тыл,  а тылом оказались эти  болота, которые
похуже русских танков, выползавших из снежной мглы в конце  ноября  прошлого
года.
     Всему  приходит  конец,  и  однажды  что-то   загрохотало  на   западе,
показались бронетранспортеры на гусеничном ходу с родными крестами на боках,
оборону занял полноценный и хорошо укомплектованный батальон. Напрасно Рикке
доказывал: река  легко  преодолима и раздавить русских  - дело  пяти  минут.
Сменивший его майор жестко заявил, что имеет приказ - занять оборону  именно
по этой реке и держать  эту оборону до особого распоряжения. Их, два десятка
русских,  можно  окружить  -  настаивал Рикке, которому  до смерти  хотелось
порыться в мешке с почтой, но майор был неумолим.
     Последним забрался он на броню, держа в онемевших  руках  автомат, а  в
зубах  мешочек с полужетонами. Через четыре  часа упал  с брони  на  сухую и
твердую землю, к ногам начальника штаба дивизии;  рядом лежали  солдаты, уже
успевшие хватануть  водки. После  бани  и вошебойки  отсыпались  двое суток,
столько  же  отвели  старшему  лейтенанту  Рикке  на  сочинение  похоронок и
наградных листов. Он никого не забыл, даже Траута,  который  -  в один голос
уверяли солдаты - ни с того ни с  сего пошел с  ведром  к  реке  и был  убит
русским снайпером. Никто, впрочем, не интересовался в штабе подробностями, а
в похоронки даже  не  заглядывали. Солдат определили в госпиталь, где  они с
боем заняли палату,  не желая  и здесь расставаться. Очень кстати побывал  в
штабе командующий  армией, повысил Рикке в звании  до  капитана и вручил ему
Железный крест  1-й степени. Тот принял награду в некотором  смущении: таким
крестом  -  по  статусу -  награждались  офицеры,  действия которых  оказали
решающее  влияние на исход сражения, а Рикке  таких подвигов не  совершал, о
чем  и  пытался  сказать  командиру   корпуса,  на  что  генерал  добродушно
проворчал: "Понимаю, понимаю, герои должны  быть скромными... Поздравляю еще
раз".
     И ни одного  письма от Гертруды Брокдорф! Полное, абсолютное молчание -
и так приятно было услышать от начальника финчасти, что с
     19  апреля  сего 1943  года  все  денежное довольствие  Рудольфа  Рикке
отсылается его  жене  в Гамбург,  -  извольте  жить  на фронтовые  надбавки,
процедил начфин.  Правда, доапрельское  жалованье  он получил  сполна, да  и
солдаты хорошо прошлись по карманам и ранцам убитых, сунули своему командиру
восемь тысяч марок, а с такими деньгами можно пару недель жить в  берлинском
"Адлоне" и кутить напропалую. Что никак не входило в планы Рудольфа Рикке. В
Мюнхен к матери, а потом  - к жене, к Трудель! Или наоборот. Деньги же -  на
свадебный подарок, и  свадьба будет, будет! Он  не расставался с фотографией
жены,  вглядывался в серьезное и умное  личико,  и становилось тепло оттого,
что  существует  на  земле  человек, который ждет  его, что в каких-то  пока
неизвестных  ему заботах пребывает девушка, все восемнадцать прожитых лет не
ведавшая о том,  что некто Рудольф Рикке станет отцом ее детей. Он  рвался к
ней, одно за другим отправил ей четыре письма и в последнем горько сожалел о
том, что встреча и  свадьба откладываются из-за госпиталя. Англичане бомбили
Гамбург, все могло  случиться, а ведь ему полагался отпуск, со дня окончания
мюнхенского пехотного училища он не был дома, теперь же приходилось ублажать
штаб  дивизии:  человек,  сумевший уйти  от  смерти,  обязан доказывать, что
трупом он не стал единственно  потому, что ротой командовал в соответствии с
приказами вышестоящего начальства,  и  несколько  дней  еще капитан  Рудольф
Рикке водил карандашом и пальцем по картам на столе начальника штаба. Сердце
его забилось  в радости, когда среди бумаг и карт  обнаружилась  фотография:
блиндаж, три горящих свечи, алтарь, Винкель с наперсным крестом  на шинели и
сама Трудель, доверчиво смотревшая на  мужа  своего  Рудольфа.  Он  вздохнул
глубоко и счастливо.  Молодец  связник! "Вы  в кольце, и мы в кольце, но еще
посмотрим, что будет в конце!" Впрочем, конца  связник уже не увидит, ничего
вообще  не увидит: убит позавчера, и Рикке предсмертное письмо его  отправил
по назначению.
     Весьма доходчиво врачи разъяснили ему, подведя к зеркалу, кто он есть в
данный  момент:  полное  истощение организма, незажившие огнестрельные раны,
нервный тик,  рябью пробежав по лицу, сморщивает кожу надолго, а последствия
контузии еще  дадут о себе знать. В  таком  виде жениху лучше  повременить с
поцелуями  и  прочим.   Месяца  вполне  достаточно,  чтоб  подготовиться  (в
госпитале на взморье) к встрече с любимой девушкой. "Кровь бы  перелить мне,
- пожаловался Рудольф и,  храня тайну о Грише,  объяснил: -  На этих болотах
чего только не подцепишь!" Врачи обещали сделать полное переливание.
     Простился  с  солдатами, доехал  до Риги,  и зеленый с  красным крестом
автобус подвез его к санаторию. Было 23 июля.
     56-я  легкая   пехотная  дивизия,   с  середины   прошлого   1942  года
переименованная в егерскую, имела два полка, в 712-м был штаб,  взвод связи,
мотоциклетный (самокатный)  взвод,  три  батальона  по  пять  рот  в  каждом
(станковые  и ручные пулеметы,  легкие и  средние  минометы), моторизованная
противотанковая   рота   (орудия   калибром   37   мм),   служба   снабжения
(хлебопекарня,   полевая   скотобойня,  колонны   подвоза),   моторизованные
санитарные  роты и полевой лазарет, ветеринары, полевая жандармерия, полевое
почтовое  отделение,  а также  всегда  державшиеся подальше  от  боя  разные
вспомогательные  силы. Брошенный  в январе  на  прорыв окруженной  в болотах
группировки, раздробленный  встречным  ударом,  полк  ужался  до  батальона,
который постепенно скукожился в сводную роту.
     Почти пять месяцев эта рота обороняла никому не нужный  участок фронта;
стопка  карт, испещренных  значками, повествовала  об изнурительных  боях, о
болотных   километрах,   преодоленных   ползком,   о   сутках,   наполненных
перестрелками и вылазками, о  вшах,  о  ночах  страха,  но  в конечном итоге
сводилась  к нескольким цифрам.  Одну тысячу  семьсот сорок одного  человека
насчитывал в январе  712-й полк, а к  16  июля он  уплотнился до  пятнадцати
солдат и одного офицера;  убитыми, ранеными и пропавшими без вести, то  есть
пролитой кровью, измерялись глубины окопов, квадратные километры оставленной
или  приобретенной  территории,  чередование   атак  и  затиший,  застрявшие
вездеходы, утопленные  или  сожженные грузовики,  расставленные  где  попадя
мины, -  и  слушая сводки о  боях под Курском, капитан Рудольф Рикке, весь в
мыслях  о  Трудель, высчитывал, сколько же будет убито русских  и  немцев до
того,  как наступит мир  и жена родит ему  сына, которого  он не  отправит в
пехотное училище - ни в Мюнхене, ни в Гамбурге, ни в Потсдаме, и решение это
объяснял укусом вши  по  имени Гриша.  Он  и  раньше верил только Винкелю, а
здешних,  в  санатории,   врачевателей  души  и  тела  -  возненавидел:  они
выпихивали на фронт калек, здоровяков же вроде него мариновали, находя в них
болячки за  болячками, пичкая Рудольфа снотворными, делая его вялым  - и это
сейчас, когда дела на фронте  - сплошное  дерьмо. Приемник стоял в палате, и
вся палата  узнала  об  артиллерийском салюте  в Москве 5  августа,  русские
праздновали победу, пришлось  вернуть  им Орел и Белгород, а все потому, что
ослабла дисциплина, у русских же дела поставлены иначе: отступил с позиций -
расстрел  на месте, отбил населенный  пункт - каждому бабу на ночь  и  орден
Ленина. "Господа! Господа! - кипел от возмущения сосед, командир саперной
     роты. - Мы еще  побываем в Москве! Мы еще  взорвем их Кремль!" Пока  же
предложил  сделать  марш-бросок  до  Риги, есть  там девки, которые  уважают
фронтовиков.
     От Трудель, понятно, никаких вестей, адреса госпиталя  она  не знала, а
Рудольфу хотелось проверить себя перед  первой брачной  ночью. В  крестах  и
медалях  рижские девки разбирались не хуже полкового адъютанта, Рикке ссудил
саперу значок "За рукопашные бои", девок нашли по объявлению, была среди них
русская, которая сразу прильнула к Рудольфу.  Напились так, что не  смог  он
достоверно понять, готов ли к встрече с Трудель, да почему-то и стыдно было;
русская молола чушь на своем  языке, кое-как могла говорить и по-немецки. На
прощание  спросила,  сунув  деньги под  подушку,  как зовут  его. "Гриша!" -
брякнул вдруг Рудольф Рикке.
     Наконец врачи отпустили его. Он  прибыл в часть, получил еще два значка
и  медаль, узнал,  что после переосвидетельствования в мюнхенском  госпитале
будет назначен  командиром  батальона.  Отпускной билет  выписали  в Мюнхен,
тут-то и  взбеленился  он:  а  Гамбург? а  Гертруда  Брокдорф,  то есть  уже
Гертруда Рикке? Годом раньше пришлось бы потаскаться, доказывая  правоту, по
всем кабинетам штаба дивизии, а  то и корпуса. Ныне же  все решалось просто,
писарь вручил два отпускных, поезжайте куда желаете, господин капитан!

5

     Мормосов Петр Иванович,  вспугнутый войной,  со  страху  подавшийся  на
восток  вместе  с толпами обезумевших  людей, отделился ночью от  бесконечно
бурлящего потока и спрятался  в  лесу, чтоб в  одиночестве  решить для себя:
куда? То есть надо ли  бежать на восток, где свои,  от  которых, однако, жди
либо расстрела, либо лагеря, - или оставаться у немцев, что не менее опасно,
если те покопаются в его прошлом.
     Родом  Мормосов  был  из Пензы, деды  его второй  век  уже как  освоили
слободу, названную так матерно, что даже в лихие времена словечко это нельзя
было  без дрожи  пера положить на бумагу.  Мормосовых слобода  уважала:  все
мужики  -  малопьющие  и работящие, добытые трудом  рублики  прикладывали  к
ремеслу,  потому и дедам  издали  кланялись в  пояс. От  налоговых  тягот  и
мздоимства властей сыновья и внуки дедов ударились в бега,  второпях поделив
нажитое. Самому молодому  Петру достались крохи, что его не огорчило, потому
что  знал: не пропадет  нигде, никогда, и при всякой власти, даже советской,
будут  цениться  его  на все - от шитья  до починки часов -  способные руки.
Подался в Москву, там ему уже через полгода кое-кто подобострастно улыбался.
Быстро  вознесся,  уважаемым   человеком  стал,  особо  приглянулся   одному
начальнику,  которому  сшил  костюм,  глядя  на  который  другие  начальники
насупливали  брови:  "У  кого?..  Подкинь  адресочек".   Начальник  в  ответ
посмеивался и с адресочком не расставался. Трудился он в каком-то наркомате,
получил назначение в Берлин и забрал Мормосова с собой. Незаменимый работник
- так  считали в  торгпредстве на  Лиценбургерштрассе: Петр  Иванович  мог и
побелку в  комнате для посетителей  сделать, и  в  гараже  порядок  навести,
оказался к тому же хватким на язык, трещал по-немецки, как берлинец. Сошелся
с  таким  же  немецким  умельцем  и  зачастил  к  нему в  гости.  Начальники
уразумели, какого мастера ухватили по дешевке, и начали эксплуатировать его,
приобщать понемногу к неторговому делу, поскольку сами давно засветились. То
отправляли  его  покрутиться возле  указанного  дома  или  будто  по  ошибке
заглянуть к кому-то  да определить, засада там или хозяева живы-здоровы. Мог
Петр Иванович сойти при случае за обитателя рабочего квартала Кепеник, а при
особой нужде выручал начальников, появляясь в Грюневальде одетым под буржуя.
А то  проще:  с  желтой  или  красной  сумкой  стоял на  перроне пригородной
станции.  Начальники  души в  нем не чаяли,  потому что  сами  попадались на
мелочах.  В столице Германии частенько исполняли гимн - в кафе, на площадях,
около  кинотеатров, и  немцы  послушно  вытягивали  вперед  руку,  стояли  с
обнаженными головами, чего не могли позволить себе  торгпредовские недотепы,
боясь  обвинений в симпатиях к фашизму. На  чем и  попадались, полицейские к
ним присматривались, тащили в участок. А  Петр Иванович и руку вздергивал, и
в жертвенную кружку монету бросал,  и вообще так свыкся  с  Берлином, что не
удивлялся уже,  когда к нему обращались приезжие: а как, скажите пожалуйста,
добраться до Шарлоттенбурга?
     Петр Иванович  давно сообразил, какой  торговлей увлечено торгпредство,
никого  -  по-пензенски -  не  обманывал,  и  не по  его  вине  начальник  и
сотрудники скандально ошиблись однажды,  Петр Иванович  три месяца  сидел во
внутренней  тюрьме на  Лубянке, пока к власти вновь не прорвался оправданный
начальник, вознесясь к еще  более крупной должности.  Петр Иванович, тюрьмой
напуганный, шоферил  в Москве (подписка о  невыезде) да  втихую подрабатывал
чем придется и где повезет. Осенью 39-го сбросил надоевшую спецовку,  поехал
к  тетке в Сталинград. Хорошо одетый  (в Берлине пристрастился  к  уважающей
тело одежде,  к  еде от  хороших  поваров) пошел в  вагон-ресторан  и увидел
бывшего  начальника:  два  ромба в  петлицах, а  не три, как раньше,  шпалы.
Начальник пусто глянул на него: то ли не узнал, то ли узнавать не желал. Как
назло,  свободное место  за  соседним  столиком,  и сидели  - спина к спине,
затылок к затылку. После расплаты с официантом начальник встал, сдавил плечо
Мормосова острыми пальцами и спросил:
     - Куда едешь?
     Тот ответил - не дрогнув и не повернув головы.
     -  Хороший город,  - оценил начальник. - Но есть  и  получше:  Бодайбо,
Красноуральск, Енисейск, Чарджуй...
     Тем и кончилась встреча, из которой Мормосов заключил, что вскоре будет
арестован, век не видать ему свободы ни в Москве,  ни в областных центрах, и
мыкаться ему отныне по захолустьям. Ночью появившись у тетки, он на рассвете
уехал в  Бердянск, затем в Курган, а уже в Херсоне  узнал, что его ищут, что
подписано уже: арестовать гр-на Мормосова П.И. За  что - не надо спрашивать:
начальник, от трех шпал  поднявшийся к ромбам, давно небось в могиле, потому
что газеты называли его врагом народа.
     Один на один с лесом и темной ночью, так и не разобрался Петр Иванович,
кого больше бояться - своих или немцев.  До зимы прятался в  лесах, смотрел,
слушал, запоминал рассказы бывалых  людей, одну  за  другой обтачивал разные
легенды и сделал вывод:  о пензенстве своем - забыть! И не только забыть, но
и назваться по-другому, взять фамилию, которой  нет ни в одном  списке, хоть
все  архивы  Белоруссии  перевороши. И надумал:  русский, плотник из деревни
Базино Бутурлиновского  района