при бомбежке.
     Россию  он  люто  и  тихо ненавидел:  непонятный  народ, дикая  страна,
призвавшая на трон выходцев из Германии, ничтожеств, мстящих Родине. Не будь
вселенского  страха перед революцией  - Адольф  никогда  не  выбрался бы  из
ночлежки.

3

     Майор  Скарута, который вплетен  был  "Кайзерхофом" и войной  в  судьбы
убийц Фридриха  Вислени, - этот  Виктор Скарута служил в  военной разведке и
обезвреживал   вражескую   агентуру   -   до   того,  по   возможности,  как
госбезопасность  сама выявит ее. Кто такой  Вислени - он  знал,  но никак не
связывал работу свою с жизнью лучшего друга Вождя. Но подумал о нем в Праге,
после  покушения  на  Гейдриха. Выглядело  оно,  это  покушение,  сценой  из
Шиллера:  глава  всей  государственной службы безопасности,  он же протектор
Богемии и Моравии, ехал, рядом  с шофером сидючи,  без охраны, встречен  был
тремя велосипедистами,  которые вели себя как артисты на  пробах;  раненый и
разъяренный Гейдрих выскочил из  машины и погнался за бомбометателем,  - тут
уж привлеченный  к расследованию майор Скарута о Шиллере забыл, а, будучи по
отцу русским,  вспомнил  о народовольцах и каретах, в которых езживали особы
царской фамилии. Гейдрих с простреленной селезенкой потому еще метров десять
бежал, пока не рухнул,  что наверняка знал: немец на немца руку не поднимет,
а  разной там  славянской швали бояться  не надо.  Русские  же губернаторы и
великие  князья  изначально  считали  соотечественников  способными  на  все
негодяями.
     Удивила Скаруту и неуклюжесть покушавшихся, русским духом пахнуло, хоть
и склонялся  он все же к  версии:  чехи, выученные в Англии; учел эквивалент
(Лидице)  и  поразился  пышности   похоронного   обряда,  что   подводило  к
издевательской мысли: уж не ради ли Гейдриха и возведены сами Градчаны, куда
втащили гроб? Никакой  военной, политической  или бытовой нужды в устранении
шефа  госбезопасности  не  было, шла  -  всего-навсего  - война,  противники
просто-напросто  колошматили (майор  гордился знанием русского  языка)  друг
друга, но, - педантичный Скарута всегда перебирал все  варианты, -  но война
войной,  а  люди ни  жить, ни умирать без цели не  могут,  и,  скорее всего,
лондонские чехи убийство Гейдриха замышляли ради уничтожения - руками немцев
- соотечественников, подзабывших свое сбежавшее в Англию правительство.
     Догадка эта засела в  Скаруте и  обосновалась надолго.  В  Праге  же  и
подумалось  почему-то:  следующей  жертвой  ошалевших  славян будет  Фридрих
Вислени. Битвой  на  Волге  догадка  эта  затушевалась,  но  после траура по
Сталинграду она окрепла, все чаще  вспоминался Гейдрих и на ум приходили все
способы  устранения государственных деятелей - от  яда  и  кинжала до пули в
затылок. История  Великой  России давала  совсем  уж  экзотические  примеры,
изощренная жажда цареубийства толкала порою на головоломнейшие хитрости.
     Интерес к покушению на  Вислени  был забавою,  потехой, тренировкой  не
занятого делами ума. Но в мае майор со специальным заданием прибыл в  город,
где  должно было - по весьма небеспочвенным  сведениям - произойти  убийство
Фридриха Вислени. Получив точные  данные о маршрутах его в ближайшие месяцы,
майор Скарута погрузился в долгие размышления: что делать? Как предотвратить
убийство  Фридриха  Вислени?   И  (майор  замирал  в   некотором  страхе  от
предвосхищения   собственного   предательства)  надо   ли  отводить  кинжал,
занесенный  над  тем, кого уже приговорили к смерти и свои  и чужие (судя по
донесениям агентуры)? И,  между прочим, стоит ли верить полякам, о которых с
детства знаемо, что они - шулера, спесивое быдло?
     Вопросы, вопросы, вопросы - и нет ответов.
     "Что делать?"  -  вопрос  типично русский, потому  и увязавший всегда в
томительных и  бесплодных  размышлениях. Майор Виктор Скарута по матери  был
немцем, в Германии жил  с 1918 года, куда бежал из Новороссийска после того,
как отца  его, крупного сахарозаводчика, женившегося  на дочери  берлинского
компаньона,  взяли в заложники и  шлепнули.  После гимназии Скарута учился в
Берлинском университете, родного языка не забывал и даже совершенствовался в
нем, щеголяя словечками вроде "хлопнуть", "пришить", "ухайдакать", "подвести
под  вышку",  поскольку  немецкий  официальный  язык  по-ханжески  беден  на
заменители глагола "расстрелять". Стеснения Версальского договора заставляли
Германию  исхитряться в  обмане  победителей,  втихую возрождая  Вооруженные
силы; историка  и филолога  Скаруту взяли  в  картографический отдел, где он
подсчитывал французские дивизии. Когда необходимость в камуфляже отпала, ему
сразу присвоили капитана, а затем (в 1942-м) майора. В конце февраля того же
года,  когда решался вопрос  о ликвидации варшавского гетто, некий поляк  из
бывшей  дефензивы  предложил сделку - ценные сведения  в обмен на двоюродную
сестру. Согласие Берлина было получено, еврейку  вышвырнули из гетто, поляка
пристегнуть к  немецким делам не  удалось, негодяй смылся,  а Скарута срочно
выехал в Белоруссию (Белорутению), где проклятый лях ту же информацию продал
и минской безопасности, которая на  одной из выданных  явок взяла советского
агента  и  ни  за  что  не   хотела  его  отдавать   военной  контрразведке.
(Двурушничество  полячишки   выцедило  из   начальства   Скаруты   едкое   и
безответственное  замечание:  "Вы  поняли,  Виктор,  что  славянам  доверять
нельзя?")  Всего  явок  было  четыре,  их  заморозили еще  в  1938-м,  о чем
дефензиву перед  самой войной  известил ее  минский информатор  и что  стало
некоторой загадкой: почему большевики явочные квартиры не перенесли на Запад
после сентября 1939-го? Разгадку принесла  серия допросов: кремлевские вожди
так  засекретили  пакт  о ненападении,  что о предстоящем  захвате  западных
областей Белоруссии свою военную разведку предупредить не удосужились.
     Схваченный большевистский агент содержался в тюрьме, и напрасно Скарута
совал  Минску под  нос еще  Гейдрихом  подписанный приказ  о сотрудничестве:
русский обрабатывался обычными, то есть пыточными, методами,  хотя ясно было
- не партизанский лазутчик, а посланец НКВД или ГРУ. Как уже выявили, в двух
местах он побывал, убедился в их неподготовленности (хозяева явочных квартир
либо сбежали, либо погибли),  а  на третьей был взят случайно. Документы его
вызывали уважение: паспорт выдан  Можайским (поди  проверь) НКВД задолго  до
войны, аусвайс же такой филигранной работы, что не мог быть сварганен в  том
московском  доме  на  Маросейке,  где снабжали фальшивками  всех  засылаемых
бандитов, - очень, очень квалифицированно был сделан аусвайс, все  подписи -
подлинные.  До четвертой явки агент не дошел, о чем Москва не знала. Скарута
мягко поговорил с агентом, когда его наконец передали военной контрразведке.
Беседа шла наедине и  без дураков: признайся, откуда прибыл, кто послал  - и
допросы перенесутся в Варшаву и Берлин. Но если и они не увенчаются успехом,
если перевербовка  не состоится,  то  разные  юридические проволочки удлинят
срок его жизни: четыре месяца в Моабите, затем Плетцензее, где гильотинируют
с трехмесячной выдержкой...
     -  Сладко  поете, барин,  -  задвигал разбитыми губами агент, произнеся
первые и последние слова, подписывая ими себе смертный приговор.
     Расстрелу подлежало восемнадцать  человек, и  агента привезли  вместе с
другими смертниками  к уже вырытой яме. Скарута  сидел  в открытом "хорьхе",
расчет был на фантазию агента, на то, что у порога смерти, которая всегда за
пределами  восприятия,  человек  может  чувственно  понять ее - и  восстанет
разум, отринет на краю  могилы все навязанные жизнью запреты. Смерть свою  и
увидел агент,  когда всмотрелся  в  желтое дно  ямы.  Увидел - и  глянул  на
Скаруту  в "хорьхе", а тот поманил  его  к машине. Еще  минута или  две -  и
кое-что о четвертой  явке  сказано было  бы,  еще чуть-чуть,  еще немного...
Агент  шел к "хорьху" прямым и самым коротким  путем, между ним и Скарутой -
комья  желтой глины,  выброшенные  лопатами.  Мысля  себя уже  отвезенным  в
обжитую камеру городской тюрьмы, агент пачкаться о трудно смываемую глину не
пожелал, обошел ее, предстал перед  Скарутой, и тот по глазам его понял, что
честный  разговор  состоится.  Майор   уже  толкнул  заднюю  дверцу  машины,
приглашая ценного информатора
     садиться, - и все испортил секретарь военно-полевого суда.
     Несмотря  на  приказы Берлина  об  особом характере  войны на  Востоке,
невзирая  на  дублирующие  циркуляры  и  устные  попреки  Ставки,  командиры
воинских  подразделений отказывались принимать участие в расстрелах  даже по
приговорам  военно-полевого   суда,  соглашаясь  лишь   на  оцепление  места
возможных экзекуций.  Что и сделали в это утро, прислав дюжину автоматчиков,
которая полукольцом охватила  и могилу, и смертников, и расстрельщиков, а те
-  все из сил  самообороны, сброд, ненавидевший коммунистов и,  наверное,  в
чуть меньшей мере - немцев. В незанятые акциями дни они торчали в казарме, а
по вечерам расходились  по  домам без оружия: выдавалось  им  оно  только по
особому указанию и даже на  расстрелы выделялось не более обоймы патронов на
одну винтовку. Кроме немцев с автоматами присутствовал  врач для констатации
смерти  приговоренных  и  судейский чин, этот времени зря не  терял: сбросил
китель и делал  глубокие  приседания,  с вымахом рук в стороны,  наслаждаясь
свежим воздухом, солнцем и безоблачным апрельским небом. Тут-то и  произошло
непредвиденное.
     Прочесывая кусты, автоматчики  наткнулись на бабу с ребенком и пригнали
ее к самооборонщикам, свято выполняя приказ: никто не должен быть свидетелем
казни.  Само собой напрашивалось: бабу  с ребенком -  расстрелять  вместе со
всеми  приговоренными, и старший из  самооборонщиков, рослый детина в кителе
без погон и петлиц, толкнул бабу к  яме, но вдруг запротивился  погрязший  в
циркулярах  и  наставлениях  законник из  военно-полевого суда. Не  прерывая
лечебно-оздоровительных упражнений,  он заявил, что бабы с ребенком в списке
нет и пусть ее расстреливают где угодно, но не здесь! В могиле должно лежать
восемнадцать трупов, а не двадцать, тем более что личности бабы и ребенка не
установлены.
     "Семнадцать!" - громко поправил чинушу майор  Скарута, на что тот замер
в позе  гусака  перед  взлетом, затем  медленно  осел,  чтобы выпрямиться  и
отчеканить: "Восемнадцать!"  И гневно  добавил: согласно приказу (последовал
номер)  на акциях с детьми  и  женщинами присутствие солдат Вооруженных  сил
Германии -  нежелательно,  и  посему бабу с ребенком надо отвезти  подальше,
пусть  самооборонщики  сами  решат,  что  делать,  то   есть   когда  и  где
расстреливать.
     Все  переговоры  с  канцелярским дурнем  понимались, конечно,  агентом,
скрывавшим знание немецкого языка,  и  были  им, без сомнения, осмыслены. До
него дошло,  что  камеры ему  не видать и трехмесячная как минимум  отсрочка
смерти в Плетцензее  ему не светит;  что даже  если Скарута  и не обманывает
его, то теперь  им обоим  не выпутаться из сетей военно-полевой  бюрократии.
Так  это или не так, но агент принял решение - повернулся и прямиком пошел к
собственной могиле,  погружая ноги в желтую  глину. Тут  же  раздались сухие
бестолковые  выстрелы. "Проклятая  немчура!"  -  злобно  выругался  Скарута.
Старший из самооборонщиков обошел вместе с врачом  яму,  добивая из винтовки
тех, кого  считал недоумершими. На убитых  полетела желтая  глина, а потом и
земля.  Скарута  тут  же  уехал,  кипя злостью уже  на себя:  сообразил, что
поступать  надо   было   по-русски,   то   есть   сговориться  с  судьей   и
госбезопасностью,   кое-кому   позвонить,   кое-кого   подпоить,   кое-какой
информацией поделиться...  Взятку дать, едрена мать! Поскольку "немчура" так
и  не освоила  большевистский,  попирающий все законы принцип  революционной
целесообразности.
     И Скарутой было решено: оживить четвертую явку,  ведь  она когда-нибудь
понадобится русским.
     Несолоно хлебавши покинул он Минск, заручившись одобрением начальства.
     А она, четвертая явка (до которой агент не дошел), в деревеньке Фурчаны
на границе с генерал-губернаторством; почти  рядом с явкой - город, взятый в
первый же день войны  без боя, место отдыха  фронтовиков, получавших краткие
отпуска;  госпитали,  ни  одного  русского  самолета  в  небе,  партизанские
квартиры выявлены, бандиты загнаны в леса и болота.
     К шлагбаумной окраски  столбу перед Фурчанами прибита дощечка с грозным
указанием: "Vorlдufiger Treuhandbetrieb der deutschen  Wehrmacht",  из  чего
Скарута  понял,  что  когда-то коллективизированное  большевиками  хозяйство
продолжает таковым оставаться, но  уже под опекою Вооруженных  сил Германии;
черно-белый столб означал  еще  и  воинское  подразделение  в  колхозе,  что
настораживало: в таком-то месте  - и воссоздавать явку? Еще большее опасение
вызывал  комендант,  пожилой  капитан,  красочно  расписавший  Скаруте  свои
подвиги на военно-трудовом фронте. В колхозе -  шестьдесят дворов, треть хат
заколочена, семьдесят семь баб,  детишки, девять  мужиков  своих,  остальные
пришлые,  одиннадцать  лошадей,  состоящих,  как и  все  мужчины,  на учете,
двенадцать коров (сельхозналог - 800 литров в год  на каждую), один трактор.
Поначалу  колхоз разогнали,  разделив  его  имущество  на  паи  и раздав  их
сельчанам будто  в собственность. Но затем кто-то собственность свою кому-то
продал,  капитан  возмутился,  пригрозил, мужики и  бабы вновь сколотились в
колхоз, дела  поначалу  шли плохо, к лошадям и коровам относятся  колхозники
по-варварски,  вызванный  ветеринар  проверил скот,  пришел в ужас,  прибыла
экзекуционная  команда и высекла  конюха.  А  вообще-то,  уверял  за  рюмкой
самогона комендант, народ здесь  неплохой, послушный, богобоязненный, как ни
странно, в  каждой избе  - иконы, а одна старуха  даже связала ему шерстяные
носки.
     Скарута  едва не расхохотался, чуть не  выругался  матом. Дурачок немец
проповедует братание  со  славянами, сожительство с ними,  то  есть  то, что
встревоженное германское  командование  называло фратернизацией  Вооруженных
сил и  местного населения. Да просунь  руку поглубже за  икону - и нащупаешь
там осколочную гранату  Ф-1!  А подаренные тебе,  немчик,  носки  все  равно
достанутся  старухе.  Колом  тюкнет  по  кумполу,  сапоги  снимет, подарочек
стянет! Славянской души не знаете, господин капитан Матцки!
     Нужного же человека он в  деревне  не  нашел. Ничуть не обескураженный,
Скарута  представился полковнику  Ламле,  коменданту  города и гарнизона,  и
получил квартиру из резерва  для особо важных гостей. Дом фасадом выходил на
центральную площадь и хорошо охранялся. Скарута ходил в полевой форме, ничем
не отличаясь от офицеров,  которые  по вечерам заполняли питейные заведения,
деловитым  шагом  с  портфелями  и  сумками  пересекали  площадь,  шумели  в
коридорах  государственных  учреждений,  пробивая  заявки на  дополнительную
поставку обмундирования, медикаментов и всего того, чего никогда не бывало в
избытке.  Но китель  вскоре  стал  обузой,  Скарута  переоделся в  штатское,
цивильное,  чтоб толкаться, не  вызывая  подозрений, на рынке,  на  вокзале,
возле биржи  труда,  которая,  кажется,  могла  служить  идеальным  почтовым
ящиком.  Весь  пятидесятиметровый  забор  у  биржи  с обеих  сторон  обклеен
стонами,  криками  о помощи и  зовами вечной  любви  и дружбы.  "Кто знает о
Михасе  Бобрище из Луцка, пусть что  напишет..." "Дорогой  мой!  По-прежнему
твоя и жду там, где  мы расстались. Фруза".  "Мать!  Не  ищи меня на красной
бумаге. Ваня". (В генерал-губернаторстве списки  расстрелянных печатались на
красной  бумаге.)  Забор и посмеивался,  меняя отрез на  обрез;  со  скидкой
продавалась веревка для ухода в мир иной.
     Существовал  и  срок  давности,  по  которому  аннулировались некоторые
отвисевшие  свой  срок  объявления,  но  их срывали  или  заклеивали  другим
посланием так, чтоб хоть пара слов сохранялась - как прядь волос, по которой
мать найдет дитя. (Всю левобережную часть города изучил Виктор Скарута, лишь
с  Берестянами,  промышленным пригородом,  не захотел знакомиться:  опасной,
противной советской жизнью несло  от кирпичных и деревянных  домов!..) Забор
взывал безмолвно, зато  рынок гудел сотнями  голосов.  Продавали и  покупали
все, что можно унести, съесть или  выпить.  Раненые  убегали из госпиталей в
халатах, патрулей  не боялись, группками  бродили трипперитики,  коих всегда
полно в тылу и которые едким базарным самогоном продлевали лечение:  да кому
хочется  вместе с  последним,  шестнадцатым,  порошком  сульфидина  получить
направление на  фронт?.. Городские и гарнизонные  власти будто забыли о том,
что  большевики  могут  вдребезги разнести  армейскую  группировку  западнее
Смоленска  и вонзиться  танковыми клиньями в Белоруссию.  Зато  помнили, как
совсем  недавно  Вислени  наставлял  окружных  начальников:   "Мы  не  можем
позволить   отпускникам  бесчинствовать   в   Германии,  чистой,  строгой  и
высокоморальной.  Русские  бешено  сопротивляются,  окопный  быт  развращает
солдат и  офицеров,  они  должны  снять  с себя нервное напряжение здесь,  в
Остлянде.  Поэтому  -  алкоголь и  женщины,  никем  и  ничем не ограниченная
продажа напитков и проституция в законопослушных рамках, и чем большая часть
населения  будет  вовлечена  в  обеспечение  кратковременного  отдыха  наших
воинов, тем меньше взрывов и поджогов..."
     Многие, многие начинали понимать уже, что если и можно одолеть русских,
то  не иначе как  с  помощью  русских же. Не раз видел  Скарута грузовики  с
людьми в замызганной и обветшалой красноармейской форме. Не удивлялся, слыша
русские говоры мужчин  в немецких  кителях без  погон, да и знал уже, что  в
германских вооруженных  силах добровольно или подневольно  обретается  почти
миллион тех, кого недавно держали в лагерях для военнопленных.
     В эти лагеря он и стал наезжать,  ища человека, которого можно посадить
на явку.

4

     Рота  совсем  поредела,  и  молодцом  держался  только  Рудольф  Рикке.
Двадцати  пяти  лет от  роду  влюбился  он  в  собственную  жену,  смастерил
деревянный  футляр  для  фотокарточки  и  носил его у  сердца,  под  дырявым
кителем.  Рация  работала  только  на  прием,  шифры  связнику не  доверили,
говорить  открыто  штаб корпуса  не  решался  и для  поднятия  боевого  духа
постоянно  передавал  один  и  тот  же  марш, гогенфридбергский.  К  полному
остервенению  русских "хейнкель" прицельно сбросил  бесценный  груз: жратву,
патроны, почту и  весть о том, что  связник  просочился через змеиные кольца
окружений и отправил  в  Гамбург послание Гертруде Брокдорф вместе с актом о
бракосочетании. Задирая  по ночам голову к звездам, Рудольф Рикке верил, что
именно в эту минуту и Трудель Брокдорф  вперяет свой взор в небо.  Был месяц
май, чирикали какие-то пташки, речные берега раздались, пропуская паводок, и
сблизились,  от воды  вновь понесло гнилью,  ко  вшам присоединились комары,
открывшие  второй  фронт; как-то  порывом  ветра  с  русского  берега  сдуло
какую-то тряпицу,  упавшую на  блиндаж.  Рудольф поднял ее,  любопытствуя, и
увидел, что в руках  его обыкновеннейшая портянка, густо обсеянная вшами. "В
огонь  ее!"   -  заорал  Винкель,  но  было   уже  поздно:  несколько  вшей,
десантированных большевиками, уцелели. От укуса одной из них и умер старшина
роты, спустившийся в блиндаж, - так уверял Винкель, и ему  надо было верить,
все уважали  его  за  скромность  и умение  богослужебные слова  прилагать к
текущему моменту.  "Голым  пришел ты в этот мир - и голым  уходишь..." - так
сказал  он нагому  трупу старшины  роты, с которого сняли,  чтобы сжечь, все
тряпье, зараженное русской вошью.
     Сам Винкель умер  через сутки.  Только  что  поглаживал лысину, склонил
было  голову набок,  будто к  чему-то прислушиваясь, а потом  растянулся  на
м