аскольниковым и там выпустил книгу против
Сталина и Ягоды; он, Шура, никогда не отвечал на вопросы о родных,
булькающе смеялся и, ернически подмигивая, демонстративно переводил
разговор на другое:
   "С-с-старичок, а п-п-правда, что в д-д-домжур [Дом журналистов]
привезли р-раков?"
   Постоянно, в самые трудные годы, его поддерживал Константин Симонов;
однажды Симонов сказал мне: "Шура - это энциклопедия, только страницы не
разрезаны; книга, которую никто не смог толком прочесть..."
   ...В конце семидесятых он - неожиданно для меня - напечатал большую
статью, поддерживая моего литературного героя Штирлица. Встретились мы
спустя полгода в писательском клубе. Окруженный людьми, которые говорили
громко и, казалось, заинтересованно, но на самом деле не слушая друг
друга, Шура помахал мне рукой:
   "С-с-старика-ша, теперь я ста-а-ал твоим толкова-а-ате-лем, отныне
б-б-берегись меня, айда поужинаем у к-к-композиторов, т-т-там тихо, как в
морге крематория, г-г-где отпевают провинившихся..."
   (Я отчего-то сразу вспомнил маленькую комнатку морга в Кунцево, где
стоял гроб с телом Хрущева; народу было мало, зато сопровождающих
понаехало множество - военные автобусы, спецмашины, шпалеры охраны; я
принес красные гвоздики, положил в ноги Никиты, пожал руку детям - Юле и
Сереже и вернулся на шоссе, к машине: в тот же день улетал в Чили.)
   ...Когда мы с Шурой вышли из писательского клуба, было слякотно, снег
превращался в дождь, не пав еще на землю, хотя даже на уровне глаз хлопья
были звездно-крупные, шелестящие.
   - Старичок, объясни мне, - перестав заикаться, как только мы остались
вдвоем, спросил Шура - как ты трактуешь слово "самопожирание"?
   Я прочитал ему строку поэта "Искры": "Ах, какая благодать кости
ближнего глодать..."
   Словно и не услышав меня, Шура как бы продолжал говорить с самим собою:
   - Я только что закончил "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Исаевича...
Талантливо, но вывод однозначен: "бей жидов, спасай Россию", потому что
"империю ужаса" создали именно евреи. А Ежов, Меркулов, Абакумов, братья
Кобуловы, Цанава, Голиков, Рюмин? А кто приводил приговоры в исполнение?
Севрюков, Серафимов, Царев? А кто расстреливал зэков в лагерях? Я не знаю,
доживу ли до того времени, когда будет целесообразно написать правду... Ты
- доживешь... Вот я и хочу тебе кое-что порассказать, туфли у тебя, гляжу,
на каучуке, не промокнут... Кстати, носишь "Саламандру"?
   Я отчего-то вспомнил застывшее лицо Твардовского в тот момент, когда
спросил его, отчего он отказался печатать в "Новом мире" горькую книгу
одной несчастной женщины, просидевшей в лагерях добрые двенадцать лет.
Твардовский ответил не сразу, полез за искрошенными "Ароматными" - других
сигарет не признавал, - тяжело затянулся и, по-детски удивленно глядя на
кроны наших пахринских осин, вздохнул: "Видите ли, когда она была женою
городского головы, и на Казанском вокзале ее "линкольн" встречал, и в
гостинице "Москва" был номер "люкс"
   забронирован, - все было нормально, претензий у нее к Сталину не было,
хотя в тюрьмах уже страдали сотни тысяч, да и ужасы коллективизации были
на памяти, "головокружение", так сказать. А как самой трагедия коснулась,
так и переменилось в корне ее воззрение... А литература - во всяком
случае, русская - прежде всего живет страданиями, "окрест меня
открывающимися"..."
   Голос человека, звучащий в тебе, его лицо, рожденное памятью, не
позволяют порою дать ответ на самый, казалось бы, простой вопрос,
поставленный собеседником; происходит таинственная реакция несовместимости
звучаний; Шура был человеком тонким, чувствительным, притом, что умел,
когда требовали обстоятельства, идти словно бронетранспортер, хрустело:
давил гусеницами.
   - Ты знаешь, что сделал Сталин после смерти Дзержинского, - продолжил
он, подняв воротник тонкого пальто ангорской шерсти, - скажем пока что так
- после смерти Феликса Эдмундовича? Он сразу же убрал Беленького, бывшего
помощника Дзержинского, с поста начальника охраны Кремля, а на его место
назначил Паукера, венгра, который брил его опасной бритвой, - балабос
[хозяин (евр. жаргон)] другому не доверял, а "жиллет", который ему
еженедельно привозили из Берлина, царапал... С тех пор - а Бухарин, Рыков
еще жили в Кремле, только Троцкий съехал на улицу Грановского, когда
перестал быть Председателем Реввоенсовета, - вся информация о них и об их
семьях стала поступать прямиком к Сталину. На стол.
   Ежедневно. Балабос знал все, абсолютно все, что о нем говорили те, кто
не считал его гением... Он терпел восемь лет, можешь себе представить?!
Целых восемь лет ждал своего часа - до тридцать четвертого... Вот воля, а?
Вот выдержка! Он начал массовый террор, когда узнал, сколько делегатов
Семнадцатого съезда проголосовало против него... А ведь ни один из них не
выступил против, с трибуны все славословили... Тогда он и решил
окончательно рвать с прошлым... Киров был убит Николаевым, русским,
заметь; операцию вел Запорожец, русский. Прикрывал - Генрих Ягода, еврей.
Ему Сталин и поручил готовить процесс против Каменева и Зиновьева - евреев
же. С одной стороны, Ягода боялся Сталина, с другой - мечтал стать
вторым... Поэтому он пошел на то, чтобы сделать страшный спектакль... Но,
видимо еще больше он страшился чего-то такого, что никому из живущих ныне
неизвестно, потому что накануне процесса над Каменевым издал
подстраховочный приказ, запрещавший какие-либо формы физического или
морального воздействия на подследственных... Но тогда появился секретарь
ЦК Ежов и взял на себя функции наблюдения за подготовкой процессов... А
поручены они были сначала Молчанову и Миронову, а уж потом - Слуцкому,
Агранову, Берману с Фриновским... И допрашивал еврея Каменева, глумясь над
ним, человек по фамилии Черток, ему тридцати еще не было, носил кличку
"зверь"... Словом, евреев Каменева и Зиновьева сделали статистами в жутком
спектакле в основном евреи... Они же сделали шпионами участников второго
спектакля: и снова это был страшный фарс, нашпигованный еврейскими
фигурантами - с обеих сторон скамьи подсудимых... Но Сталин уже знал от
Паукера: то, что он дал честное слово Каменеву и Зиновьеву сохранить им
жизнь и не сдержал его, известно тем следователям, которые писали
признания об идиотских "инструкциях гестапо" советским наркомам - "как
сыпать в масло стекло"... И Сталин приказал посадить Ягоду, расстрелять
тех, кто готовил первый и второй процессы; в камере Ягода учил свою роль,
топил Бухарина и Рыкова...
   Процессом дирижировал Николай Иванович Ежов, русский. После окончания
третьего процесса, бухаринского, Ягоду тоже расстреляли. Потом - Ежова.
Пришел Берия. Но память о них, костоломах-извергах, отныне будет вечной, о
них, а не о том, кто расставлял эти пешки на шахматном поле дворцового
ужаса...
   Берия подчистил грехи... Поставил сенсационные процессы против тех, кто
еще совсем недавно истязал детей так называемых "врагов народа", добиваясь
от них чудовищных признаний в том, что их отцы и матери были шпионами...
Так был проведен четвертый спектакль: "Сталина обманывали!" В тех ужасах,
что произошли в тридцать седьмом, были повинны, оказывается, скрывавшиеся
враги... Ты понимаешь, что мы пережили, с-с-с-старик?! А в сороковых
Сталин чуть оттер Берия, арестовал мегрелов в Грузии и привел в кресло
Ежова - Берия молодого Виктора Абакумова... А когда Берия и Маленков
начали работать против Вознесенского и Кузнецова, против "русской
оппозиции", с одной стороны, и по "еврейским космополитам",
"врачам-отравителям" - с другой, Абакумова тоже посадили, и пришел никому
не известный Игнатьев... И стал спешно раскручивать дело еврейских
"врачей-убийц"... Не успел... Кормчий умер, и поэтому меня не выселили из
Москвы - по моей же "просьбе"... А знаешь, как пытали при Игнатьеве?
   Не знаешь... Мне говорили, что людей вызвали на допрос в январе, когда
мороз трещал, и сказали: "Сейчас вас повезут на дознание. По кольцевой
дороге. Вы будете в костюме. Когда почувствуете, что замерзаете, попросите
сопровождающих дать те ваши показания, которые надо подписать. Подпишите
их. Вас оденут в тулуп, напоят водкой, дадут горячего чаю из термоса и
отвезут на дачу. И станем писать сценарий. Вам ясно?" Заключенным стало
все ясно. Их сажали на дрезину и везли. А они молчали. А потом стали
каменными, замерзая. Но они не подписывали фальшивку, старичок, не
подписывали... Ты не промок еще? Ничего, у композиторов отогреемся, их
крематорий уютный, очень т-т-тепло... А знаешь, отчего Хозяин поручил
обвинять членов ленинского Политбюро Вышинскому? Думаешь, только потому,
что тот был меньшевик? Нет, не поэтому... Вернее - не только поэтому...
   Вышинский был поляком, а его брат - ксендз, так сказать, родственные
души с Вождем...
   Шура остановился вдруг, поманив меня пальцем, оглянулся и прошептал:
   - Но ведь седьмого апреля тридцать пятого года, когда у нас был принят
закон о том, что все граждане - начиная с двенадцатилетнего возраста -
подлежат судебной ответственности вплоть до расстрела,- я не покончил с
собой! Я ведь позволил себе не понять, что это такое! Когда в тридцать
восьмом я требовал на митингах смерти Бухарину, я ж помнил, как девять лет
назад проносил по Красной площади его портрет - портрет вождя! Ты думаешь,
я не понимал, что грядет и моя очередь - рано или поздно?! Понимал! А в
пятьдесят третьем, когда я подписывал вместе с писателями-евреями просьбу
о нашем выселении из столичных городов?! Думаешь, я не помнил статью
Сталина, опубликованную им еще в начале века: "Не пора ли у нас в партии
провести маленький еврейский погром?" Он умел ждать, ждал полвека...
   Думаешь, я не знал тогда, в пятьдесят третьем, что меня погубят в тех
бараках, куда нас должны были выселить - "по нашей же просьбе"?! Знал!
Даже если бы ты был последним мерзавцем, все равно оправдаешь себя,
обвинив других... Так ответь же мне: это что - жидовская черта характера?
Или все люди подобны друг другу?!
   Еврей Ягода пытал евреев Каменева и Пятакова... Русский Ежов пытал
русского Рыкова... Почему я сказал "самопожирание"?
   Он вдруг сник, втянул голову в плечи:
   - Наоборот, самовыживание... Только живем мы каждый день в ином
качестве - неузнаваемые, новые, готовые к тому, чтобы сожрать ближнего и
оправдать содеянное... Знаешь, что сказал Ежов в разгар террора? Я помню:
"Все, что я делаю, продиктовано преклонением перед достоинством советского
человека, которого ждет счастье". А я, зная все, аплодировал ему так, что
у меня ладони были пунцовыми.
   Шура вдруг остановился, взял меня за руки и, странно улыбаясь, спросил:
   - Чувствуешь, какие теперь они у меня ледяные? Не пора ли погреть их
заново, а?
 
 
   30
 
 
   В Баку летом шестнадцатого года в клубе молодых литераторов встретились
и подружились четверо юношей: Мирджафар Багиров, Всеволод Меркулов,
Евгений Думбадзе и Лаврентий Берия.
   Спустя сорок лет, когда бывшего первого секретаря ЦК Компартии
Азербайджана Багирова конвоиры ввели в битком набитый зал суда, где
заседала выездная сессия, председательствующий, заняв свое место за
зеленосуконным столом, коротко бросил:
   - Прошу садиться.
   Зал стоял, замерев; взоры собравшихся - скорбные, дружелюбные,
понимающие - были обращены на того, кого посмели назвать "обвиняемым".
   Председательствующий посмотрел в зал и увидел в глазах людей ненависть,
обращенную против него, приехавшего судить легендарного Мирджафара,
гордость Республики, верного ученика товарища Сталина, оклеветанного
безграмотным мужиком, Никитой Хрущевым.
   - Садитесь, - повторил он чуть громче.
   Зал продолжал стоять.
   Молча стояли и десятки тысяч бакинцев возле тех репродукторов, которые
установили в городе, чтобы транслировать судебное заседание - ко всеобщему
сведению.
   - Прошу садиться, - в третий раз произнес судья, и снова зал не
шелохнулся.
   И тогда Багиров - в своей обычной "сталинке", чуть осунувшийся, но
улыбчивый, - чуть поднял руки и сказал по-азербайджански:
   - Отр...
   Это значит - "садитесь".
   И зал, словно бы протянувшись к нему влюбленными глазами, выполнил его
просьбу.
   Первый день процесса был проигран прокурором; Багиров безучастно слушал
слова обвинительного заключения, кому-то из сидевших в зале дружески
кивал, кого-то, чуть хмурясь, старался вспомнить; все происходившее,
казалось, не имело к нему никакого отношения.
   Лишь на второй день, когда стали вызывать свидетелей обвинения - в
основном женщин, подвергшихся пыткам и насилиям, чтобы сломать их мужей,
ветеранов ленинской партии, - когда эти несчастные, сломанные, давно уже
потерявшие себя, глухо рассказывали о том ужасе, что им пришлось пережить,
настроение сломалось, в зале начались истерики.
   Багиров скукожился, хрустел пальцами, кусал губы; в последнем слове,
когда увидел, что в глазах тех, кто еще три дня назад продолжал
боготворить его, загорелась ненависть, прошептал:
   - Меня не расстреливать надо - а четвертовать... В камере, накануне
расстрела, сказал прокурору:
   - Самой страшное заключается в том, что я совершенно не помнил тех
эпизодов, что рассказывали несчастные... Я забыл, понимаете? Как забывают
дело, выполненное после получения приказа, который, как известно,
обсуждению не подлежит...
   Поверьте, я не помню ни одну из этих женщин, ни одну... Нет мне
прощения, какое счастье, что ухожу из жизни, спасибо вам.
   ...Меркулова расстреляли в один день с Берия; интеллектуал, он вместе
со своим соавтором (тоже покойным) написал в июле сорок первого года пьесу
"Инженер Сергеев"; поставили в филиале Малого, гнали день и ночь; "товарищ
Всеволод Рокк"
   - таков был его псевдоним - приезжал на репетиции вымотанный до
крайности; надо было "закрывать" дело командармов Алксниса, Мерецкова,
дважды Героя Советского Союза Смушкевича, Рычагова, Штерна; здесь, в
театре, отдыхал, расслаблялся, получал "зарядку" творчеством замечательных
мастеров русской сцены: героем его пьесы был беспартийный патриот, старый
русский интеллигент, начавший борьбу против нацистов, актерам понравился
образ, работали самозабвенно.
   Мягкий и тактичный, Меркулов советы давал ненавязчиво, интересовался,
какие реплики неудобны актерам, здесь же, в зале, вносил поправки золотым
пером тяжелого "Монблана".
   После возвращения в кабинет чувствовал себя помолодевшим: с
арестованными, которые пытались отрицать вину, работалось легче; вида
пыток он не переносил; когда начинали работать специалисты, уходил из
камеры; легче всего ему давалась эмоциональная часть, заключительная,
когда изувеченного человека надо было приободрить, вдохнуть в него веру,
доказать, что признание вины - долг коммуниста, патриота Родины, ведущей
борьбу с кровавым агрессором...
   Евгения Думбадзе - когда он эмигрировал, поняв, что такое Берия, -
убили по приказу давнего "друга и брата" в Париже; а ведь сидели за одной
партой в бакинском "Техникуме" - так тогда называли Высшую школу механики
и конструкций, - вместе читали Маркса и Ленина; запрещенную литературу
приносил Всеволод Меркулов: "Надо учиться владеть толпой; теория даст нам
силу, чтобы повести за собой сирых и слабых, нуждающихся в Мессии..."
   Лаврентий Берия, присланный на учебу в Баку сухумским меценатом
Еркомишвили, держал запрещенную литературу в своей комнате - хватало на
то, чтобы жить отдельно, благодетель помогал щедро. Один из старших друзей
Берия, безымянный и незаметный, постоянно засиживался за полночь, читая
Ленина, Маркса, Жордания, Троцкого, - дядя Авель Енукидзе, подвижник
Революции, давал Берия самые интересные брошюры на грузинском языке.
   Старший товарищ Берия был сотрудником охранки; используя эту дружбу,
жандармы знали все, что происходит в "Техникуме".
   Порою "товарищ" подбрасывал юноше деньги: "Лаврентий, запомни -
революция против пуританства; ее спутники - поэзия и любовь; потом отдашь
червонец, не думай об этом, пустяки, станешь архитектором - озолотишься..."
   После Февральской революции, не став сдавать выпускные экзамены,
видимо, опасаясь, что разоблачение "старшего товарища" (дурак не поймет,
что дружил с осведомителем) может ударить и по нему, Берия сообщает
друзьям, что добровольно уходит в армию: вести "пропаганду среди солдат".
Он доехал до Ясс, но вернулся в Баку вскоре после победы Октября, когда
меньшевики в Грузии провозгласили Республику, а во главе ее стал приятель
Сталина - Чхеидзе.
   - Я должен внедриться в их партию, - сказал Берия Серго Орджоникидзе,
прибывшему тогда в Баку. - Я знаю, как бороться с врагами изнутри.
   И он получил санкцию на вступление в меньшевистскую партию - чем больше
версий и слухов, тем затаеннее правда...
   ...В Тбилиси он расчетливо подставился - намеренно засветил себя,
выдавая за агитатора, - и был посажен в тюрьму как большевик.
   Это снимало с него все подозрения, которые могли возникнуть в Баку,
если бы кто-то всерьез занялся материалами охранки; не занялись; это дело
профессуры, ученых, а их тогда отринули; впрочем, те и сами отнюдь не
стремились сотрудничать с Лениным, Троцким, Каменевым, Зиновьевым и
Луначарским.
   За его освобождение боролись - "юноша рискует жизнью"; был депортирован
из Грузии, в Баку встретили как героя.
   Именно в то время к нему примкнули новые друзья - Гоглидзе, братья
Кобуловы, Деканозов. С ними он прошел жизнь, с ними его вели на расстрел,
который наблюдал Конев: маршал получил эту привилегию потому, что именно в
кабинете Берия был убит его учитель - Блюхер.
   Когда в Баку вступили англичане, Меркулова, Багирова и Гоглидзе
посадили - были достаточно активны в своей революционной позиции;
перестукивались в камерах Баиловской тюрьмы, искали, где "лидер",
Лаврентий.
   А Лаврентий спокойно пришел в "Техникум" и приступил к сдаче экзаменов
на звание "архитектора" - оккупанты его не тронули, потому что списки на
аресты составляли бывшие офицеры охраны...
   Перед тем как в Баку вошла Красная Армия во главе с Кировым и
Орджоникидзе, архивы спалили; в тот же день Берия сформировал первое Бюро
комсомола Азербайджана: Багиров, Думбадзе, старший Кобулов и Деканозов.
   (Именно Деканозов был послом Сталина в Берлине; имел встречи с фюрером,
Розенбергом, Герингом, Риббентропом и Гессом; всячески крепил "дружество"
между "двумя великими народами и идеологиями"; был первым, кто сообщил
Гессу, что на партконференции ВКП(б) из состава ЦК выведены Жемчужина и
Литвинов - "мы сближаемся и в национальном вопросе; дайте время, у нас не
будет принципиальных разногласий".
   Когда его вели на расстрел, плакал и терял сознание, молил о пощаде.
   Генерал Павел Мешик, которого казнили вместе с ним, плюнул себе под
ноги:
   - Говно, не позорься!
   И - запел "Интернационал". Не все враги - тряпки, умереть достойно -
нелегкая штука.)
   ...Как только Советская власть пришла в Грузию, туда срочно прибыл
Сталин; отправился в депо, к рабочим, которые, он был убежден, поддержат
его; обратился по-русски; рабочие закричали:
   - Говори на нашем языке, ты ж грузин!
   - Я говорю на языке русской революции! - отрезал Сталин.
   Дружеского собеседования не получилось; Сталин был раздосадован; ночью
шестого июля двадцать первого года в ЦК был организован банкет; Буду
Мдивани, как герой борьбы против меньшевиков, предложил, чтобы Сталин стал
тамадой. Первым зааплодировал Берия, сопровождавший его повсюду.
   Сталин словно бы не заметил этого, однако вскоре прислал шифровку из
Москвы, предлагая назначить Лаврентия Берия председателем ЧК Грузии.
   Серго ответил:
   - Рано еще... Пусть поработает в Азербайджане.
   Поначалу его назначили шефом отдела безопасности; Берия бросился к
Алеше Сванидзе, родственнику Сталина, брату его первой жены...
   (Перед расстрелом люди Берия предложили Сванидзе: "Признайся во
вредительстве, в этом случае товарищ Сталин обещал помиловать тебя".
Сванидзе молча покачал головой. Его расстреляли; выслушав эту историю,
Сталин усмехнулся: "Какой гордый, а?")
   Сванидзе позвонил Буду Мдивани и Мах