Вот после того, как открытый суд приговорил Лунькова к расстрелу, я и
решил вернуться в Москву... Устроился в Покровском-Стрешневе завхозом
строительства и начал чекистскую комбинацию: поскольку в газетах ничего о
Ежове не писали, я решил вновь вернуться к гипотезе о его шпионской
деятельности: надо ж народу вразумительно объяснить, что страшная
трагедия, свидетелями которой мы были, - дело рук иностранной разведки...
Поэтому я начал слежку - да, да, именно так, форменную слежку - за домами,
где жили сотрудники НКВД, там мои друзья, верные друзья, с гражданской
еще... Я хотел поговорить со "стариками", глядишь, подскажут, как надежнее
передать письмо о Ежове лично товарищу Сталину... Один дом я наблюдал
месяц - каждое воскресенье садился в скверике с газетой и "срисовывал"
всех входящих и выходящих... Ни одного из стариков не увидал, все новые
лица, значит, моих постреляли... Потом перешел ко второму дому - тоже
никого... Словом, брат, четыре месяца я работал... И только на пятом
повезло:
   увидел Вадима, мы с ним в двадцатых учились вместе... Окликнул его
негромко, он заметил меня, но не подошел, только чуть кивнул. Я обернулся
- слежки вроде за ним не было, остался на лавочке, сижу, читаю, жду... Он
выскользнул вечером, проходя мимо, шепнул, чтоб, мол, я ехал в парк
"Эрмитаж", там поговорим. Ну и поговорили... Выслушав меня, он выпил
граненый стакан водки, закусывать не стал, словно воду минеральную
проглотил, и, склонившись ко мне, шепнул: "Дурак ты, Сережка! Дурак, как
все мы... Я присутствовал на собрании, когда Ежов нам объявлял, отчего
Ягода арестован... Он, оказывается, изобличен в том, что был агентом
охранки еще с девятьсот седьмого года... А ведь Ягода вроде б в девяносто
седьмом родился, об этом в энциклопедии было написано... Десятилетний
агент?! А мы? Молчали, Сережа. Все как один молчали... А потом я узнал,
что важнейшие ответы Бухарина на процессе писал Сталин... И сочинил ему
такое признание, что, мол, я, Бухарин, подозревал Ленина в том, что тот
немецкий шпион, еще с семнадцатого года, когда проехал в "пломбированном"
вагоне Германию, чтоб скорей попасть в Россию... А после того как Ленин
потребовал Брестского мира, я, Бухарин, до конца убедился, что Ленин -
немецкий шпион, и поэтому решил его убить... И тут Бухарин взорвался:
"Ради Нюси и Юры я готов погибнуть, оклеветав себя, но такого я не
подпишу! Стреляйте всех нас, убивайте нас троих, но я не дам Сталину
обвинить мертвого Ленина в шпионаже! Не дам, и все тут!" Сережа, Сережа, о
чем ты?! Бухарин спас Ленина! Согласись он сказать на процессе то, что
написал ему Сталин, - вычеркнули б Ильича из учебников, помяни мое слово!
А кто нам телеграмму прислал: "применяйте пытки"? Сталин, Сережа,
Сталин... Нам эту телеграмму зачитали, потому я тебя домой и не пригласил,
я один остался из тех, кто ее слыхал, значит, дни мои сочтены, так или
иначе подберут... А ты - "письмо товарищу Сталину"... Забудь, Серега, Ежов
был его подметкой, а никаким не шпионом...
   Сергей Николаевич прерывисто вздохнул, еще резче вмял свое кряжистое
крестьянское тело в печку и глухо закончил:
   - После Двадцатого съезда я на партсобрании выступил против того, что о
Сталине говорили как о человеке, который руководил войной по глобусу...
Это было... Но я и за то выступил, чтоб открыть всю правду про убийство
Кирова... Зачем я тебе говорю все это? Отвечу. Один старик, из могикан,
сказал мне: "Ты ж Юльку знаешь, спроси, зачем он в "Семнадцати мгновениях"
Сталина помянул? Разве можно славить сатрапа?!" А я ему ответил: "Трагедия
наша в том, что Сталин, который выбил ленинцев, стоял на трибуне Мавзолея
седьмого ноября сорок первого, и для нас, в окопах, это было счастьем -
для всех без исключения: и кто знал правду, и кто не знал ее... Хочешь,
чтоб снова писали лишь одну грань правды? Но разве это история? Нет, брат,
история - это когда пишут вс„... И - как бы со стороны - без гнева и
пристрастия. Иначе - не история это, а подхалимский репортаж; тоже
придется вскорости переписывать..."
 
 
   17
 
 
   Сразу же после расстрела Каменева и Зиновьева самый массированный удар
был нанесен по дзержинцам, ибо все они были потрясены коварством Сталина,
обещавшего сохранить жизнь обвиняемым взамен на "спектакль".
   Никто из ветеранов ЧК не верил, что те являлись агентами Троцкого,
убийцами и заговорщиками, но все они были убеждены в необходимости
окончательного идейного разгрома троцкизма, - в этом и видели смысл
операции "Процесс 1936".
   К концу тридцать восьмого года практически весь аппарат Дзержинского,
то есть все те, кто создавал ЧК, были расстреляны - без суда и следствия,
как злейшие враги народа, шпионы и диверсанты.
   Один из создателей советской контрразведки Артузов первую коронную
операцию за кордоном назвал "Трест"; название утвердил Феликс Эдмундович.
   Именно "Трест" позволил молодой Республике Советов сломать боевые
отряды контрреволюционной эмиграции.
   Не один лишь Борис Савинков (человек беспримерного мужества, уходивший
из-под царской петли, адепт террора, вождь боевки
социалистов-революционеров) был обезврежен ЧК; генералы Кутепов и Миллер,
руководители "Русского Общевоинского Союза", также были нейтрализованы
службой Артузова.
   После смерти Дзержинского (Артузов не верил в естественную смерть
Феликса Эдмундовича; у всех на памяти была гибель Фрунзе, - кто владеет
армией и ЧК, тот контролирует ситуацию) Артузов замкнулся, ушел с головой
в работу; против Республики Советов работали все секретные службы на
Востоке и Западе.
   Попытку вовлечь его в написание сценария первого процесса против
Зиновьева и Каменева в 1935 году отверг с гневом: "Я против своих не воюю,
врагов достаточно".
   Будучи арестован с группой первых дзержинцев, вскрыл вены и написал на
простыне, вывесив ее - умирающий уже - в окно камеры (тогда они еще были
без "намордников"): "Каждый большевик, верный идеям ленинской революции,
обязан - в случае первой же возможности - уничтожить Иосифа Сталина,
предателя, изменившего делу коммунизма, сатрапа, мечтающего о государстве
единоличной тиранической диктатуры!"
 
 
   18
 
 
   Отношения Сталина с Глебом Максимилиановичем Кржижановским, первым
председателем Госплана республики, задуманного Лениным как высший совет
выдающихся ученых и практиков науки - "не более ста человек первоклассных
экспертов", - были натянутыми с начала двадцать первого года.
   Сталин знал, что Кржижановский был одним из ближайших друзей Ильича,
отношения их сложились еще с конца века, в шушенской ссылке; вместе
выстрадали эмиграцию, вместе работали над планом ГОЭЛРО, любили одних и
тех же композиторов (прежде всего Бетховена), никогда не расходились в
вопросах теории и практики большевизма. В двадцать первом - с подачи
Орджоникидзе, Дзержинского и Троцкого - Ленин порекомендовал
Кржижановскому согласиться на то, чтобы его заместителем стал Пятаков: "У
него административная хватка, такой вам - интеллигенту с добрым сердцем -
поможет по-настоящему, очень талантлив, хоть и крут, подражает Льву
Давыдовичу, военная школа..."
   Генеральный секретарь разрешал себе подшучивать над Глебом
Максимилиановичем иначе - в присутствии тогдашних друзей Каменева и
Зиновьева: "Кржижановского надо назначать на самые ответственные участки
работы, дать ему собрать аппарат из себе подобных, затем набраться
терпения, пока не напортачит, а после выгнать всех его протеже взашей, а
Кржижановского перевести на новую работу: пусть снова порезвится в подборе
так называемых "кадров" - отменная форма бескровной чистки аппарата".
   Зиновьев над предложением Сталина хохотал: "Разумно, а главное - без
склок и истерик".
   Каменев, однако, качал головой: "Не слишком ли по-византийски? Лиха
беда начало, не обернулось бы потом против всех, кто мыслит не по шаблону
и подвержен фантазиям. Революции нужны фантазеры в такой же мере, как и
прагматики".
   Кржижановский знал об этом; Ленину, понятно, ничего не говорил, друга
щадил, работал из последних сил, день и ночь; благодаря помощи первого
"красного академика" Бухарина привлек к работе Госплана цвет науки:
Вавилова, Иоффе, Крылова, Рамзина.
   Именно Кржижановский и рассказал семье Подвойских поразительный эпизод,
многое объясняющий - не прямо, но косвенно - из того, что произошло в
стране после смерти Ильича.
   Когда друзья Ленина приехали в Горки, "Старик" - так называли его самые
близкие - уже лежал в гробу: маленький, рыжий, громаднолобый. Каждый из
приехавших подходил к нему; слез не скрывали, стояли подолгу, силясь
навсегда вобрать в себя лицо друга, человека, который воистину потряс мир.
   Всеми нами, вспоминал Кржижановский, владела страшная, пугавшая каждого
растерянность: "А что же дальше? Как поступать? Что сказать Надежде
Константиновне? Какие найти слова? Когда выносить тело? Мыслимо ли это
вообще?!"
   - Я, как и мы все, - рассказывал Подвойским Кржижановский, - ощущал
себя маленьким ребенком, брошенным на мороз, - ужас, одиночество,
растерянность.
   Прощаясь, мы стояли подле Ильича, не в силах оторвать глаз от его
прекрасного, скорбного лица, стояли безмолвно, потом медленно отходили в
сторону, уступая место следующему, надеясь, что Зиновьев ли, Калинин,
Бухарин, Рыков, Каменев, Бонч найдет в себе смелость прервать этот
ледянящий душу процесс прощания с эпохой, революцией, Россией, в конечном
счете.
   Но никто из них не произносил ни слова: молча плакали; плечи тряслись -
странный, как в детстве, звук шмыгающих носов, когда безутешно рыдают
малыши, стараясь таить свое горе от взрослых...
   А потом к гробу подошел Сталин. Глаза его были сухи, только горели
лихорадочно, словно у человека, больного тяжелейшим воспалением легких.
   Как и все мы, он стоял возле гроба несколько минут, потом вдруг
наклонился к Ильичу, обнял за шею, поднял из гроба и поцеловал в губы
долгим, открытым поцелуем. Это потрясло всех; мы никогда бы не простили
ему этого кощунства, если бы он, опустив голову Ильича на подушечку, не
сказал сухо, командно даже - всем и никому:
   - Выносите тело.
   Я никогда не мог и предположить, что именно он, Сталин, найдет в себе
дерзостную отвагу взять на себя слова такой простой, но столь необходимой
всем нам команды.
   (Надо бы нам постараться понять, а значит, и объяснить - себе и нашим
детям, - для чего революционерам, приехавшим в ту страшную ночь в Горки,
людям, испытавшим каторги, эмиграцию, тюрьмы, ссылки, совершавшим побеги
из-за Полярного круга, пришедшим в Революцию для того именно, чтобы
бороться за личное достоинство сограждан, которое невозможно вне свободы,
в условиях абсолютизма, когда за тебя решают, тебе приказывают и от тебя
ждут лишь слепого исполнения приказанного, - отчего этим людям, пророкам
Революции, потребовалась команда на поступок, резкая, как удар хлыста?!
   Каждая секунда истории человечества хранит в себе триллионы тайн.
Однозначный ответ на них невозможен, даже если самые совершенные
компьютеры будут включены в работу. Впрочем, последние исследования,
проведенные с мозгом Альберта Эйнштейна, дали совершенно новое направление
философии науки, подтвердив лишний раз, что мы, надменные земляне, стоим
на берегу безбрежного океана таинственного незнания: если ранее - до
нового исследования мозга гения - считалось, что главной его субстанцией
является нейронная масса, а глия - лишь связующее звено между нейронами,
то теперь ученые просчитали, что мозг Эйнштейна, провозгласившего новое
качество мышления, состоял на семьдесят процентов именно из глии... А ведь
вся система компьютеров строилась на нейронном принципе!
   Значит, и в этом случае человечество избрало ложный путь, лишив себя
гигантского объема знаний?!)
   - Я никогда не забуду те речи, которые были произнесены над гробом
Ильича, - продолжал Кржижановский. - Я не любил и поныне не люблю Сталина,
но его речь, не редактированная еще его помощниками Товстухой и Мехлисом,
была самой сильной из всех, хотя и резко отличалась от той, которая
опубликована в собрании его сочинений...
   Спустя четырнадцать лет, в том же Колонном зале, Сталин (когда еще не
началось прощание) зарыдал и, прижав к себе голову Серго, убитого по его
приказу, повалился - в истерике - на пол, увлекая за собой тело человека,
воспитанного Лениным в маленьком французском городке Лонжюмо.
   * * *
 Когда гроб с телом Сталина выносили из Колонного зала, я стоял возле
Манежа.
   Однако среди тех, кто шел в похоронной процессии, был мой друг -
журналист Олег Широков, женатый в ту пору на одной из дальних родственниц
Иосифа Виссарионовича. Он-то и рассказал мне эпизод, который навсегда
отложился в памяти.
   Гроб выносили из подъезда Дома союзов Берия и Маленков, ростом
значительно ниже сатрапа; во втором ряду шли Хрущев и Молотов. Гроб чуть
перекосило. Берия, не скрывая раздражения, приказал:
   - Выше поднимайте! Выше!
   Все вздернули руки. Только один человек не внял его команде. Его звали
Хрущев.
 
 
   19
 
 
   Алексей Ильич Великоречин был парторгом того эскадрона, где комсоргом
был мой отец; вместе служили на границе с Турцией в двадцать девятом, с
тех пор побратались; в начале тридцатых Великоречина избрали секретарем
одного из райкомов партии в Горьком, отец стал работать в Москве, в
Наркомтяжпроме, у Серго Орджоникидзе.
   Великоречина посадили в тридцать седьмом; несмотря на применение
"недопустимых методов ведения следствия", он ни в чем не признался; в
тридцать девятом состоялся открытый суд, его реабилитировали "подчистую" -
Берия провел по стране около двадцати "показательных" процессов такого
рода, нарабатывал образ сталинского "борца за справедливость".
   Войну Великоречин провел в окопах, был отмечен солдатскими наградами,
получил звание батальонного комиссара; потом закончил аспирантуру,
защитился и стал преподавателем марксизма в Горьковском педагогическом
институте; единственным человеком, кто осмелился написать письмо моему
отцу, когда тот сидел во Владимирском политическом изоляторе, был именно
он, Алексей Ильич; люди моего поколения понимают, каким мужеством надо
было обладать, чтобы пойти на это.
   Вот он-то и рассказал мне, почему единственный раз в жизни напился
допьяна, - ни до, ни после с ним такого не случалось.
   - Я ведь мужик крестьянский, значит, памятливый... Поэтому меня,
знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ -
старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло
это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были
выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день
закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки
номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, -
это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к
"троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем
зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе,
Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко,
Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого, Муралова,
Пятакова, Шляпникова, Варейкиса, Кецховели, Бадаева, Орджоникидзе,
Шаумяна, Бакаева, Мрачковского, Тер-Петросяна - Камо, Литвинова, а про
Сталина - одно-два упоминания, всего-то... Писать про него стали после
тридцать первого года, когда Зиновьев, восстановленный в партии, короновал
Иосифа Виссарионовича "железным фельдмаршалом революции"... А уж как
только Общество старых большевиков закрыли и журнал политкаторжан
прихлопнули, порекомендовав перевести его на "спецхранение", - вот тогда и
пошли захлебные статьи про то, что лишь Ленин и Сталин делали революцию.
   Понял я той ужасной ночью, зачем Сталину понадобилось уничтожить
академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда
по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию
лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал
"вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и
будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь
двадцать третьим годом - последним годом работы Ильича; Сталин потребовал
продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд
"Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он
поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько
Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову,
зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны!
   Можешь объяснить его логику?! Я - не могу! Почему именно смертникам он
поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те
до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности?
Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров,
которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не
дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
   Алексей Ильич отхлебнул горячего, крепкого чая - волгарь, он был
"водохл„бом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
   - Напился я в ту ночь гнусно, до сих пор самого себя стыдно...
Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых
большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном
собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл:
не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не
знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас
голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но,
возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции:
Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с
тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то
не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме,
а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать
его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда
себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к
Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
   Алексей Ильич набычился, голова у него была античной лепки, крепкая,
крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
   - Когда меня привели на пересуд - уже после расстрела Ежова, один из
профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания
здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от
уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из
Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь
зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то
все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда
о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать
седьмого не изничтожить..."
   ...Когда отец вышел из тюрьмы, я спросил его, получил ли он письмо
Алексея Ильича. Старик ответил, что ни от кого, кроме меня, писем ему не
передавали.
   А ведь великоречинское письмо я самолично опустил в почтовый ящик...
   Алексей Ильич Великоречин умер в горькие годы застоя: сердце не могло
смириться с ощущением тинной, засасывающей болотности - заплыл далеко в
Черное море и не вернулся...
 
 
   20
 
 
   Мой многолетний партнер по бильярду, писатель Николай Асанов, был
человеком труднейшей судьбы: впервые его арестовали в начале тридцатых,
потом выпустили, вскоре забрали снова; каждый день он писал письма наркому
внутренних дел Ягоде и прокурору Вышинскому, ответов, понятно, не получал.
Отчаявшись, обратился к Сталину. Через две недели, в день Первого мая, в
три часа утра, его подняли с нар и повели по бесконечным коридорам
внутренней тюрьмы, пока он не оказался в большом кабинете.
   Напротив него сидела женщина в глубоко декольтированном платье,
ангельской красоты и кротости.
   - Я не поверил