у еще, что слишком многие
знали, как и с кем он начинал свой путь в революцию. У всех на памяти был
Красин, координировавший в начале века всю революционную работу на
Кавказе. Ладо Кецховели, Филипп Махарадзе, Мдивани, Курнатовский,
Кавтарадзе, Енукидзе, Шаумян, Аллилуев, Каменев, Камо, Джапаридзе,
Нариманов, Цхакая, Стуруа. О нем, Сталине, в ту пору не вспоминали в
газетах, не называли "вождем"; упоминали, да и то не часто, в перечислении.
   В Москве помнили процесс, возбужденный Мартовым в революционном
трубунале против Сталина, когда он шельмовал его тем, что за участие в
экспроприациях он, Сталин, "социал-демократ меньшевистской ориентации",
был якобы исключен из партии.
   Слушание дела началось в марте восемнадцатого года; народный комиссар
по делам национальностей выиграл процесс: "бесчестно обвинять человека, не
имея на руках сколько-нибудь серьезных документов; революционер и
клеветник - понятия несовместимые!"
   В Тбилиси помнили публикацию, подготовленную в декабре двадцать пятого
года газетой "Заря Востока"; там приводилась выдержка из отчета начальника
тифлисской охранки о нем, Джугашвили: "Сначала был меньшевиком, потом стал
большевиком..."
   В Тбилиси, Баку и Батуми архивы таили протоколы его допросов в охранке;
кое-кто настаивал на распубликовании этих документов; настаивал на этом не
только Троцкий, но и Камо.
   Лишь в двадцать третьем году, когда выдвиженец Сталина молодой
Лаврентий Берия начал свое триумфальное продвижение вверх, началась
неторопливая, но обстоятельная корректировка фактов. Все, что было
неугодно новой линии, изымалось из печати, создавались легенды,
выстраивалась новая концепция прошлого. Камо вычеркнули из истории, -
боевик, экспроприатор, был близок к Сталину, - не нужно вспоминать об
этом. Теоретик марксизма и стратег революции, начиная с начала века, каким
должен стать Сталин, совершенно не обязан, более того, не должен быть
связан с теми акциями, которые проводил Камо.
   Затем Чичерина сменили Литвиновым - все-таки именно он, Максим
Максимович, был первым, кто в начале века написал Ленину о молодых
кавказских публицистах-революционерах, - значит, речь шла о Сталине, о ком
же еще?! Именно с ним Сталин работал в Берлине в девятьсот седьмом,
стараясь облегчить участь Камо и разменять ассигнации, взятые во время
тбилисской экспроприации, организованной им и Камо.
   В начале тридцатых была напечатана статья о революционном меньшинстве
"Месаме-Даси", возглавлявшемся Кецховели, Цулукидзе и Сталиным: именно
таким образом был дезавуирован отчет тифлисского охранника, напечатанный
"Зарей Востока", - да, Коба был "меньшевиком" в "Месаме", но эти
меньшевики были истинными ленинцами, национальная особенность грузинской
социал-демократии, откуда было это знать царскому жандарму?!
   Такого рода публикация окончательно дезавуировала и Мартова; впрочем,
этот - не страшен, умер в эмиграции, мертвые обречены на молчание.
   В тридцать четвертом, после съезда, а особенно когда опубликовали
заметки Сталина против марксистского историка Покровского в переводе на
грузинский, Берия приехал в Москву и положил на стол вождя папку с
высказываниями кавказских большевиков о том, кто действительно стоял во
главе революционного движения в Баку и Тифлисе. Хотя имя Сталина и
упоминалось (слава богу, не двадцать пятый год), но все кавказские
большевики на первое место ставили того же Ладо Кецховели, Наримана
Нариманова, Джапаридзе, Мешади, Азизбекова, Виктора Курнатовского, Авеля
Енукидзе, Степана Шаумяна; Сталина упорно называли следом за ними.
   Просмотрев папку, Сталин усмехнулся:
   - Истинным и единственным создателем грузинской социал-демократии был
русский марксист Ленин... А Сталин... Что ж, Сталин не гонится за славой,
он всегда был верным учеником Ленина, нет почетнее звания, чем быть его
учеником и сподвижником...
   В тридцать шестом Берия начал повальные аресты ветеранов
большевистского движения на Кавказе; архивы безжалостно сжигались, пришла
пора переписать историю: аппарат Берия подготовил ему книгу - "К истории
большевистских организаций Закавказья".
   Берия помянул "соратника" Сталина - Виктора Курнатовского; тот начал
борьбу с царизмом в прошлом веке, был подвижником "Народной воли" в те уже
годы, когда Сталин только читал "Закон Божий" в духовном училище; дружил с
Лениным, когда Коба занимался в семинарии, готовясь стать утешителем
людским, священником; вспомнил Берия и "учеников" вождя - Кецховели,
Цулукидзе, Джапаридзе, - а ведь именно эти ученики и привели в свои
рабочие кружки никому не ведомого юношу; замалчивалась роль руководителя
тбилисского подполья Джибладзе, большевистского ветерана Стуруа, - а ведь
они преподавали молодому Кобе азы политической борьбы; тысячи и тысячи
грузинских ленинцев и все те, кто все еще осмеливался помнить правду, были
уничтожены.
   ...Просмотрев рукопись Берия, вождь сделал всего несколько редакторских
замечаний, добавил абзацы о роли русского рабочего класса, вписал фамилию
Калинина (все еще популярен среди крестьян, может пригодиться) и,
возвращая манускрипт, заново обсмотрел Берия: этот не подведет, ему и
кончать с Ежовым; подчистит и в Москве, здесь это легче сделать, Москва-
не Тбилиси, здесь горцев нет...
   ...И вот сейчас в Сухуми молодой еще секретарь обкома (сколько ему было
в двадцать втором?) прикоснулся к тому, чего так не любил Сталин - не
любил и страшился; ах, люди, бедные, слабые люди, надо бояться грядущего,
а мы несем в себе страх перед безвозвратно ушедшим прошлым...
   Между тем, собравшись, Мгеладзе продолжил свой тост, запрокинув от
волнения голову:
   - У нас, грузин, первый тост положено поднимать за гостей. А самым
дорогим гостем мы сегодня по праву должны назвать замечательного русского
большевика Климента Ефремовича Ворошилова, героя гражданской войны,
соратника товарища Сталина по работе в Государственном комитете обороны в
годы Великой Отечественной, луганского рабочего, ставшего одним из
руководителей первого в мире многонационального государства рабочих и
крестьян... За Климента Ефремовича, товарищи, а в его лице - за великий
русский народ!
   Все сидевшие за столом молчали; бокалов никто не поднял.
   Сталин глухо кашлянул, чуть пожав плечами, сказал:
   - Спасибо за прекрасный тост, - и, холодно глянув на растерянного
Ворошилова, поднял бокал, сделав легкий глоток. Было бы плохо, доведись
мне, москвичу, исправлять ошибку грузина Чарквиани, молодец, Мгеладзе...
   ...После обеда, удавшегося на славу, Сталин спросил жену Мгеладзе:
   - Вы кто по национальности?
   Женщина ответила:
   - Полукровка.
   Сталину говорили, что жена Мгеладзе еврейка; раскурив трубку,
поинтересовался:
   - Литературный грузинский хорошо знаете?
   - Не очень, товарищ Сталин.
   - Надо хорошо говорить на языке народа, среди которого живете. Учите
грузинский, думаю, пригодится.
   Вскоре Мгеладзе был перемещен в Тбилиси - первым секретарем ЦК.
Подписывая назначение, Сталин заметил Маленкову:
   - Я порою опасался, что последним отважным грузином был Авель Енукидзе;
к счастью, ошибся; Мгеладзе достойный человек, не боится постоять за себя,
такой наведет порядок...
   (Маленков тогда - в который уже раз - подивился тому, сколь дружески
Сталин отзывался о тех, кто был расстрелян по его указаниям; с особой
теплотою, однако, вспоминал эпизоды, связанные с Енукидзе, Бухариным и
Каменевым.)
   ...Вскоре после смерти вождя Мгеладзе назначили директором совхоза;
потом и вовсе сошел на нет, "пенсионер республиканского значения".
 
 
   14
 
 
   ...Свою последнюю речь Сталин произнес на Девятнадцатом съезде партии,
когда ВКП(б) была переименована в КПСС, - большевизм как идейное течение
русской революционной мысли формально перестал существовать, сделался
достоянием истории.
   Как всегда, он изредка заглядывал в текст - однако на этот раз всего
три страницы, может, чуть больше. Напечатано было на специальной машинке с
большим шрифтом - генералиссимус не хотел надевать очки; разрушение
привычного образа вождя наверняка обыграют враги, да и советские люди
будут недовольны - они не любят перемен такого рода; каким был Сталин с
двадцать четвертого года, когда начали печатать его фотографии в газетах,
таким он должен оставаться навечно...
   Сталин читал медленно, часто замолкая на минуту, а то и больше, словно
бы наслаждаясь той гнетущей тишиной, какая была в зале. На самом-то деле
сейчас ему это было совершенно безразлично, он давно привык к мертвенному
вниманию в любом помещении, как только начинал говорить. Однако поскольку
в зале сидели Мао, Торез, Энвер Ходжа, Тольятти, Готвальд, Берут, Ракоши,
Пик, Георгиу-Деж, Хо, Ким Ир Сен, Поллит, Долорес, он опасался, что они
заметят его старческую шепелявость, хрипящую одышку и то, как порою
заплетается язык; свои любым примут, Россия стариков чтит куда больше
молодых; дожить до старости - значит войти в вечность; молодых политиков
легко забывают, имя должно стать привычным, постоянно быть на слуху, как
"отче наш"...
   Сталину докладывали, что после последних процессов в Праге, когда
расстреляли генерального секретаря ЦК компартии Рудольфа Сланского, а
вместе с ним большинство членов ЦК, евреев, воевавших в интербригадах,
прошедших антигитлеровское подполье, на Западе началась кампания,
организованная, конечно же, "Джойнтом", о том, что он, Сталин, стал
творцом качественно новой антисемитской политики.
   Генералиссимус попросил приготовить ему переводы из наиболее
агрессивных статей в крупнейших журналах и газетах Запада, особенно,
понятно, Европы.
   Читал Сталин вдумчиво, медленно, делая карандашные пометки на полях;
почерк у него был летящий, четкий, почти без нажима; в девятнадцатом году,
убедившись, что все его резолюции, записки и пометки на документах навечно
останутся в архивах, сделавшись достоянием истории, которая есть не что
иное, как вечность, он несколько дней тренировался: раньше-то позволял
себе резкости в отзывах, порою даже ломал грифель, раздраженно подчеркивая
ту или иную фразу; во всем нужна самодисциплина, следование логике, не
чувству, - даже в том, как и что помечаешь на полях.
   Всего несколько раз в жизни он поддался чувству; он помнил каждый
эпизод в мельчайших подробностях, цепенея от гнева. Особенно горько было
вспоминать, как в двадцатом году он предложил альянс Троцкому; сделал это
в своей обычной манере: намек, улыбка, приглашение к соразмышлению. Это
было после трагедии в Польше, когда Варшаву не удалось взять и он, Сталин,
ждал, что Троцкий не преминет оттереть его и опорочить, но тот был занят
ситуацией на Дальнем Востоке и Закавказье, по отношению к нему, Сталину,
вел себя на этот раз довольно корректно, не обвинив его ни в чем публично:
"на войне, как на войне". Сталин испытал нечто вроде чувства благодарности
Троцкому за это и после нескольких дней, ушедших на взвешивание
всевозможных прикидок, написал ему - во время заседания Политбюро -
записку, предлагая встретиться, чтобы исследовать комплекс причин
поражения, - урок на будущее.
   Пробежав послание, Троцкий даже не взглянул на него, Сталина, шепнул
что-то Ленину, а уж потом, усмехнувшись, начал что-то быстро писать в
своем блокноте.
   Сталин следил за каждым его жестом: сначала захолодел от обиды, когда
заметил, сколь рассеянно пробежал Троцкий его предложение о заключении
пакта дружества, - новичок в политике не поймет, что значит такая записка,
а Троцкий дипломат тертый. Когда же Сталин увидел, что тот, низко
склонившись над столом, пишет свою записку, отошел, ибо понял: вот он,
ответ Предреввоенсовета. Троцкий, конечно же, прав, зачем обмениваться
взглядами, - и Зиновьев и Каменев наблюдают за каждым движением вождя
РККА, тяжко не любят его и завидуют. Они, ученики Ильича, работавшие с ним
бок о бок пятнадцать лет (эпизод двадцать четвертого октября не в счет),
оттерты на третье, а то и на четвертое место, а тот, кто постоянно воевал
против Ильича, стал "человеком номер два", и его портреты почти столь же
популярны в стране, как Ленина...
   Сталин нетерпеливо ждал, что Троцкий ему напишет; он был убежден, что
Лев Давыдович верно поймет его, их блок гарантирует несокрушимое единство
ЦК, ибо только они, два исполина, могут удержать страсти: в руках Троцкого
армия, без которой невозможно гарантировать порядок, у Сталина - не только
государственный контроль, инспекция всех наркоматов, но и окраины
республики, конгломерат национальностей, а это как-никак Украина,
Белоруссия, Кавказ и Туркестан...
   Троцкий, однако, перебросил первую записку Крестинскому, а вторую -
Фрунзе, приглашенному на заседание в связи с предстоявшими боевыми
действиями, план которых был вчера утвержден.
   Именно тогда Сталин ощутил нечто подобное ожогу; обычно бледный, он
почувствовал, как кровь пульсирующе прилила к щекам.
   Назавтра Троцкий позвонил ему по "вертушке":
   - Когда бы вы хотели заехать ко мне, товарищ Сталин?
   - К сожалению, - ответил Сталин, - ситуация изменилась: навалилась куча
дел.
   - Хорошо, - усмехнулся Троцкий, - как разберете кучу, звоните.
   Сталин тогда медленно, как-то даже гадливо опустил трубку на
рогоподобный рычаг и подумал: "Жди! Не дождешься!"
   ...Исследуя реакцию западноевропейской прессы, которая всячески
обыгрывала тот факт, что среди расстрелянных руководителей компартий
восточной Европы - Ласло Райка в Венгрии, Анны Паукер в Румынии, Сланского
в Чехословакии - большинство были евреями, стояли у колыбели своих партий,
Сталин поначалу решил разыграть карту Ракоши, Кагановича и Мехлиса.
Действительно, руководителем Венгрии оставался еврей Матиас Ракоши
(усмехнулся, вспомнив соленую шутку одного из своих коллег: "Матиас твою в
ракоши"), здесь, в Москве, членом Политбюро является Каганович, а его
многолетний помощник, Мехлис, стал министром госконтроля; о каком
антисемитизме может идти речь?
   Однако в свете того, что готовится в следующем, пятьдесят третьем году,
Сталин понял, что такого рода ответ западноевропейским оппонентам будет
тактикой, а ему пристало думать лишь об отправных вопросах стратегического
плана - на многие годы вперед, на века, говоря точнее. Он понимал, что
запланированное им на будущий год (а он начал готовить это еще в тридцать
шестом, когда Каменев и Зиновьев признались в том, что служили шпиону
Троцкому; то, что было продолжено в кампании против космополитов в сорок
седьмом; то, что подтвердили процессы Райка и Сланского, рассказавших, что
они служили как Гитлеру, так и еврейскому "Джойнту") будет делом нелегким.
Действительно, только наивный политик может верить в то, что старая
гвардия простила ему расстрелы членов ленинского ЦК, что она не будет
дрожжами памяти о том, что именно Троцкий был первым наркомом обороны,
Зиновьев - председателем Коммунистического Интернационала, Каменев -
заместителем Ленина; во имя торжества его, Сталина, дела Карфаген должен
быть разрушен. Память хранят люди, и только их изоляция гарантирует
появление чистого листа, на котором можно написать то, что внуки его
внуков будут считать Евангелием от социализма. Именно тогда он заново
пересмотрел подготовленный им состав новых членов Президиума ЦК, который
надлежит избрать завтра: из стариков, хранящих память, остались только
Молотов, Ворошилов и Микоян; чужая душа - потемки; смешно предполагать,
что Молотов забыл, как он работал с Каменевым, Рыковым и Крестинским;
помнит, еще как помнит... А Ворошилов? Забыл, как славил "вождя Красной
Армии" Троцкого? Вопрос с Кагановичем и Мехлисом будет решен иначе, все
продумано и взвешено... Нет, именно сейчас, на Девятнадцатом съезде, он,
Сталин, должен обратиться к Западной Европе совершенно иначе, никак не
реагируя на развернувшуюся кампанию об его, Сталина, антисемитизме...
   Поэтому-то, тяжело облокотившись на трибуну, он и прочитал то главное,
что за кордоном поймут все - как политики, так и трудящиеся:
   - Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт нынешними
правителями Европы... Его некому поднять, кроме как коммунистам Запада...
   (Не отсюда ли, кстати, и надлежит отсчитывать начало "еврокоммунизма"?)
   ...На закрытом заседании съезда, когда началось выдвижение кандидатур в
ЦК, Сталин, сидевший, как обычно, на самой последней скамье президиума,
совершенно один, неожиданно для всех поднялся и попросил у
председательствовавшего слова; тот вместо ответа истерично зааплодировал.
   Сталин медленно шел к трибуне, ощупывая ногами ступени, как слепец, а
зал поднялся, устроив ему очередную овацию (первая, когда его имя было
названо среди кандидатур в члены ЦК, длилась около пяти минут).
   Он снова облокотился на теплое дерево трибуны, словно бы повиснув на
ней, как-то безучастно осмотрел неистовствовавший зал, потом медленно
поднял руку, прося тишины.
   - Товарищи... Я очень устал... Да и годы не те... Спасибо вам за то,
что вы так честно и вдохновенно работали вместе со мною... Все эти
четырнадцать лет - после Восемнадцатого съезда... Я прошу дать мне
самоотвод... Прошу, так сказать, отставку... Я же - в свою очередь -
назову того, кого мог бы смело рекомендовать на мое место, - и,
повернувшись к президиуму, он медленно обвел взглядом лица членов
Политбюро, задержавшись на лице Молотова чуть больше, чем на лицах
остальных коллег.
   ...В зале началось невообразимое:
   - Сталина! Сталина! Сталина! - скандировали делегаты съезда. - Хотим
Сталина!
   Сталина! Сталина!
   Сталин слушал овацию, по-прежнему обвисающе опираясь на трибуну, а
перед глазами стояло демоническое лицо Троцкого, когда тот подал в
отставку: было это в июле девятнадцатого из-за разногласий с ним,
Сталиным, по поводу стратегии на Южном фронте.
   Сталин никогда не мог забыть, что Ленин поручил именно ему, Сталину,
подготовить решение ЦК; он понимал, что Ленин не зря поручил именно ему
написать проект; обида была непередаваемо тяжелая; это, однако, оказалось
для него таким испытанием на прочность и выдержку, за которое он потом не
раз благодарил судьбу.
   В проекте решения Сталин писал, что Орг. и Политбюро ЦК, рассмотрев
заявление т.
   Троцкого, пришли к единогласному выводу, что принять отставку т.
Троцкого они абсолютно не в состоянии. Орг. и Политбюро ЦК сделают все от
них зависящее, чтобы сделать наиболее удобной для т. Троцкого и наиболее
плодотворной для республики ту работу на Южном фронте - самом трудном,
самом опасном и самом важном в настоящее время, - которую избрал сам т.
Троцкий... Твердо уверенные, что отставка т. Троцкого в настоящий момент
абсолютно невозможна и была бы величайшим вредом для республики, Орг. и
Политбюро ЦК настоятельно предлагают т.
   Троцкому не возбуждать более этого вопроса и исполнять далее свои
функции, максимально, в случае его желания, сокращая их ввиду
сосредоточения своей работы на Южфронте...
   Прочитав проект решения, Ленин тогда как-то по-особому, взвешивающе
глянул на Сталина и молча подписал документ, не сделав ни одной правки;
вернул машинописную страничку Сталину, попросил согласовать с Каменевым,
Крестинским, Калининым и Серебряковым; он, Сталин, свою подпись поставил
последним; никогда не мог забыть, с какой помпой Троцкий после этого уехал
на своем поезде на фронт, к Воронежу.
   Тогда именно Сталин и понял всю томящую сладость отставки, которую
просят, заранее зная, что никто ее не примет, - истинный триумф
авторитета, еще одна ступенька вверх, звенящее ощущение собственной
значимости...
   Лишь семь лет спустя Сталин решился на то, чтобы повторить фокус
Троцкого; он подал в отставку, когда Троцкий был уже снят с поста
наркомвоена, а его бывшие враги Каменев и Зиновьев разгромлены, хотя и
кровавой ценой - они публично потребовали зачитать завещание Ленина, в
котором содержалось требование: Сталин должен быть смещен. Но с той поры,
как Ленин написал свое завещание, прошло три года; Сталин сумел заручиться
поддержкой Бухарина, истинного любимца партии, с ним были Председатель
Совнаркома Рыков, руководи