ец опорожнил тарелку.
   - Вкусная штука, лосось. Обидно было бы открывать такую здоровую  банку
для меня одного.
   Джоби в задумчивости наблюдал, как он ест. Странно. Он ждал, что, узнав
о происшествии в кино, отец будет сердиться, пока не  выяснится,  что  его
сын пострадал напрасно. А отец как будто считает, что  он  провинился,  но
почему-то это его не трогает.
   - Пап, у тебя что-нибудь случилось? - спросил он; Уэстон бросил на него
быстрый взгляд.
   - Не совсем, но есть кой-какие заботы.
   У Джоби сердце сжалось от страха. Мир  взрослых,  неведомый,  пугающий,
был полон глубокой тайны. Этот  мир  поглотил  его  мать,  он  коварен,  и
взрослые своими недомолвками лишь подтверждают это. Вдруг ему объявят, что
мать никогда не вернется? Да, это кажется невероятным, но ведь может такое
случиться, может! Вспомнить хотя бы,  как  было  у  Мэри  Бразертон:  мать
положили в больницу, и Мэри ее больше не видела. Это было только в прошлом
году, и теперь Мэри живет  у  тетки,  а  ее  младшая  сестра  и  маленький
братишка - у кого-то еще.
   Он с усилием глотнул и выговорил:
   - Это из-за мамы?
   - Нет... Нет, с мамой все хорошо. На работе малость не ладится,  вот  и
все.
   Джоби не знал, верить или нет. Почему же тогда отец, что ему ни  скажи,
по-настоящему просто не слышит тебя?..
   Они посидели молча; Уэстон курил, глядя, как догорает огонь в камине.
   - Сегодня крикет будет на поле? - спросил Джоби.
   - Точно. А что?
   - Ты пойдешь смотреть?
   - Сегодня вечером не могу, - сказал Уэстон. - Надо пойти взнос уплатить
за страховку по болезни.
   Джоби опять умолк. Предвечернее солнце било в окошко,  заливая  комнату
светом; за крышами домов напротив синело чистое небо.
   - Тебе не пора к тете Дэзи, как ты думаешь? Не будет она  беспокоиться,
куда ты запропастился?
   - Да, думаю, пора.
   - Вот видишь, - безучастно продолжал Уэстон. - Беги, расскажи  ей,  где
ты был.
   Джоби встал и нехотя побрел к двери.
   - Пап...
   - Мм?
   -  Насчет  кино.  Знаешь  чего  -  ты,  может,  сходишь,  поговоришь  с
билетером? Скажи ему, что это не я нарушал порядок, тогда  меня  пустят  в
другой раз.
   - Не  стоит  зря  волноваться,  -  сказал  Уэстон.  -  Все  образуется,
утрясется... Ну, иди, иди. Успокой тетку.
   - До свиданья, папа.
   - Будь здоров. Не балуйся, слушай тетю Дэзи.
   ...Шагая прочь от родного дома, Джоби силился разобраться в самом себе.
Чего он ищет, что ему нужно? Неужели всерьез поверил, что мать в опасности
и не вернется - и никогда уже жизнь не потечет так, как прежде? Он  и  сам
не понимал, чему верит, а чему -  нет.  События  этого  дня  сгустились  и
засели в его душе, точно острый шип, пропоров защитную ткань между  ним  и
внешним миром, бередя в нем тоску и неуверенность. Теперь  он  смотрел  на
мир сквозь эту прореху, и хотя все вокруг казалось  почти  таким  же,  как
всегда, на самом деле все изменилось. Улицы, дома, магазины  городка,  где
он родился и прожил всю жизнь, знакомые ему,  как  никакие  другие  улицы,
дома и магазины, - все они были такие же и одновременно иные,  ибо  теперь
он смотрел на них сквозь эту прореху.  Взрослый  человек,  которому  можно
довериться, - вот кого он ищет, вот кто ему нужен; такой, чтобы  поговорил
с ним прямо и открыто, пускай хоть несколько минут, но всерьез, как равный
с равным, без недомолвок, без  ссылок  на  правила,  без  обмана  под  тем
предлогом, что он, дескать, не поймет. Он поймет, вы только дайте ему  эту
возможность! Но, видно, есть лишь один человек,  который,  может  статься,
попробовал бы с ним так говорить, да и тот - вернее, та - далеко, и его  к
ней не пускают.
   Столпотворение  на  Главной  улице  кончилось:   люди   разделались   с
субботними покупками, магазины закрывались. Джоби решил, что, пожалуй, еще
не поздно заглянуть в лавку,  где  продают  игрушечные  модели,  и  купить
вожделенные автомобильчики. Он нащупал в кармане  деньги,  но  тут  совсем
близко от тротуара с мягким шорохом проехал двухэтажный автобус. По  ногам
Джоби прошелся сквознячок, и автобус, обогнав его, остановился  невдалеке.
Он шел в Крессли...
   Эта мысль совместилась в мозгу мальчика с сознанием, что  у  него  есть
деньги, - в тот же миг он уже бежал к остановке; автобус тронулся,  но  он
успел вскочить на ходу.  Спина  водителя  показалась  ему  знакомой.  Один
беглый взгляд - и Джоби взлетел по лесенке в верхний салон. Если за  рулем
дядя Тед, он, проезжая, мог заметить племянника на тротуаре, но  не  будет
знать, что тот сел в автобус.
   Через десять минут он спрыгнул с подножки автобуса в центре Крессли, на
краю рыночной площади. На булыжной мостовой валялись  газеты,  обертки  от
апельсинов и прочий мусор - следы дневной торговли. Джоби пошел  по  рядам
пустых ларьков. Кое-где еще торговали, спеша сбыть с  рук  скоропортящийся
товар, и сметливые хозяйки, оценив преимущества вечерних покупок, набивали
кошелки овощами и фруктами, приобретенными за бесценок.
   Все же рынок в такое время дня навевал уныние, и Джоби  не  стал  здесь
задерживаться. На другой стороне площади начиналась улица, которая вела  к
больнице, и Джоби пошел по ней, не  совсем  представляя  себе,  что  будет
дальше, зная лишь, что с каждым шагом сокращается  расстояние,  отделяющее
его от матери. На воротах висели две таблички: вывеска,  оповещающая,  что
здесь находится больница, и объявление, что предельная скорость транспорта
на этом участке 10 миль в час.
   За деревьями, меж которыми  тянулась  подъездная  аллея,  величественно
вставали стены больницы, изрешеченные сотнями окон.  Окна  перемежались  с
балконами;   отдельные   корпуса   соединялись   между   собой    длинными
застекленными  переходами.  И  каждый  корпус,  подумалось  Джоби,  -  это
огромная ремонтная мастерская по починке людей. Одни  выходят  отсюда  как
новенькие. Другие - в чем-то  непоправимо  испорченные  на  всю  жизнь.  А
третьи не выходят вообще, потому что человек - не то  же,  что  машина,  и
отладить в нем все до тонкостей никто не умеет...
   Из-за деревьев вынырнула "скорая помощь" и свернула  к  воротам.  Джоби
посторонился, уступая ей  дорогу,  поглядел,  как  она  катит  под  горку,
направляясь к центру города. И решительно  зашагал  по  аллее  к  главному
входу, от которого только что отъехала "скорая".
   Проникнуть в  больницу  оказалось  до  смешного  легко:  его  никто  не
остановил, потому что вокруг никого не было. То есть быть-то были -  полна
больница, - только ему никто не встретился. И его,  как  видно,  никто  не
заметил, когда он шел по двору и  поднимался  по  ступенькам  на  крыльцо.
Минуту он постоял, стараясь разглядеть  сквозь  дверное  стекло,  что  там
внутри, потом толкнул дверь - она открылась - и вошел. В  огромном  пустом
вестибюле на выложенном плиткой полу  стояли  длинные  скамьи  с  кожаными
сиденьями. Вдали прошли две сестры  милосердия,  их  негромкий  сдержанный
смех гулко разнесся  под  сводами  высокого  потолка.  Джоби  отступил  за
колонну, сам толком не понимая, зачем от  них  прячется  и  чего  надеется
достичь своим приходом.
   Сестры ушли; выждав  минуты  две,  он  отважился  выглянуть  из  своего
укрытия и пройти несколько шагов по вестибюлю.  Двери,  много  дверей;  за
ними - коридоры, уходящие куда-то в глубь здания. В простенке между  двумя
узкими длинными окнами - написанный маслом портрет неизвестного мужчины  с
большими усами и в очках. Темный, наглухо застегнутый  сюртук,  на  шее  -
золотая цепь, как у мэра...  Кое-где  на  стенах  висят  жарко  начищенные
медные таблички с надписями, но их не прочесть: высоко.
   Он подошел ближе,  пытаясь  разобрать  одну  из  надписей,  и  за  этим
занятием - на всем виду,  посреди  громадного  вестибюля  -  его  застигли
врасплох: дверь с круглым  окошечком  распахнулась,  и  из  нее  деловитой
походкой вышла седая полная женщина в бело-розовой сестринской  форме.  Он
было подумал, что его и на этот раз не заметят,  но  она  остановилась  на
полдороге, повернула к нему и, не доходя  шагов  двадцать,  сказала  -  ее
голос, как недавно женский смех, гулко разнесся под сводами потолка:
   - Молодой человек, тебе что здесь нужно?
   Ее глаза блеснули за стеклами пенсне, то ли смешливо, то ли сердито. Не
поймешь. С бьющимся сердцем, запинаясь, Джоби проговорил:
   - Я ищу свою маму.
   - Это она тебя привела?
   - Нет. Я сам пришел.
   Женщина окинула его взглядом с головы до ног.
   - Тебя прислали лечиться? Ты что, нездоров?
   Джоби затряс головой.
   - Нет, я просто маму ищу.
   - Она лежит у нас?
   - Да. Ее сюда поместили.
   - Ах вот оно что! Понимаешь, к  сожалению,  тебе  к  ней  нельзя.  Часы
посещений закончились, да и потом, детей к больным вообще не пускают.  Как
фамилия-то ее?
   - Миссис Уэстон... Я хотел узнать, как она себя чувствует, и пришел.
   - А разве ее никто не навещает?
   - К ней ходит папа. Сегодня был.
   - Что ж он не сказал тебе, как она себя чувствует?
   - Он говорит, все хорошо, но я хотел сам узнать.
   На этот раз сестра разглядывала его так долго  и  внимательно,  что  он
начал краснеть под ее взглядом; сердце у него  заколотилось  еще  сильней.
Сейчас она скажет, что ему здесь не место, чтобы он уходил и не мешался во
взрослые дела. Вместо этого он услышал другое:
   - Стой здесь и жди. И не вздумай никуда уходить.
   Она пересекла вестибюль, завернула  за  угол  и  скрылась.  Джоби  стал
ждать, гадая, куда она пошла и что теперь будет. Мимо, бесшумно скользя на
резиновых колесах, проехала каталка, ее катил мужчина в белом  халате.  На
каталке,  укрытый  до  подбородка  одеялом,   кто-то   лежал,   совершенно
неподвижно. Вот так, должно быть, выглядела и мама после  операции:  белое
неживое лицо, торчащее из-под туго натянутого одеяла. Беспомощная в  руках
людей, которые обязаны смотреть за нею,  потому  что  это  их  работа,  но
которым по-настоящему до нее нет дела. Да и как может быть иначе? Они ведь
ее не знают. Что для них его мама? Больная, каких здесь сотни.
   Он потерял счет времени,  стоя  в  огромном  пустом  вестибюле;  ползли
минуты; он ждал, сестра  все  не  возвращалась,  и  непривычная,  безликая
обстановка больницы давила на него  гнетущей,  осязаемой  тяжестью.  Такая
даль пролегла между ним и родным домом! Не  просто  мили,  помноженные  на
тревогу и страх,  но  и  сознание  -  впервые  в  жизни,  -  что  дом  как
незыблемый, надежный приют распался. Опустел. Из него изъяли душу.  Теперь
это четыре стены, идеальный порядок и отчужденный, озабоченный человек  за
столом, скудно накрытым для одинокой трапезы.
   От этой картины становилось жутко. Хотелось  бежать  от  нее,  от  всех
видений сегодняшнего дня, сменяющих друг друга перед его мысленным взором:
Эгнис Маклауд, простертая под деревьями в  обнимку  с  парнем;  дразнящая,
плутоватая усмешка ее сестры Молли, полускрытой в высокой траве;  позорное
изгнание из кинотеатра, драка с Гэсом... Бежать от всего этого к надежному
теплу материнской души! Смятение у него в сердце нарастало. Он чувствовал,
что его колотит дрожь, что все  его  тело  до  боли  сведено  напряжением,
каждая жилка натянута  до  предела  и  трепещет,  словно  у  бегуна  перед
стартом.
   Неудивительно поэтому, что, когда на его плечо опустилась сзади  чья-то
ладонь, он едва не вскрикнул от ужаса. Белый докторский халат,  схваченный
мимолетным  взглядом,  был  мгновенно  истолкован  рассудком  как   символ
непреложной власти. Джоби дернул плечом, вырвался и метнулся к выходу.  Он
услышал, как врач окликнул его, потом тяжелая дверь захлопнулась у него за
спиной, и он, не вняв окрику, опрометью понесся через двор, по аллее. Лишь
за воротами больницы он остановился, привалился к забору и  изо  всех  сил
прижал к  груди  скрещенные  руки,  словно  хотел  выдавить  наружу  боль,
разрывающую ему легкие.
   Только теперь у него хлынули слезы. На улице было безлюдно, но  это  не
имело значения: он рыдал, не заботясь о том, что его могут увидеть  и  что
плакать - стыдно. Рыдал, словно его мать и вправду умерла. Пьяный от горя,
шатаясь под его бременем, он тронулся в путь, едва передвигая ноги.  Через
каждые пять шагов он останавливался и, облокотясь на забор, прятал лицо  в
ладонях - так, мало-помалу, он и спустился по пустынной улице на  рыночную
площадь.


   Тетя Дэзи метала громы и молнии.  В  сердцах  отшвыривая  все,  что  ни
попадется под руку, она готовила  племяннику  ужин,  которого  он,  по  ее
словам, никак не заслужил. Джоби, бледный  и  молчаливый,  пригорюнился  у
стола и, чем сильнее она бушевала, тем  больше  замыкался  в  себе;  слова
оправдания не шли ему на язык. Она волнуется, с  ума  сходит,  возмущалась
тетка, ей за него отвечать, а он пропал невесть куда! Мона в  поисках  его
обегала весь город, уже в полицию собирались заявить...
   Мона встретила его на улице, когда второй  раз  шла  наведаться  к  его
отцу, - "шагает себе вразвалочку и  в  ус  не  дует!".  Из  Крессли  Джоби
вернулся пешком через поля и еще с полчаса слонялся  по  окраине  городка,
медля идти к тетке - лишь отчасти из страха, что ему влетит за опоздание.
   -  Мало  этого,  так  тебя,  говорят,  вдобавок  прогнали  сегодня   из
кинотеатра!
   Джоби даже не дал себе труда полюбопытствовать, откуда это ей известно.
У взрослых повсюду глаза и уши.
   - Я не виноват.
   - Конечно! А что явился на ночь глядючи - тоже не виноват?
   Джоби вновь погрузился в молчание, вперив взгляд в  поставленную  перед
ним тарелку с двумя ломтиками хлеба в мясном соусе. Он взял один и откусил
кусочек. Хлеб  был  сухой,  невкусный.  Джоби  жевал  его,  чувствуя,  что
проглотить ни за что не сможет.
   - Я-то думала, ты хороший мальчик, слушаешь старших, - продолжала  тетя
Дэзи. - А выходит, что ошибалась. Мы еще посмотрим, что скажет твой  папа.
Если ты и дальше так собираешься себя вести, пускай тогда  лучше  забирает
тебя домой... А ну-ка ешь давай - да отправляйся спать.
   Джоби отодвинул от себя тарелку.
   - Мне не хочется.
   - Вот еще новости! Что же ты молчал, когда я тебе собирала ужинать?
   Джоби опустил голову на руки. Только бы стерпеть, не расплакаться...
   - Мам, не трогай его, - сказала Мона. - Ему и без того худо,  разве  не
видишь?
   - А мне хорошо? Сиди тут, жди его столько часов, ломай  голову  -  куда
подевался, не стряслось ли чего...
   - Ты что это, Джоби, сам не свой? - спросила Мона, кладя  ему  руку  на
плечо. - Может, обидел кто-нибудь или еще что?
   - Нет. - Джоби отвернулся. Ничего он не станет объяснять при тете Дэзи,
раз она с самого начала ополчилась против него. Он их всех ненавидит, этих
взрослых! Всех, кроме одной, но про это он никому не скажет...



        6


   Назавтра, в воскресенье, Джоби по настоянию тетки дважды сопровождал ее
в церковь. Церковь, в которую ходила тетя  Дэзи,  была  довольно  крайнего
толка, в ней ощутимо присутствовал миссионерский дух. Большинство прихожан
составляли  "новообращенные"   -   иначе   говоря,   люди,   которые,   не
довольствуясь исправным посещением храма, во время какой-нибудь  службы  -
чаще всего на специальном субботнем собрании евангелистов -  на  глазах  у
всех поднимались  с  места,  выходили  вперед  и,  став  на  колени  перед
кафедрой, налагали на себя обет служения господу.  Иные  из  них  почитали
своим долгом изъявлять проповеднику свое одобрение весьма громогласно и  в
особо чувствительных местах прерывали его возгласами: "Аллилуйя!" и "Слава
тебе, боже, слава тебе!" Они, эти люди, презрев, если  верить  тете  Дэзи,
криводушие, мишуру и пустозвонство, свойственные церковным обрядам, "чтили
господа в душе своей, всею своей повседневной  жизнью".  Сама  тетя  Дэзи,
заручась персональным спасением, не  обнаруживала  умиления  или  радости,
скорее склонность зорко подмечать  с  высоты  своей  непогрешимости  чужие
промахи и недостатки и осуждать их без доброты и  сострадания.  Интересно,
размышлял порой Джоби, на всех ли  действует  подобным  образом  праведная
жизнь...
   Утреннюю проповедь читал некий мистер Фезерстон, о  котором  тетя  Дэзи
неизменно отзывалась с похвалой. Он был до того мал росточком, что,  когда
взошел на кафедру, на виду осталось не так уж  много:  сверкающая  круглая
лысина да пористый нос картошкой, из которого выбивался наружу  целый  лес
кучерявых седых волос.  Хилость  телосложения  мистер  Фезерстон  возмещал
напором красноречия и убежденностью в правоте того, что изрекал. Тему  для
своей  проповеди  он  избрал   крайне   злободневную.   Он   отрицал   как
необходимость войны, так и ее неизбежность. Войны, полагал он,  не  будет,
хотя имеются у нас в стране  такие,  кто  опрометчивостью  своих  речей  и
поступков делает все, чтобы  ее  спровоцировать.  В  основу  проповеди  он
положил цитату из Евангелия от Матфея, глава 15, стих  8  и  9:  "Блаженны
чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны  миротворцы,  ибо  они  будут
наречены сынами Божиими". Говорил он, как не преминула отметить тетя Дэзи,
не по  бумажке  (что  являлось  в  ее  глазах  свидетельством  неоспоримых
достоинств  проповедника)  -  перед  ним  лежала   только   Библия   -   и
разглагольствовал целый час,  а  Джоби  тем  временем  томился,  ерзая  на
жестком, отполированном богомольными задами сиденье, отгороженный по  одну
сторону сосредоточенным,  немигающим  взглядом  тети  Дэзи,  по  другую  -
бессмысленным от скуки взором Моны, и в сотый раз принимался  разглядывать
то собственные руки, то чисто вымытые розовые колени, то пылинки, пляшущие
на  солнечных  дорожках,  то  светозарную   лысину   мистера   Фезерстона,
подпрыгивающую над краем кафедры в такт вдохновенным словам, чья мощь то и
дело исторгала из глоток паствы, не шибко сдержанной  в  проявлении  своих
чувств, дружные вопли: "Аллилуйя!", "Слава тебе, боже, слава тебе!"
   Не обошлось без  досадной  помехи:  какой-то  слабонервной  старушке  в
задних рядах сделалось дурно - и ее пришлось вынести на свежий воздух, что
сопровождалось топотом и шарканьем ног, стуком о  задеваемые  предметы,  а
остальная часть прихожан  делала  вид,  будто  ничего  не  слышит.  Мистер
Фезерстон, однако, сумел удержаться на высоте положения: мимоходом выразив
сочувствие "нашей бедной сестре", он с удвоенным, Джоби даже сказал  бы  -
чрезмерным, жаром вернулся к прерванной проповеди. Чрезмерным, потому  что
почел за благо ухлопать еще минут пятнадцать на краткое  повторение  того,
что было сказано вначале, - с тем, по всей видимости, чтобы  предотвратить
возможность сбоя или срыва во время победного шествия к финалу.
   Шествие завершилось полным триумфом и в соответствующей обстановке, без
всяких сомнений, вызвало бы  продолжительные  аплодисменты.  За  неимением
оной дело ограничилось тем, что  немногие  счастливцы,  лично  знакомые  с
мистером Фезерстоном,  -  в  том  числе  тетя  Дэзи  -  задержались  после
проповеди и принесли ему свои поздравления.  Тете  Дэзи  мистер  Фезерстон
пожал руку и сказал, что рад ее видеть. Мону он наградил слабой улыбкой, а
Джоби погладил по  голове  и  спросил,  не  состоит  ли  он  в  Лиге  юных
евангелистов. Услышав, что не состоит, мистер Фезерстон извлек из портфеля
пачку печатных брошюрок, в которых, по его словам, про нее все рассказано.
Пролистав их впоследствии, Джоби обнаружил,  что  там  содержатся  главным
образом длинные списки вопросов и, чтобы ответить  на  них,  нужно  читать
Новый завет. Если послать ответы в штаб Лиги в Лондоне, тебе за это вышлют
Новый  завет  в  роскошном  издании   карманного   формата,   с   цветными
иллюстрациями и значок, удостоверяющий, что ты  -  член  Лиги,  обязуешься
выполнять ее  правила  и  содействовать  достижению  ее  целей.  Человеку,
который обожает читать и состоять  членом  обществ  и  организаций  (Джоби
основал на своем веку не одно тайное общество), такое предложение не может
не прийтись по душе - жаль только, не удалось употребить с пользой  время,
о