досаде промазавшего игрока и великому удовольствию части болельщиков.  Чья
это собака и как ее зовут, он понятия не имел и окликнул ее просто:
   - Эй, пес! Ко мне! Иди сюда, собачка. Ко мне!
   Дворняжка на мгновение оторвалась от  игры  и,  разинув  пасть,  тяжело
дыша, посмотрела в его сторону. Она узнала его и заулыбалась. Умей  собаки
разговаривать, она бы, вероятно, сказала: "Мы с тобой  поиграем  в  другой
раз, а сейчас извини - я занята". Во всяком случае,  она  тотчас  ринулась
прочь и возобновила прерванные забавы со своим рослым  приятелем,  который
тем временем воспользовался передышкой и  успел  подпереть  дерево  задней
лапой.
   Джоби не стал их больше отвлекать и двинулся дальше, мимо муниципальных
домов, вновь размышляя о старушке и ее непрочитанном  письме.  Она  узнает
новость завтра утром, когда покажет письмо соседке, - но узнает хотя бы не
на сон грядущий в пустом доме, где рядом нет ни одной  живой  души.  Очень
легко было бы похвалить себя задним числом  за  то,  что  пожалел  старого
человека, если бы он не знал, что пожалел не  столько  ее,  сколько  себя.
Побоялся стать свидетелем того,  как  примет  старушка  ужасное  известие;
поспешил оградить себя от чужого потрясения и горя.  Ведь  могло  статься,
что оно убило бы ее у него на глазах, хотя, с  другой  стороны,  едва  ли:
старики на диво выносливый народ. Живут они зачастую  на  жалкие  гроши  и
приучаются стоически  переносить  всевозможные  невзгоды,  принимая  жизнь
такой, как она есть, с мудростью, которой можно лишь поражаться. Возможно,
это происходит от сознания,  что  дни  их  сочтены,  хотя  как  это  можно
сознавать - его уму непостижимо; точно так же нельзя представить себе, что
когда-то они тоже были молоды или что он сам когда-нибудь  состарится  или
хотя бы станет взрослым.
   Через  двадцать  минут  он  очутился  у  реки;  теперь  ему  оставалось
проделать такой же путь обратно. К тому времени, как он  дойдет  до  дому,
гостей, по всей вероятности, уже не будет, зато, возможно, вернется  отец.
Только нельзя было пускаться в такую дальнюю дорогу в этих  ботинках,  они
еще не разносились как следует, и правый натирал  ему  волдырь  на  пятке.
Джоби сел на траву. Хорошо бы на минутку снять ботинок -  только  как  его
потом наденешь? Вечерело. Воздух еще хранил дневное тепло, но солнце село;
румянец  заката  на  облаках  поблек,  и  они   постепенно   сливались   с
бледно-серым небом. По пути сюда Джоби не раз встречались люди:  несколько
парочек, семейные  компании,  возвращающиеся  с  воскресной  прогулки,  но
теперь все вокруг опустело, лишь поодаль, между тропинкой и рекой, одиноко
сидел на  травянистом  берегу  какой-то  мужчина.  Джоби  встал  на  ноги,
направился, прихрамывая, в его сторону - и тогда только понял, кто это. От
неожиданности он остановился как  вкопанный.  Потом,  пересилив  внезапное
побуждение спрятаться куда-нибудь, чтобы его не заметили, снова двинулся к
тому месту, где, опираясь на локоть, полулежал на траве его отец и смотрел
в воду.
   Неизвестно, видел ли отец, как он подошел, или  нет,  но,  когда  Джоби
остановился в нескольких шагах и сказал: "Здравствуй, папа", он оглянулся,
не обнаруживая особого удивления.
   - Здравствуй, Джоби, - глухо произнес Уэстон и вновь отвернулся к реке.
   - Пап, что ты тут делаешь?
   Джоби не подходил ближе, следя за каждым движением отца: тот полулежал,
вытянув длинные ноги к воде и скрестив их так, что  носок  одного  ботинка
торчал вверх. На нем был его лучший  костюм,  новая  кепка.  Он  крутил  в
мускулистых пальцах травинку - разминал, сворачивал и  наконец  уронил  на
землю.
   - Просто сижу, думаю, - ответил он не сразу.
   - О чем думаешь?
   - О разном... Тебе не понять.
   Это было так необычно - и то, как он  сидел  тут  совсем  один,  и  его
праздничная одежда; глядя на него, Джоби впервые воспринимал своего отца в
ином качестве, вне связи с собой: как человека, чьи  мысли  и  чувства  не
ограничены пределами, в которых существует он, отец,  и  Джоби,  его  сын.
Впервые он видел в своем отце человека, у которого есть собственный мир, -
в нем возникало неясное представление  об  этом  отцовском  мире,  который
охватывал то время и ту жизнь, когда его, Джоби, еще не было на свете. Он,
таким образом, составлял лишь частицу отцовского мира, меж тем как  в  его
собственном мире  отец  присутствовал  изначально  и  всецело.  И  дела  в
отцовском мире сейчас обстояли далеко не лучшим образом.
   Он подошел ближе; отец по-прежнему не глядел на него.
   - Все собрались у нас дома, беспокоятся, где ты.
   Вблизи ему  видно  было,  как  по  воротнику  отцовской  рубахи  ползет
крошечная букашка, перебирается по ворсинкам ткани  на  шею.  Сейчас  отец
смахнет ее.
   - Кто - все?
   Уэстон сделал быстрое движение рукой, и букашка исчезла.
   - Ну, мама, тетя Дэзи с дядей Тедом.  Хотя  сейчас  они,  наверно,  уже
ушли.
   - И что они говорили?
   - Я слышал не все. Дядя Тед спрашивал, не собирается ли мама заявить  в
полицию.
   Отец повел плечом и промолчал.
   - А мама сказала, что нет. Ну а потом меня послали гулять...  Они  что,
хотят, чтобы тебя разыскивала полиция, да?
   - Выходит, так, - сквозь зубы сказал отец.
   Джоби шагнул вперед и опустился на траву с ним рядом. По черной гладкой
воде плыли мимо пушистые хлопья белой пены.
   - Хорошо бы, у нас была такая же речка, как в Илкли, - чистая, светлая,
- сказал он. - Тогда бы в ней и рыба водилась. - Он как-то ездил  в  Илкли
на экскурсию с воскресной школой. Замечательно они тогда съездили!
   Отец опять промолчал, только переменил положение: сел, обхватил  руками
колени и, сорвав новую травинку, принялся разминать и крутить ее  сильными
пальцами.
   - Тетя Дэзи к нам и вчера  заходила,  с  Моной,  поздно  вечером.  Мона
плакала - тетка сказала, что закатила  ей  дома  оплеуху.  Злющая  пришла,
ругалась, правда, и мама тоже  не  дала  ей  спуску  -  так  отбрила,  что
закачаешься! Мне было велено лежать в постели, а я сошел вниз попить  воды
и все слышал за дверью. Мама при них ни  одной  слезинки  не  пролила,  но
потом, по-моему, плакала, когда они ушли. Хотя точно не знаю,  потому  что
она сидела в темноте и не дала мне зажечь свет... Пап, а ты уезжал куда-то
с Моной?
   - Ты не поймешь, Джоби, - сказал отец. - Мал еще.
   - Тебе Мона нравится, да? - спросил Джоби немного погодя. - Нравится, я
знаю. Я видел, как вы с ней обнимались в тот раз у тети Дэзи, когда  пошли
мыть посуду. А с мамой никогда не видел, чтобы обнимались...
   - Не обязательно тебе все видеть, - проворчал отец. - И  без  того  уже
черт знает чего понавидался.
   Джоби опустил голову, разглядывая травинки у себя между коленями. Он не
сразу решился задать следующий вопрос, ибо никогда прежде такой вопрос  не
тревожил его и даже в голову ему не  мог  прийти,  покуда  он  не  пережил
откровение, увидев отца, одиноко сидящего в праздничном костюме на  берегу
реки, - не отца увидел, а мужчину  наедине  со  своим  собственным  миром,
окутанного им, точно плащом.
   - Тебе Мона нравится больше мамы? - спросил он  наконец.  -  Ты  уехал,
потому что хотел быть с ней вдвоем?
   У отца вырвался стон; он спрятал лицо в коленях.
   - Мне жизни не хватит поправить то, что я сделал... Как я им всем  буду
смотреть в глаза?.. - Он на минуту умолк, потом поднял голову. - Послушай,
шел бы ты отсюда, а? Оставь ты меня в покое - зачем ты вообще сюда явился,
не понимаю?
   - Да я случайно забрел, - сказал Джоби. - Меня прогнали из  дома,  чтоб
не мешал разговаривать, а я не знал, куда деваться, и забрел сюда.
   - Тебе полагается сейчас быть дома, в постели, а остальное  -  не  твоя
забота. Ты тут совершенно ни при чем. Не для чего тебе  путаться  в  такие
дела.
   В лесу за рекой, за полями на  верхушки  деревьев  спускалась  темнота.
Сама речка зловеще преобразилась в угасающем свете.
   - Как темно, -  сказал  Джоби.  -  Мама  будет  беспокоиться,  куда  мы
пропали.
   - Она будет беспокоиться, куда ты пропал. Поэтому беги скорее домой.
   - Хочешь, я ей скажу, что тебя видел?
   - Да ведь небось все равно не утерпишь.
   Джоби нехотя встал. До дому идти порядочно, к тому же на обратный  путь
ему понадобится больше времени из-за стертой ноги.
   - А ты разве не пойдешь?
   - Пока нет. Я еще посижу здесь.
   - Сказать маме, что ты придешь домой? - спросил Джоби.
   Он увидел в сумерках, как отец плотней обхватил колени.
   - Можешь ей говорить что угодно... Иди, Джоби. Становится прохладно,  а
на тебе ничего нет. Простынешь.
   Джоби повернулся и пошел. Пересек тропинку, вскарабкался  на  склон,  к
живой изгороди, и через лаз в кустах боярышника выбрался на  луг.  Тут  он
минуту постоял, оглянулся на отца и  двинулся  наискось,  коротким  путем.
Пройдя немного, опять остановился и посмотрел назад, но отсюда  берег  был
уже не виден за живой изгородью, хоть и лежал  на  несколько  футов  ниже.
Пятку при каждом шаге жгло как огнем. Должно быть, кожа содралась - просто
непонятно, как дойти до дому в таком ботинке.
   Проверив, нет ли  под  боком  коровьей  лепешки,  он  сел  на  землю  и
осторожно снял ботинок. Носок пристал  к  больному  месту;  Джоби  бережно
стянул его и обследовал покрасневшую пятку. Нет, кожа пока не содрана,  но
этого ждать недолго. И подложить-то нечего. Можно бы  носовой  платок,  но
тогда ботинок не налезет. Да и потом, он же не взял с собой  платка.  Если
только идти с незавязанным шнурком, потихонечку, стараться не наступать на
пятку... Он надел носок, ботинок и, не  завязывая  шнурка,  встал.  Но  не
тронулся с места. Помимо воли его взгляд обратился в сторону реки; мысль о
том, что сейчас делает отец, не покидала его.  С  необыкновенней  живостью
ему представилась одинокая фигура в красивом  костюме,  сидящая  у  черной
воды. И вспомнилась пропавшая женщина, которую искали с баграми на реке. И
Снапов дядя.
   Еще мгновение - и он бросился бежать  обратно  той  же  дорогой,  какой
пришел сюда, спотыкался о кочки,  чувствуя,  как  боль  раскаленной  иглой
впивается в пятку и пот выступает на лбу, - крепко сжимая  губы,  чтоб  не
вскрикнуть.
   Отца на прежнем месте не было. Сквозь сумерки Джоби пошарил глазами  по
берегу, справа, слева - ни следа. Ничего - лишь пятно примятой травы  там,
где он сидел раньше.
   - Пап! - тихим, дрожащим голосом  позвал  он  и,  превозмогая  робость,
спустился ниже поглядеть на воду. Его  ноздри  уловили  слабый  гнилостный
запах, идущий от реки. С бешено бьющимся сердцем Джоби отпрянул  назад.  -
Что же делать? - сказал он вслух. - Ох, что же мне делать?
   Он запрокинул голову и громко крикнул:
   - Папа! Пап, где ты?
   И не увидел - учуял  движение  в  кустах  бузины,  а  уж  потом  оттуда
показался отец, застегивая на ходу  брюки.  Джоби  метнулся  к  нему  и  с
размаху судорожно обхватил его руками за пояс.
   - Ой, папа, до чего я испугался! Я вернулся за  тобой,  ищу  -  а  тебя
нет!.. - Он еще крепче вцепился в  отца  и,  не  сдерживаясь,  зарыдал  от
облегчения.
   - Я, кажется, велел тебе идти домой?
   - Не мог я без тебя уйти! Мне тебя страшно оставлять здесь одного. Пап,
ну пошли домой, пожалуйста! Все будет хорошо. Мама тебя ждет.  Какая  тебе
разница, что скажут тетя Дэзи или еще кто? Нам-то что - разве в них дело?
   Уэстон тронул рукой макушку сына.
   - Да нет, если толком разобраться, то, пожалуй, не в них. - Он легонько
отстранил Джоби от себя. - Ну, будет реветь. Или ты хочешь маме показаться
на глаза в таком виде? - Он вытащил из кармана брюк большой носовой платок
и сунул его Джоби. - На-ка вот, утрись.
   Через минуту они шагали рядом к лазу в живой изгороди, и Уэстон обратил
внимание, что Джоби хромает.
   - Что у тебя с ногой?
   - Ботинок трет. Жуть как больно.
   - До дому-то дотянешь, как ты чувствуешь?
   - Навряд ли. Там уже стерто чуть не до крови.
   - А ну, постой. - Уэстон присел на корточки посередине тропы. - Залезай
ко мне на плечи - поглядим, может, я тебя донесу.
   Джоби забрался отцу на закорки, свесил ноги по обе стороны его  шеи,  и
Уэстон выпрямился во весь рост. Он двинулся  вперед  широким,  размеренным
шагом; Джоби, наверху, мягко покачивался из стороны в сторону.
   - Ничего? - спросил Уэстон.
   - Мне-то ничего. Тебе как?
   - Донесу. А ты стал потяжельше с тех пор, как я тебя катал в  последний
раз.
   Джоби не за что было держаться руками, но отец  крепко  держал  его  за
ноги  чуть  пониже  колен,  и  очень  скоро  он   приноровился   сохранять
равновесие, покачиваясь в лад отцовской поступи. Он чувствовал,  что  отец
вновь погрузился в раздумье, и, смирясь с этим, не донимал его  болтовней.
В конце концов, главное было сказано. Он ехал молча, озираясь  вокруг,  на
подступающую ночь. С высоты своего восьмифутового роста он видел городские
огни, рассеянные по темному склону долины. Где-то среди них светит  огонек
родного дома. Его не различишь среди других, но он есть.