обоснованным  он  ни  был.  Это
неуместно и неприлично.
   Виновник скандала неизбежно  навлекает  на  себя  подозрение,  даже  если
скандал способен пролить свет на истину. Правила приличия - это норма,  хотя
все дело лишь в точке зрения. Если бы человечество  слегка  пригнулось,  оно
уверовало бы в то, что в Пизе лишь одна башня стоит прямо.
   Я был на пределе. От волнения все в моей  голове  перепуталось.  В  конце
концов, возможно, это я - мерзавец, это  я  -  клиент.  Внезапно  я  заметил
небольшой плакат управления городского транспорта.  Четыре  ковбоя,  готовых
выхватить пистолеты из кобуры, а под ними надпись: "Давайте  прекратим  этот
цирк. Автобус - не дилижанс. Соблюдайте правила приличия!" Это относилось ко
мне, плакат был вывешен специально для меня. Я оглянулся.  Другая  листовка,
запечатлевшая укоризненное лицо доктора Спока, грозила мне иными словами, но
в том же духе: "Не надо играть друг у друга на нервах,  иначе  завянут  уши.
Соблюдайте правила приличия!" Итак, мне уже пора было  на  отдых  в  клинику
неврозов.
   Под каким бы углом ни посмотреть на эту проблему, всякий, кто  самовольно
берет слово, чтобы обратиться к согражданам, состоит на  учете  в  психушке.
Это  не  просто  неприлично  -   подобное   поведение   в   высшей   степени
предосудительно. Я уже мысленно прокручивал дальнейший  сценарий:  пассажиры
жалуются водителю; тот незаметно звонит в диспетчерскую,  чтобы  сообщить  о
случае помешательства; двери автобуса не открываются до конечной  остановки,
где меня поджидает наряд полиции; следующий пункт назначения  -  палата  для
буйнопомешанных  на   улице   Кабанис,   где   расположена   служба   скорой
психиатрической помощи префектуры, она же преддверие сумасшедшего дома...
   Я встал и стал пробираться к выходу  сквозь  толпу.  Не  было  ни  одного
человека, в чьих глазах не сквозило бы осуждение.  Суд  народа  сказал  свое
слово, и его приговор не подлежал обжалованию. Я был в полной изоляции.
   Я сошел на остановке "Новый Мост - Набережная Лувра", зная,  что  госпожа
Арман сделает то же самое на следующей. Ступив на тротуар,  я  оглянулся  на
отъезжавший автобус. Пассажиры, все как один, смотрели на меня. Все  во  мне
было теперь воплощением бесчестия и уныния. Однако никто не предполагал, что
в глубине моей души продолжает  пылать  огонь.  Требовалось  нечто  большее,
чтобы меня сломить.
   Оказавшись вне поля зрения попутчиков, я добежал до  конца  улицы  Монне,
свернул в сторону набережной Межисери, а затем поспешил к  набережной  Жевр.
Следуя кратчайшим путем, я был уверен, что доберусь до цели  одновременно  с
цветочницей. Я остановился на углу и стал поджидать госпожу Арман,  стараясь
отдышаться. Когда она вышла из автобуса, я последовал за ней, крадучись,  до
улицы Арколь. Наконец, когда она  свернула  в  какой-то  узкий  и  пустынный
переулок, я счел это место идеальным, чтобы загнать мою жертву в угол  вдали
от любопытных взглядов.
   Я ускорил шаг, и, поравнявшись с госпожой Арман, окликнул ее:
   - Мадам! Мадам!
   Цветочница обернулась; от испуга  она  попятилась  и  уперлась  в  стену.
Украдкой я взглянул налево  и  направо  -  мы  были  одни.  Реванш  еще  был
возможен.
   - Не трогайте меня! - завопила женщина. - Не смейте меня трогать!
   - У меня и в мыслях такого нет. Скажите только, почему вы это сделали.
   - В конце концов, по какому праву? Кто вы такой?
   Это было слишком легко. Она не могла отделаться просто так. Я должен  был
что-то придумать. Почему человек становится таким  беспомощным  в  те  самые
минуты, которые он больше всего предвкушал?  Ведь  я  чуть  ли  не  дословно
отрепетировал это мгновение. А сейчас чувствовал,  что  мне  грозит  немота.
Именно  то,  чего  я  опасался:  словесная  немощь  в  критический   момент.
Артикулировать и при этом не произносить ничего вразумительного.  Эта  мысль
едва не свела меня с ума. Я пытался  избавиться  от  наваждения.  Надо  было
выдавить из себя хотя бы слово. Я лихорадочно искал слабое место цветочницы,
какую-нибудь брешь, куда можно  проникнуть,  чтобы  сильнее  разбередить  ее
рану.
   - Не пытайтесь отпираться, я прочел ваш донос...
   - Как вы можете ссылаться на анонимное письмо?
   - Кто вам сказал, что оно анонимное?
   Этого было недостаточно, чтобы сбить цветочницу с толку. Я мог бы солгать
и извратить факты, чтобы установить истину. Но это была бы нечестная игра. Я
хотел достичь своей цели таким образом, чтобы мне не  пришлось  краснеть  за
собственные средства. Нравственные принципы позволяли мне просунуть  ногу  в
щель закрывающейся двери, не более того.
   - Во время оккупации все письма  были  анонимными,  это  же  известно,  -
сказала госпожа Арман.
   - Я проверял: это вы, ваша рука отправила семью Фешнеров на смерть.
   Некоторые слова по силе сродни удару. Иногда это обычные имена. Одно лишь
упоминание фамилии лавочников  в  связи  с  далеким  прошлым  способно  было
вывести цветочницу из равновесия. Я умышленно прибегнул  к  этому  средству,
чтобы припереть мою  жертву  к  стенке.  Чтобы  заставить  ее  понервничать.
Провокация оказалась действенной и даже превзошла мои ожидания.
   - Все вы, евреи, одинаковы, - выпалила она, брезгливо скривив рот.  -  Вы
вообразили, что французы перед вами в долгу. Да что там:  все  человечество!
Что вы о себе возомнили? Война была тяжким  испытанием  для  всех.  Нехватка
продуктов, трудности с  отоплением  зимой,  жуткое  ожидание  военнопленных,
которые все не возвращались, да мало ли что еще!  Ни  одна  семья  этого  не
избежала. Понятно? Никому не было дела до евреев! Во всяком случае,  нам,  у
нас  и  без  того  хватало  проблем.  Если  ваши  Фешнеры  оказались  такими
неосторожными, что позволили себя сцапать, это их проблемы.  Когда  они  нас
использовали, это никого не волновало. Так вот, не ждите, этих я  жалеть  не
буду! А вы прекратите меня преследовать!
   Я опешил. Чтобы спокойно жить после своего  преступления,  госпожа  Арман
нашла прибежище в амнезии. Она усыпила свою совесть и стала  бесчувственной.
Между тем ни место, ни  обстановка  не  подходили  для  разумной  беседы.  Я
смотрел на цветочницу, размышляя  о  том,  что  коль  скоро  человек  теряет
память, то тело не забывает ни о чем. История госпожи Арман была запечатлена
на  ее  лице  в  виде  географической  карты  -  морщины  избороздили   лоб,
окольцевали  глаза  и  рот.  Говорят,  что  внешность  человека  -  это  его
сокровенная суть, всплывшая наружу. Если это так, то какие  глубины  таит  в
себе наша кожа?.. Госпожа Арман напоминала мне строителей  песочных  замков,
упорно стремящихся к тому, чтобы их детище не пережило их самих. Я с  трудом
выдавил из себя:
   - Вы донесли на них...
   - Вы ничего не понимаете! - вскричала госпожа Арман. - Вы никогда  ничего
не поймете!
   - Почему бы вам не сказать правду?
   Она успокоилась. Ее дыхание обрело почти нормальный ритм.  Непринужденным
жестом она поправила волосы, словно  они  растрепались  из-за  наших  бурных
дебатов. Она сказала неестественно умиротворенным тоном, опустив глаза:
   - Никто не может постичь истину. Никто уже не способен ее услышать. Никто
никогда не был в силах ее понять.
   Цветочница ушла, а я  остался  один  посреди  улицы,  как  пригвожденный.
Поистине, у этой  женщины  был  гениальный  дар  превращать  свои  ошибки  в
загадки. Последнее слово все-таки осталось за ней.

***

   На следующий день я отправился в  "Бушприт".  Я  не  сразу  решился  туда
войти. Владельцы подобных  заведений  не  любят  одиноких  посетителей.  Как
правило, если для таких вообще находится свободный столик, хозяева,  как  бы
стыдясь, засовывают их куда-нибудь в  угол  или  прячут  за  колонной.  Если
человек приходит в ресторан без пары, значит, с ним что-то неладно.  Значит,
он не такой, как  все.  В  обеденные  часы  подобный  клиент  раздражает.  В
вечернее время от него и вовсе одно неудобство. И в том, и в  другом  случае
он выглядит подозрительно. Одинокий  посетитель  смущает  хозяев,  сразу  же
наводя их на мрачные мысли.  Одиночество  несет  в  себе  скорбь,  способную
повредить репутации их заведения. Чужая печаль заразительна, поэтому  другие
клиенты могут выразить недовольство. К счастью,  закон  пока  еще  запрещает
владельцам ресторанов не обслуживать одиночек.
   Довольно необычная  атмосфера  ресторана  "Бушприт",  сохранившего  облик
старого доброго бистро:  хлопчатобумажные  клетчатые  скатерти;  добродушная
непринужденность завсегдатаев и столь же естественная вежливость  хозяина  -
развеяла мои сомнения. Я обосновался за одним из столиков.
   С точки зрения стратегии это было наилучшее  место,  позволявшее  ощутить
пульс квартала. Ничто не предвещало бури. Я  расслабился.  Но  тут  появился
Франсуа Фешнер. По его задиристому виду, решительной походке  и  озабоченным
складкам на лбу я тут же понял, что он настроен  весьма  недружелюбно.  Едва
завидев меня, Франсуа решительно захлопнул книгу, которую я читал,  даже  не
заложив страницы, и уселся напротив. Я чувствовал, что  внутри  у  него  все
кипит.
   - Что все это значит? - проворчал он сквозь зубы и,  быстро  оглядевшись,
убедился, что нас никто не подслушивает.
   Мне даже не пришлось  ничего  говорить.  Франсуа  и  так  уже  все  знал.
Торговцы представили ему точный отчет. Объединив их  разрозненные  рассказы,
он получил почти достоверное представление  о  моих  отношениях  с  госпожой
Арман, начиная с самого начала. Но, как и все остальные, мой  друг  не  знал
глубинной правды - тончайшей невидимой нити, состоявшей из тысячи  и  одного
скорбного узла.
   Франсуа  не  читал  мне  нотаций,  но  его  слова  сильно  смахивали   на
нравоучения. Он упрекнул меня в том, что я постоянно что-то вынюхиваю,  веду
дознание, как полицейский, хотя ни одна властная структура не облекала  меня
какими-либо полномочиями. В определенном смысле мой друг зрил в корень.  Кто
вручил мне бразды правления? Правильно, никто.  Но  в  конце  концов,  разве
кто-нибудь судит судей?
   Под конец монолога Франсуа у меня возникло неприятное чувство собственной
вины. Мне было неловко, тем более что мой друг говорил от  имени  жертв.  По
его мнению, я страдал психическим заболеванием, из тех, что  свирепствуют  в
определенных кругах и Парижа, и Нью-Йорка. Он назвал меня диаспораноиком,  и
в его устах это прозвучало не как комплимент.
   Франсуа снова стал лавочником с улицы Конвента. Недолго же  он  пробыл  в
новом обличье. "Надо вычеркнуть это из памяти", - предложил он. Я  возразил,
что мне трудно это сделать, так как вычеркивающий карандаш увязает в  крови,
и  дальше  мы  не  продвинулись.  Подобное  преступление   карается   только
отчаянием. Мой друг считал, что  люди,  пережившие  такой  ад,  обречены  на
вечную скорбь и все претензии к ним просто нелепы.
   Пытаясь прервать собеседника, я рискнул поднять палец. Тщетно.  Протестуя
против долга памяти, Франсуа даже не дал мне  вставить  слова,  хотя  я  был
абсолютно согласен с тем, что если  память  сродни  долгу,  то  с  таким  же
успехом можно предпочесть ей забвение. По мере  того  как  Франсуа  говорил,
разделявшая нас пропасть непонимания становилась все глубже. Желая, чтобы  я
запутался  в  собственных  противоречиях,  приятель  причислил  меня  к  тем
эгоцентрикам, зацикленным на еврейском вопросе, которых я всегда осуждал. Он
не понимал, что я должен разоблачить эту женщину не как антисемитку,  а  как
доносчицу. Меня притягивала  лишь  истинная  природа  Зла  -  того,  которое
человек совершает, и того, от которого он страдает, - обе стороны  зла  были
неразделимы.
   Никто не смог бы унять безудержное словоблудие Франсуа. Он хотел, чтобы я
отказался от своих планов и навсегда поставил крест на клиентке. Не ворошить
былое...  Он  то  и  дело  это  повторял.  Действительно,  речь  шла  о  его
родственниках и его клиентке. Он разве что не потребовал, чтобы я послал  ей
цветы в качестве извинения. Признаться, я даже задумался: не  скрывается  ли
нечто другое за миссией миротворца? Не служит  ли  она  прикрытием  для  его
тайных шашней  с  дочерью  госпожи  Арман?  Но  я  прикусил  язык,  опасаясь
показаться бестактным.
   Между тем изначально именно Франсуа убедил меня взяться за это дело,  он,
и никто другой, ведь он жаждал докопаться до сути, ему не  терпелось  узнать
правду - это мне не пригрезилось. С тех пор прошло всего  несколько  недель,
но они были столь насыщенными и  напряженными,  что  могли  сойти  за  годы.
Напрашивалась мысль, что Франсуа, очевидно, решил приостановить ход истории,
подобно тому как он перевешивал старые, изъеденные  молью  шубы  в  комнату,
примыкавшую к его мастерской,  -  меховые  манто,  забытые  или  оставленные
клиентами, пылились там на плечиках по двадцать с лишним лет. И в том,  и  в
другом случаях их хранили, так как было жалко выбрасывать.
   Франсуа также обличал мое двусмысленное поведение. Он  отмечал,  с  каким
патологическим наслаждением я совал нос в затхлые  отстойники  оккупации,  с
какой готовностью перебирал события минувшей войны, подобно тому как  другие
копаются в дерьме. Еще  он  попрекал  меня  тем,  что  я  начитался  книг  и
насмотрелся фильмов. Я ждал, что друг вот-вот вспомнит "Ворона"  - эту старую картину он смотрел всякий раз, когда ее  показывали.
Мои ожидания оправдались. Я тут же прикрыл рот приятеля рукой и сказал:
   - Франсуа, перестань! Я уже столько раз это слышал. Сюжет "Ворона"  -  не
то, что ты думаешь. Он никак не связан с оккупацией.  Просто  недоразумение,
какая-то жуткая чушь, что этот фильм стал символом войны. Подлинная его тема
- предательство и страдания, к которым оно  приводит:  безличная  ненависть,
безымянный страх  и  мучительное  ожидание.  Персонажи  "Ворона",  возможно,
чудовищны, но они - наше зеркало.
   - Знаешь, когда был снят фильм? - спросил Франсуа с легким сарказмом. - В
сорок третьем году...
   - А знаешь, когда был предложен сценарий? В тридцать седьмом. А на чем он
основан? На заурядном факте, приключившемся в семнадцатом году. Забавно  для
кино, якобы отражающего самую суть оккупации!
   Франсуа отрицал общечеловеческий смысл  этого  произведения,  на  который
явно указывали титры; он не понял,  что  маленький  городок  на  экране  мог
находиться где угодно; он забыл о сцене с лампой, показывающей игру света  и
тени в движении маятника, в то  время  как  двое  врачей  спорят  об  упадке
нравственных ценностей.
   Мы погрязли в бесплодных словопрениях. Франсуа допил кофе и откинулся  на
спинку стула. Наступила пауза. Я нарушил молчание, сострив, но вложил в свою
шутку столько горечи, что мой друг, вероятно, воспринял ее как насмешку.
   - Жаль, что из-за меня ты лишился клиентки...
   Франсуа окинул взглядом каких-то людей, облокотившихся  на  стойку  бара,
затем ватагу друзей за одним из столиков, окутанных облаком сигаретного дыма
и, наконец,  кассиршу  табачного  киоска,  выставлявшую  на  обозрение  свою
роскошную грудь; после этого приятель повернулся ко мне и сказал:
   - Знаешь поговорку: "Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит..."
   На кого он намекал: на госпожу Арман или на  меня?  Франсуа  Фешнер  явно
испытывал отвращение к образу, о котором он себе напомнил. Он  встал  и,  не
проронив ни слова, удалился. Один  из  нас  зашел  слишком  далеко,  но  кто
именно?

***

   На следующий день в моей квартире раздался странный звонок.  Это  был  не
вызов, а приглашение.  Меня  просили  незамедлительно  зайти  в  полицейский
участок нашего округа  по  делу,  касавшемуся  лично  меня,  без  каких-либо
разъяснений. Просьба была  неофициальной  и  даже  заискивающей.  Мне  стало
любопытно, и после обеда я отправился в полицию. Меня принял сам комиссар.
   Он выглядел столь же сконфуженным, как и директор моего банка, когда  тот
размахивает мулетой неоплаченных счетов.  Вдобавок  комиссар  был  похож  на
него. Такой же  маленький,  круглый,  краснолицый  и  необычайно  угодливый.
Подобно директору банка, он принялся убаюкивать  меня  медоточивыми  речами,
чтобы затем ударить побольнее. Я уже понял, что к чему, но забавы ради и  из
любви к  искусству  не  мешал  этому  человеку  рассыпаться  передо  мной  в
любезностях. К тому же у  меня  было  небольшое  преимущество.  Комиссар  не
только придавал значение престижу, которым пользуется в  обществе  профессия
писателя, но и явно ценил любое мало-мальски  известное  имя,  из  тех,  что
создаются журналистами, кстати и некстати подсовывающими нам свои  микрофоны
и камеры.
   -  ...Вот  почему  было  бы  желательно,  уважаемый   месье,   чтобы   вы
окончательно отказались от любых контактов с  госпожой  Арман-Кавелли  и  ее
дочерью, чтобы вы забыли о них. Таким образом, все снова войдет в нормальное
русло.
   - Кто-нибудь подал на меня жалобу?
   -  Еще  нет,  то  есть  не  совсем:  люди  выражали  недовольство   вашим
поведением.
   - Вы хотите сказать, что на меня донесли?
   Комиссар  воздел  руки,  пыхтя,  как  тюлень,  но  не   произнес   ничего
вразумительного. Он хотел избежать огласки. Больше ничто его  не  волновало.
Он вмешался, чтобы замять это дело. Когда я  вышел  из  кабинета,  пожав  на
прощание  мягкую,  влажную  руку  комиссара,  на  меня  нахлынули  сомнения,
нерешительность сковала мои действия, и тихое помешательство  овладело  моей
душой. Я чувствовал, что этот мир мне чужд, ибо он отторгал меня за то,  что
я посмел указать на Зло. Вот в  чем  состоял  мой  проступок,  и  окружающие
хотели, чтобы я без дальнейших церемоний посыпал голову пеплом.
   Тот, кто доносит на доносчицу, падает в глазах  общества.  Такой  человек
сбрасывает с себя личину. Распахивает перед всеми свою отнюдь не  прекрасную
душу. Теперь это произошло со мной: я стал persona non grata   в XV округе Парижа и  не  сомневался  в  том,  что  депрессия
станет отныне неизменной спутницей моей чувствительной натуры.
   И вот я остановился посреди тротуара, сдвинул ноги, уперся руками в бедра
и застыл, как гвардеец, дав крен влево на шестьдесят градусов. По  истечении
нескольких минут, проведенных без движения в этой  позе  посреди  безусловно
прямоходящего человечества, я поневоле убедился в своем полном  одиночестве.
Оно простиралось до горизонта;  даже  в  густой  и  плотной  толпе  я  стоял
особняком.
   Я уходил из квартала со странным ощущением, что  мне  не  суждено  больше
вернуться в эти  места.  За  какой-нибудь  сезон,  а  то  и  меньше  человек
приобретает привычки, наживает воспоминания, привязывается  даже  к  камням.
Оказавшись здесь впервые, я воспринял  сообщество  коммерсантов  как  своего
рода  непрерывный  семейный  совет.  Меня  обласкали,  словно  какого-нибудь
нежданного кузена из провинции. Теперь же, когда я был в опале, я видел лишь
обратную, постыдную сторону семейной тайны.
   Расставаясь  с  улицей  Конвента,  я  с  замиранием   сердца   узрел   на
противоположной стороне знакомый силуэт. Я остановился,  чтобы  получше  его
разглядеть. Да,  это  была  она,  моя  цветочница,  вечная  клиентка  Сесиль
Арман-Кавелли. Я растерялся, гадая, пойти ли за цветочницей или  повернуться
к ней спиной. У меня было всего несколько  мгновений  на  раздумья.  Здравый
смысл и осмотрительность побуждали меня идти своей дорогой.
   Я последовал за цветочницей.
   Вскоре  она  зашла  в  церковь  святого  Ламбера  Вожирарского  -  место,
расположенное в стороне от нашей обыденной суеты сует, на небольшой  площади
из  другого  времени.  Там  не  было  почти  ни  души.  Всего  лишь  два-три
расплывчатых силуэта прохаживались по галерее, обрамлявшей  хоры.  Очевидно,
госпожа Арман часто приходила сюда. Я видел, как она уверенно  прошла  между
колоннами, не задерживаясь, обошла сзади  клирос,  миновала  часовню  Святых
Даров и, наконец, приблизилась к часовне Богоматери Прощения.
   Там женщина преклонила колена на скамеечке для  молитвы,  предлагая  Богу
заглянуть в потемки ее души, окуты