близких. Этот пережиток постоянно подпитывал беспокойство
Фешнеров. Их пращур питал такую любовь к Франции, что склонен был  полагать,
будто он едва ли здесь не родился.  Однако  Франсуа  Фешнер,  отделенный  от
своего предка тремя поколениями, по-прежнему чувствовал себя в  этой  стране
транзитным пассажиром.
   Фешнеры были такими скрытными, что  я  ничего  не  знал  об  их  истинном
происхождении. Между тем  они  не  делали  из  этого  тайны.  Просто  мы  не
затрагивали данную тему. Так уж было заведено. Всякие  комментарии  казались
излишними. Это подразумевалось само собой. Как их ремесло. Фешнеры торговали
меховыми изделиями из рода в род. Мехоторговцы волею судеб. Вопрос о  выборе
профессии в их семье даже не обсуждался. Фешнеры передавали  этот  факел  из
рук в руки, так как было бы позорно дать ему  угаснуть,  и  к  тому  же  это
оскорбило бы память предков, хранивших вечный огонь всю свою жизнь. Если  бы
не погромы, то и дело заставлявшие  их  кочевать  по  свету,  они  могли  бы
потешить свое тщеславие вывеской: "Фирма основана в 1895 году".  Фешнеры  не
выставляли собственную гордость напоказ. Они никогда  не  перегибали  палку.
Эта сдержанность во всем отличала их  от  прочих  лавочников,  столь  охотно
дающих волю бахвальству.
   У нас с Франсуа были одни и те же свойственники. На расширенных  семейных
советах, когда разговоры превращались в базар, а обмен доводами  доводил  до
потасовок, мы оба, чувствуя себя "инородными телами",  скрепляли  свой  союз
упорным  молчанием.  Мы  присутствовали  на   этих   баталиях   в   качестве
наблюдателей. Обоюдное терпение заставляло нас  считать  себя  миротворцами,
уполномоченными мифической  ООН  двенадцати  колен.  Однако  мы  вмешивались
только в крайнем случае, так как члены семьи,  которая  оказала  нам  честь,
приняв  в  свое  лоно,  беспрестанно  напоминали,   что   они   ведут   свое
происхождение от самого царя Давида.
   Нерушимая дружба объединяла нас с Франсуа Фешнером, а с его отцом Хаимом,
сиречь  Хенриком,  сиречь  Анри,  сиречь  господином  Анри  меня   связывало
молчаливое понимание. Разные стадии гражданского состояния  отца  Франсуа  в
полной  мере  отражали  маршрут  его  еврейских  скитаний  по   бесконечному
лабиринту: Пятикнижие, Балканы, Франция, магазин.
   Ничто в облике  этого  человека  не  наводило  на  мысль  об  испытаниях,
выпавших на его долю. За исключением одной особенности: он все время казался
промокшим, словно в его жизни постоянно шел дождь. Господин  Анри,  пожалуй,
не был ни маленьким, ни приземистым,  а  скорее  кургузым.  Основной  чертой
этого тщедушного еврея, с  виду  слабого,  но  наделенного  большим  запасом
прочности,  еще  очень  подвижного  в  свои  полные  восемьдесят  лет,  было
необычайное лукавство, сквозившее как в его взгляде, так и в  улыбке.  Из-за
этого свойства господину Анри приписывали оптимизм, о котором,  в  сущности,
никто ничего не знал. Его чувство юмора было бы сокрушительным, если бы  его
не смягчала учтивость. В обществе отец Франсуа, казалось, держался в тени  и
не принимал участия в общей беседе. Тем не менее он не упускал  из  виду  ни
одной из наших тщеславных потуг и уловок, ни  одного  из  наших  выкрутасов.
Благодаря  своему  бесстрастию  древнего  сфинкса  господин  Анри   выглядел
несравненным мудрецом. Его позиция свидетельствовала о  том,  что  люди,  не
стремящиеся к славе, выглядят более загадочными.
   В нашей семье все знали, что у Фешнеров, как и у многих, были проблемы во
время войны. Но они об этом также умалчивали. Вероятно, по причине  все  той
же сдержанности. Фешнеры не чувствовали себя изгоями от мала до  велика.  Мы
догадывались,  что  на  их  долю  выпали  страдания,  и  этого  было  вполне
достаточно, незачем распространяться на эту тему.

***

   Каким образом Фешнеры оказались в данной  папке?  Это  было  неясно.  Они
фигурировали в каком-то списке жертв  доноса,  составленном  неким  дотошным
чиновником, курировавшим их квартал. Для историка такая мелочь ничего бы  не
значила. Для меня она представляла немалую ценность. Впервые, с тех пор  как
я начал заниматься научной работой,  мне  довелось  вплотную  столкнуться  с
близкими людьми.
   На следующий день, с утра пораньше, я уже торчал перед оградой архива.  Я
не сомневался, что мне удастся отыскать исчерпывающие сведения в  документах
более раннего периода.
   Отныне мне предстояло плыть против течения в поисках  неведомого  истока.
Мрак, окутывавший эту тайну,  сгущался  по  мере  того,  как  я  продвигался
вперед. Но, в отличие от  волшебных  сказок,  озарявших  мое  детство  своим
сиянием, эта история не  была  окружена  ореолом  чудесного.  Чем  дольше  я
находился в пути, тем больше блуждал впотьмах.  Я  слышал  крики  умирающих,
доносившиеся из леса. Водный поток нес трупы  и  скелеты,  и  течение  порой
выбрасывало их на берег.  Я  шел  навстречу  истории,  от  которой  исходило
зловоние.

***

   Я  никогда  не  устану   превозносить   методичность   и   пунктуальность
чиновничьего духа. Мои  методичные  поиски  вскоре  привели  меня  к  другим
материалам, о существовании которых  я  даже  не  подозревал:  к  документам
временной администрации предприятий, перешедших в собственность арийцев.
   Круг сужался.
   Арийцы... Меня уже не удивляло это слово из  прошлого.  Я  даже  позабыл,
насколько чудовищным  оно  некогда  было.  Я  насиловал  свой  ум,  мысленно
повторяя: арийцы, арийцы, а-рий-цы! Когда мой сосед по  столу  повернулся  и
уставился на меня, я понял, что в очередной раз произнес  вслух  то,  о  чем
думал. Точно так же смотрели бы на сумасшедшего. Поистине, я бился головой о
стены в чуждом мне мире условностей.
   Ни за что на свете я не стал бы употреблять чьи-то слова.  Впрочем,  я  и
читал их так, словно переводил с иностранного языка. Я заносил их в  блокнот
разве что в качестве музейных  экспонатов,  чтобы  лучше  рассмотреть  их  в
окуляр микроскопа, подобно добросовестному энтомологу. Но я  горел  желанием
как можно скорее вернуть эту лексику на  место,  опасаясь,  как  бы  она  не
обосновалась в моей записной книжке, не пустила там корни, не  разрослась  и
не стала плодиться и размножаться - это было бы сущим кошмаром. Арийцы...
   Попутно я натыкался  на  знакомые  имена,  словно  встречал  тени  людей,
окружавших меня в повседневной жизни. Владелец ресторана  Доминик,  директор
цирка Амар, один  из  управляющих  магазина  "Old  England"  , мастер  по  изготовлению  очков  Лиссак,  считавший  своим  долгом
объяснять клиентам, что его  зовут  не  Исаак,  и  многие  другие...  Жертвы
оговора, вынужденные доказывать, что они не принадлежат к проклятому народу.
Что за странное время, когда человеку  приходилось  свидетельствовать  не  о
том, кем он был, а о том, кем он не был. В тот период Франция маршала Петена
напоминала Испанию эпохи инквизиции. Страну, где чистота крови была  превыше
всего. Тогда это считалось в порядке вещей.
   И все же близкое знакомство с секретными материалами вызывало  невыразимо
тягостное чувство, ибо я связал себя подпиской о неразглашении.  Однажды  на
званом ужине, когда зашел разговор о периоде оккупации, некая дама, носившая
известное имя, произнесла, вздыхая: "Если бы вы только знали, что  случилось
с родственниками моего мужа во время войны..."
   Меня так и подмывало ей сказать, что я не только доподлинно это знаю,  но
наверняка осведомлен  лучше  нее.  Государственный  комитет  промышленности;
слева от него - Управление текстильного и кожевенного производства;  справа,
в глубине - Комитет по торговле меховыми изделиями и пушниной. Вот то, что я
искал. Люди могли сколько угодно вглядываться в мое лицо, никто все равно бы
не догадался об истинной причине моей радости. Пешеход из оккупационной зоны
наконец благополучно добрался до цели. Он оказался не на своей, а  на  чужой
территории.
   Я заново знакомился с Парижем. Это был не мой город,  а  город  мужчин  с
дублеными кожами с улицы Отвиль и  улицы  Паради.  Поль  Моран   мог бы написать здесь  еще
один длинношерстный вариант своей убийственной поэмы  "Прекрасная  Франция".
Здешние обитатели носили соответствующие имена,  к  тому  же  до  объявления
войны звучавшие более космополитично: пушнина  и  кожа  тогда  закупались  в
Америке и в Советском Союзе.
   Исходя из критериев времени, их фамилии отдавали картотекой  полицейского
учета. Этих людей звали: Бехар, Правидло,  Гирш,  Рейман,  Ланг,  Брюнсвиск,
Рейнер, Захарович, Франкель, Вейль, Бокановски. Некоторые  фамилии  говорили
не только об общественном положении их обладателей, но и  об  их  профессии.
Так, о Лапински можно было  бы  сказать,  что  ему  на  роду  было  написано
заниматься своим ремеслом. Порой  магазины  чужаков  назывались  не  именами
хозяев, а, например, "Сибирь", "У бобра", "У леопарда", "У белого  медведя".
Или того хлеще: "Лабрадор Фюрс" - тут  уже  ощущалось  веяние  американского
ветра. Наверное, улица Ла Боэси  казалась  этим  людям  более  удаленной  от
предместья Пуассоньер, чем Карпаты. Здесь  находился  торговый  дом  братьев
Ревийон, основанный аж в 1723 году.

***

   Фешнеры... Отныне только это слово вертелось в моей голове. Оно вытеснило
из нее все прочие мысли. Мне уже несколько раз  казалось,  что  я  близок  к
цели. Я обнаружил  документы,  в  которых  шла  речь  о  каком-то  меховщике
Фешнере. Однако его фамилия писалась с двумя "н", и он жил  тогда  на  улице
Малакафф. В результате проверки оказалось, что это другой человек.  По  мере
того как я ворошил бумажные горы, перед  моими  глазами  проходила  вереница
подставных лиц и самозванцев, живших под чужими именами.  Время  от  времени
луч надежды пробивался  сквозь  окутывавший  меня  мрак.  Так,  один  еврей,
ветеран  войны,  отказался  купить  ради  собственного  спасения   фальшивое
свидетельство о крещении, которое ему предлагали: он  считал  это  для  себя
зазорным.
   Вскоре, лихорадочно  перебирая  все,  что  попадалось  мне  под  руку,  я
неожиданно наткнулся на некую Эмилию Фешнер. Она жила в  XV  округе.  Сперва
это показалось невероятной удачей: кто-то из  нашей  родни!  Но  меня  снова
ожидало разочарование. Эмилия Фешнер не имела  никакого  отношения  к  моему
расследованию. Тем не менее я не удержался и прочел ее дело.  А  зря.  Досье
было легким на вес, но после его чтения я почувствовал себя обессиленным.
   Эта женщина жила во Франции тридцать семь лет. Ее мужа, рабочего, уволили
по техническим причинам. Двое из шестерых детей  Фешнеров  были  в  немецком
плену. 4 июля 1941 года Эмилия обратилась к местному представителю власти  с
просьбой разрешить ей продавать  живые  цветы.  Она  писала:  "Я  -  старая,
изможденная и больная женщина. Я виновата лишь в том, что  я  -  еврейка,  и
больше мне не в чем себя упрекнуть.  Я  не  способна  заниматься  каким-либо
другим ремеслом, кроме торговли цветами, ведь за столько лет я уже  свыклась
с этим делом..."
   Несчастная просила сделать для нее исключение. Что я говорю: она униженно
молила об этом. Но ей отказали.
   Когда люди, доведенные до крайности, будучи в полном  отчаянии,  начинают
винить себя в том, что они появились  на  свет,  это  значит,  что  они  уже
потеряли человеческое  достоинство.  Узнавая  о  таких  частных  случаях,  я
проклинал  режим,  создававший  подобные   ситуации.   Я   проклинал   идеи,
развращавшие умы. Я проклинал людей, заставлявших других  соблюдать  законы,
основанные на порочных идеях. Но мне не удавалось  разлюбить  Францию  из-за
того, что в один прекрасный день она позабыла о своем гостеприимстве.

***

   Я уже совсем приуныл, как вдруг  случайно  наткнулся  на  папку  с  делом
Фешнеров. Тех самых Фешнеров, моих родных. Я был настолько измотан, что даже
не осознавал, как мне  повезло.  Мне  потребовалось  немало  времени,  чтобы
понять, что я впервые воплотил в жизнь одно из своих самых заветных желаний.
Я собирался прикоснуться к никому не ведомой истине и стать ее  единственным
хранителем. Это было равносильно тому, как если бы я настолько хорошо  узнал
любимого человека, что мне бы удалось заглянуть в его душу.
   Здесь хранилось все. Четко написанное, аккуратно сложенное. В безупречном
порядке. Эти бумаги могли бы пролежать всю свою  злосчастную  жизнь  в  этой
папке, и никто так и не обратил бы на них внимания. До тех пор, пока они  бы
не сгнили и не обратились в прах.  От  них  не  осталось  бы  ничего,  кроме
инвентарного номера в картотеке. В лучшем случае намека на содержимое папки.
Но судьба распорядилась иначе. Назовем это случайностью или скорее стечением
обстоятельств. Говорят, что это  псевдоним  благодати  для  тех,  кто  не  в
состоянии ее распознать.

***

   Дело Фешнеров состояло из нескольких неравноценных  отчетов.  Порядок,  в
котором они были представлены, не замедлил привести меня  в  замешательство.
Очевидно, эти материалы были  рассортированы  не  просто  так,  без  всякого
умысла.  Можно  было  подумать,   что   они   излагали   историю   сообразно
драматическому развитию сюжета, сильно смахивавшего на роман Дезире Симона и
не слишком соответствовавшего канонам греческой трагедии. Я поспешно  листал
документы. Кризис,  прошлое,  катастрофа,  развязка...  Все  было  разложено
именно в такой последовательности. Может быть, сортировкой  бумаг  занимался
ревностный читатель Дезире  Симона.  Или  же  чудаковатый  чиновник  был  от
природы наделен романтическим складом ума. А что, если и в том, и  в  другом
случае речь шла о жизни или смерти?
   Между тем, в порыве лихорадочного возбуждения, я сделал резкое  движение,
от которого папка с делом упала на пол. Бумаги разлетелись во все стороны. Я
встал на четвереньки и с помощью  какого-то  студента,  проявившего  ко  мне
сочувствие, попытался привести все  в  порядок.  Напрасный  труд.  Документы
перемешались как колода карт. Мне довелось лишь мельком  увидеть  их  тайную
внутреннюю закономерность. У меня  осталось  лишь  смутное  воспоминание  об
этом. Из-за моей неловкости документы приобрели новую последовательность.
   Первый, самый короткий текст был  извлечен  из  циркулярного  письма.  Он
уточнял, что человек может работать портным-надомником при условии,  что  он
не владеет ни лавкой, ни складом, что у него нет ни вывески, ни клиентуры  и
он не внесен в реестр для регистрации коммерсантов.
   Следующий  текст  уведомлял  о   соглашении   между   высокопоставленными
руководителями отдела, призванного ликвидировать второстепенные  предприятия
с незначительными фондами, а остальные  передать  в  собственность  арийцев,
чтобы они продолжали нормальную деятельность.
   Третий текст излагал мнение одного  из  видных  промышленников,  согласно
которому всякий потенциальный покупатель, в сущности, рассчитывал приобрести
не само предприятие, а его продукцию. Этот человек утверждал,  что  истинная
стоимость фабрики по изготовлению меховых изделий  определяется  личностными
качествами ее руководителя.
   Лишь в четвертом документе  я  и  вправду  обнаружил  упоминание  о  моих
Фешнерах в отчете за подписью некоего Шиффле, инспектора контрольной службы,
наблюдавшей за  деятельностью  временного  руководства.  Я  представил  себе
человека крестьянской закваски, искушейного в приманках и ловушках. Я придал
ему  соответствующий  облик  и  голос,  наделил  его  привычкой  к  крепкому
рукопожатию.  Можно  было  подумать,  что  я  собирался  сделать  чиновника,
решавшего судьбу Фешнеров, одним из персонажей этой драмы.
   Магазин Фешнеров переходил в  собственность  арийцев.  Иными  словами,  в
ведение  управляющего  -  представителя  власти,  призванного   осуществлять
руководство до тех пор, пока не появится  достойный  покупатель,  отвечающий
требованиям  времени.  Инспектор  отмечал  шикарную  обстановку   помещения,
называл точное количество служащих, заострял  внимание  на  их  национальной
принадлежности. В ту пору все  пребывали  в  подвешенном  состоянии.  Настал
переходный  период,  во  время  которого  торговые  сделки   были   временно
прекращены.
   Это было 16 июня 1941 года.
   В последующие месяцы  дело  Фешнеров  приняло  стремительный  оборот.  Их
заведение было продано некоему Крессанжу. Но Фешнеры  не  могли  согласиться
сидеть сложа руки. Гитлер обещал евреям, что рейх простоит тысячу  лет.  Они
не собирались ждать, когда, согласно пророчеству, настанет срок  его  краха.
Следовало быстро оправиться от удара, чтобы не прозябать в обещанной нищете.
У Фешнеров не было ничего - только магазин и запас товаров на складе. Теперь
же не осталось ничего, кроме их древней смекалки. Это было и мало, и много.
   Я все ломал голову, почему Фешнеры не  уехали.  Почему  они  не  оставили
страну, бросившую их на произвол судьбы. Почему не отреклись  от  предавшего
их государства. Но в глубине души я запрещал себе осуждать их за это.

***

   Мои родственники не теряли времени зря. Они  быстро  пришли  в  себя,  не
предполагая, что в ближайшем будущем их ждет новая  ссылка.  Как  только  их
выдворили из  собственного  магазина  на  улице  Конвента,  они  оборудовали
мастерскую в квартире, расположенной поблизости, на улице Лекурба, и в обход
полученных  указаний  стали  нелегально   заниматься   надомным   промыслом.
Замкнутый образ жизни Фешнеров позволял им не привлекать к себе  внимания  -
по крайней мере, внимания соответствующих органов. Это продолжалось  до  тех
пор, пока их преемник не подал жалобу, сетуя на незаконную конкуренцию.
   Когда к господину Крессанжу пришел инспектор, коммерсант не стал скрывать
своей обиды. Торговля в магазине, который  он  приобрел  на  столь  выгодных
условиях, не клеилась.
   - Фешнер переманивает у меня всех клиентов! Не знаю, как ему это удается,
но я уверен,  что  он  продолжает  работать  где-то  здесь,  в  Париже.  Вам
следовало бы поискать...
   Для очистки совести инспектор  разобрал  магазинную  картотеку.  Он  взял
кое-кого на заметку,  прежде  чем  начать  расследование.  Несколько  недель
спустя  Шиффле  уже  стоял  на  пороге  квартиры  Фешнеров,  превращенной  в
подпольную мастерскую.
   Я содрогнулся, обнаружив его очередное служебное донесение. Кровь застыла
у меня в жилах  от  неизъяснимого  волнения.  Взгляд  инспектора  фиксировал
происходящее, подобно камере.  Его  отчет  был  не  хуже  любого  репортажа.
Красочный, точный, подробный - несомненная удача во всех отношениях.
   Я не мог не восхищаться его манерой изложения, в то же  время  осознавая,
что какой-либо восторг в данном случае неуместен. Между тем мне  приходилось
читать десятки подобных документов. Но этот заставил меня  разинуть  рот  от
изумления. Следует признать, что рассказчик обладал даром увлекать за  собой
читателя.  Единственного  предполагаемого  читателя,  а  именно   -   своего
начальника. Шиффле как бы призывал его подглядывать из-за своего плеча. Я не
стал отказывать себе в этом удовольствии.  Когда  я  наконец  встретился  на
страницах отчета со своими близкими, меня охватило неописуемое смятение.

***

   Инспектор постучал в дверь. Два  удара,  пауза,  третий  удар.  Затем  он
произнес пароль и назвал имя того, кто его сюда направил. Человек, открывший
дверь и оставивший ее на цепочке, ненадолго ушел, а затем вернулся и впустил
Шиффле.  Инспектора  повели  к  папаше  Фешнеру.  Между  тем  цепкий  взгляд
полицейского производил доскональную съемку местности. Облик окружавших  его
людей, количество товара, характер обстановки -  он  ничего  не  упустил  из
вида.
   - Чем я могу вам помочь, месье? - спросил торговец.
   - Я хотел бы подарить жене каракулевое манто.
   - Я понимаю... Знаете ли, каракуль сейчас...
   - Его больше не производят?
   - Если хотите, я могу  сшить  для  вас  манто  из  кролика  за  четыре  с
половиной тысячи франков. Это очень,  так  сказать,  стильно...  Не  так  ли
сейчас говорят, месье?
   - Не "месье".  Инспектор  Шиффле  из  отдела  контроля