наше  распоряжение,  нашим
службам удалось благополучно довести дело Фешнеров до конца. Эти  евреи  уже
покинули  нашу  страну.  Примите  нашу  искреннюю  признательность  за   ваш
поступок. Согласно вашей договоренности с инспектором Шиффле, мы не  забудем
услуги, которую вы столь любезно нам оказали.
   С уважением,
   Начальник полиции по делам евреев".

   Письмо было адресовано Сесиль Арман-Кавелли,  в  магазин  "Цветы  Арман",
расположенный в XV округе Парижа, на улице Конвента, 52.

***

   Я слишком много размышлял. Это лишало меня  способности  действовать.  За
кого меня могли принять, когда я расхаживал перед витриной цветочной  лавки,
не решаясь переступить ее порог? За какого-нибудь дурачка. Все это  время  я
пятился, чтобы взять препятствие с разбега. Теперь я  оказался  прямо  перед
ним, и страх леденил мою кровь. Явный, нескрываемый страх. Я,  тот,  у  кого
всегда хватало наглости вторгаться в дома строптивых свидетелей, застыл  как
столб, вросший в землю, так пугала меня предстоящая встреча со старой дамой,
чья совесть была запятнана кровью невинных жертв.
   Наконец я решился войти, но в дом напротив.
   Господин Фешнер встретил меня широкой улыбкой,  нисколько  не  удивившись
моему появлению. Как будто я  был  одним  из  предметов  обстановки.  Старик
указал кивком на стул, предлагая подождать, пока он закончит с клиенткой.  Я
сел, несказанно обрадованный возможностью отложить испытание, которое я  сам
себе придумал, тем более что  господин  Адре,  зеркальных  дел  мастер,  был
здесь. Он стоял на коленях с  отверткой  в  руке  и  пристально  смотрел  на
большое наклонное зеркало, угрожающе качавшееся на ножках.
   У клиентки был недовольный вид. Слишком придирчивая госпожа  Ядгарофф  не
выносила, когда прерывали поток ее нареканий. Апломб этой особы был  обратно
пропорционален ее компетентности. Она происходила  из  древнего  таджикского
рода потомственных скорняков и на этом основании считала себя вправе  судить
о качестве работы, проделанной с ее манто, не  стесняясь  поучать  торговца,
чьи предки занимались этим ремеслом на протяжении столетия или двух.
   Клиентка не одобряла длину своей норки, технику кроя  с  фалдами  в  виде
буквы "V" и даже сомневалась в прочности вставок. Господин Анри, славившийся
своим терпением, пригласил закройщика, очень  симпатичного  парня,  который,
правда, явился с ножом в руке. Никто  бы  не  осудил  мастера,  если  бы  он
расправился с  госпожой  Ядгарофф,  но  он  удержался  от  кровопролития  из
уважения к клиентуре. Затем  дама  поставила  под  сомнение  эстетику  швов.
Господин Анри пригласил швею. Рассматривая манто со  всех  сторон,  клиентка
обнаружила изъяны даже в подкладке и осудила  все,  вплоть  до  полушелковой
ленты. Господин Анри позвал отделочницу.
   Мастерская перекочевала  в  лавку  в  полном  составе.  Госпоже  Ядгарофф
удалось заставить плясать под свою дудку весь персонал.  Зеркальщик  не  мог
опомниться от изумления. Он отложил свой инструмент и,  сидя  по-турецки  на
ковре, наблюдал за  спектаклем.  Очевидно,  он  был  искренне  увлечен  этим
зрелищем. Еще немного, и господин Адре  записал  бы  избранные  реплики  как
истинный знаток,  ибо  злые  языки  утверждали,  что  он  уже  два  года  не
разговаривает с собственной женой, не желая ее перебивать.
   Наконец торговец ухитрился вставить слово:
   - Уважаемая госпожа, манто идет вам как нельзя лучше, оно  безупречно  во
всех отношениях. На мой взгляд, оно готово.
   Поскольку все вокруг кивали в знак согласия с господином  Анри,  клиентка
прибегла к последнему решающему доводу:
   - Возможно, возможно... Но вы провозились с  ним  четыре  месяца!  Четыре
месяца, господин Фешнер...
   - Если вам нравится, все остальное  не  в  счет,  -  невозмутимо  отвечал
старик.
   - Только представьте: Бог потратил всего неделю на сотворение мира, а вам
понадобилось четыре месяца, чтобы сшить одно-единственное манто!
   Это была неожиданная удача. Господин Анри, казалось, только того и  ждал.
Теперь клиентке некуда было деться.
   - Да, мадам, - произнес он, сопровождая свои слова широким жестом,  -  но
вы же видите, что это за мир, и вы видите мое манто...
   Зеркальщик так громко расхохотался, а работницы так  мило  прыснули,  что
госпожа Ядгарофф признала себя побежденной. Отдавая в кассу заполненный чек,
она подтвердила излюбленную присказку господина Анри, считавшего женщину  не
мыслящим тростником, а сорящим деньгами сорняком. Господин  Адре  задумался,
не читал ли он нечто подобное в одном из своих словарей.
   Когда клиентка ушла, хозяин бросился  наводить  в  магазине  порядок.  Он
старался, чтобы не осталось даже воспоминания об учиненном ею переполохе.
   - Вы можете пересесть на другой стул? Вы меня слышите? Эй, вы здесь?..
   Я-то был здесь, но мои мысли витали в другом месте. Если быть  уж  совсем
точным -  в  магазине  напротив.  У  другой  клиентки,  моей,  единственной,
представлявшей для меня интерес. Будучи не в силах ее  понять,  я  стремился
хотя бы уяснить, правда ли, что понять - уже значит простить. В моих  глазах
цветочнице не было оправданий.  Податель  этого  письма,  последствия  этого
доноса... Не с кем судиться, дело закрыто. В моей душе не осталось места для
снисхождения. Но я должен был непременно посмотреть доносчице в глаза,  хотя
бы для того, чтобы ощутить ее бесстыдство, несмотря на то что  я  всю  жизнь
чувствовал себя беззащитным в присутствии нелюдей.
   Я   собирался   взяться   за   проблему,   неподвластную   осмыслению   и
сопоставлению,  невыразимую  словами.  Каким  образом   нормальный   человек
настолько  поддается  чужому  страху,  что  оказывается  во   власти   своих
разрушительных инстинктов? Осознает ли подлец,  что  в  тот  миг,  когда  он
теряет всякое нравственное чувство, стирается грань между Добром и  Злом?  В
конце концов, эта женщина могла быть просто заурядной расисткой,  окрыленной
духом времени. Что, если я  напрасно  осложнял  себе  жизнь,  нещадно  ломая
голову над мотивами ее преступления?
   Поистине руки цветочницы были обагрены кровью. Я не думал, что эта  кровь
засохла, хотя со времени тех событий прошло полвека. Мысль,  что  все  могло
обернуться иначе, заставила  меня  вскочить  со  стула  и  перебежать  через
дорогу.

5

   Цветочница застыла у входа, держась левой рукой за ручку  двери,  готовая
ее распахнуть. У нее было такое выражение лица, словно она стояла в  дозоре.
По-видимому, женщина кого-то с нетерпением поджидала. Можно  было  подумать,
что меня.
   - А вы не торопились! - произнесла она укоризненным тоном.
   Я был удивлен и в то же  время  разочарован.  Парижский  квартал  -  это,
конечно, деревня, но все же... Очевидно, это Франсуа Фешнер поставил соседку
в известность. Я растерялся, ибо рассчитывал на совсем другой прием.
   - А! Вас предупредили...
   - Как это, "предупредили"? Мне  никогда  еще  не  приходилось  ждать  так
долго. Я буду жаловаться.
   Я был озадачен. Окинув меня взглядом, цветочница увидела сверток, который
я держал под мышкой, и прикрыла рот рукой, смущенная своей ошибкой.
   - Простите, месье, я ждала лекарства. Их должны были доставить из аптеки.
Что вам угодно?
   - Цветы. Для подарка.
   Хозяйка  предложила  мне  пройтись  по  магазину  в  одиночестве,  не  из
любезности, а чтобы не покидать своего поста у входа. Она хрустела  пальцами
от нетерпения. Ни дать ни  взять  наркоманка  во  время  "ломки".  Казалось,
цветочница  была  настолько  поглощена  ожиданием  прихода  разносчика,  это
предстоящее  событие  столь  безраздельно  завладело  ее  вниманием,  что  я
расслабился: ничто не мешало мне вести наблюдение. Еще немного, и  я  достал
бы блокнот, чтобы записать свои впечатления по горячим следам.
   Как ни странно, заинтересовал  меня  в  первую  очередь  магазин  госпожи
Арман. А ведь  пришел  я  сюда  из-за  самой  цветочницы.  Именно  ее  образ
неотступно преследовал меня. Но владычица моих дум отвернулась от меня, и  я
отложил ее на потом. Так или иначе, все здесь было связано с ней.
   Будучи не в  состоянии  заглянуть  в  душу  этой  женщины,  я  проникался
атмосферой ее мирка. Ни одна мелочь не должна была  остаться  неучтенной.  Я
чувствовал  себя  этаким  агентом,  занимающимся  промышленным  шпионажем  в
области авиации,  одним  из  тех,  кто  приходят  на  заводы  в  ботинках  с
прорезиненными особым способом подошвами, чтобы унести  с  собой  как  можно
больше налипших на них частиц. Я превратился в губку. Мой взгляд впитывал  в
себя все, что встречалось на его пути.
   Сосредотачиваясь  в  первую  очередь  на  чертоге  цветочницы,   мысленно
фотографируя его уголки и закоулки, как будто на магазин должен  был  вскоре
обрушиться удар судьбы, от которого ему не суждено оправиться, я вторгался в
душу госпожи Арман. Я проникал туда без ее ведома. Исключительно  для  того,
чтобы стать свидетелем ее гибели.

***

   Это место не принадлежало какой-либо определенной эпохе. Во  время  войны
оно, вероятно, выглядело так же, как и сейчас. В сущности, у  него  не  было
возраста. Прогресс,  мода,  веяние  времени  никак  не  отразились  на  доме
цветочницы. Они были над ним не властны.  Зачем  менять  стены  и  пол,  так
красиво выложенные керамической плиткой? Чувствовалось, что  всякие  расходы
отметались здесь как неуместная роскошь.
   Настоящий магазин на старинный лад, такой же, как  любая  лавка  на  этой
улице, при условии, что она, как и прежде, отдает  дань  традиции.  По  этой
беззаветной  преданности  прошлому  и  отношению  к  ручному  труду  как   к
благородной профессии сразу становилось ясно, что вы  перенеслись  в  другую
Францию.
   Достаточно было оглядеться вокруг. Вы находились не в  старом  запущенном
магазине, не в безликом универсаме, не в безжизненном торговом центре, не  в
бутике, придуманном знатоками рекламы и маркетинга  на  потребу  сиюминутной
моде.
   Вы  оказались  в  достойном  доме.  Иными  словами,  в  доме   лавочницы,
запечатлевшем  ее  индивидуальность  в  обстановке,   хранившей   память   о
нескольких поколениях  ее  предков.  Здесь  нельзя  было  встретить  больших
готовых букетов, подобранных по размеру, на хилых  стеблях.  Букетов,  точно
сошедших с  конвейера.  В  конце  века  люди  ухитрились  отнять  у  цветов,
предназначенных, как и раньше, для человеческой руки, их бессмертную душу.
   Отныне более молодые, более энергичные, более расторопные и,  несомненно,
более  дальновидные,  стало  быть,  как  говорится,  современные   соперники
возводили в культ избитые приемы и быстроту  исполнения.  Они  провозглашали
себя мастерами растительной  импровизации.  Эти  люди  непостижимым  образом
сумели погубить поэзию букетов, сваливая в одну кучу анютины глазки,  лютики
и анемоны, подобно тому, как мог бы их объединить какой-нибудь импрессионист
на одной картине. Унификация - вот в чем заключалась проблема. Она  положила
конец одному из  самых  красивых,  а  также  естественных  жестов:  движению
женских рук, ставящих цветы в вазу.
   Шаблонные букеты лишили  икебану  эмоциональной  окраски.  Стандартизация
одержала победу в  области,  казавшейся  неподвластной  этой  болезни  века.
Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на  цветочном  фронте  было
знамением времени, но флористы этого не понимали. С  их  появлением  уже  не
осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи  начался  с
чего-то подобного.
   В магазине "Цветы Арман", благоухавшем на все лады, один  запах  заглушил
прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию.  Здесь  пахло
ностальгией.
   В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки  была  лишена
чувства времени. С тех пор как я  вошел  в  магазин,  прошло  добрых  десять
минут, а она все никак не могла придать  законченный  вид  витому  жгуту  из
рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы  убедиться,  что  многие
декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных
бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все,  что  угодно,  но
где ничто не трогает вашей души.
   Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и  заставила  подойти
поближе. Это был  прекрасный  черно-белый  снимок  необычного  формата,  под
стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не  мог  разглядеть,
что за множество громоздких фигур, снятых с высокой  точки,  запечатлены  на
нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.
   - Вас это заинтересовало?
   Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти  позабыл  о
ней, поглощенный своим  стремлением  запечатлеть  в  памяти  каждую  деталь.
Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток  с
медицинской эмблемой в виде кадуцея.
   - Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в
Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я  научилась
своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое  не
забывается. Конечно, все это уже быльем поросло...
   Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на  зернистой  поверхности
снимка какой-нибудь знак.
   - Вы что-нибудь выбрали, месье?
   - Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным
и в то же время свежим...
   -  Если  вам  нужно  то,  что  можно  видеть  в  газетах:  светло-розовые
гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, -  мы  такого
не делаем. У нас скорее традиционный стиль.
   - Чудесно!
   - Мы предпочитаем хрустальные вазы, а не кувшины из ржавого железа, и  не
собираемся меняться из-за того, что...
   - Поступайте по своему усмотрению, я полагаюсь на ваш вкус!
   Цветочница не заставила себя упрашивать. Пока она  хлопотала,  я  наконец
спокойно рассмотрел ее во всех подробностях. Не вызывая подозрений.
   Средний рост, немного пухлая фигура, довольно уверенные для  ее  возраста
движения. Немногочисленные скромные украшения; изящный  дамский  костюм,  не
прикрытый ни халатом, ни фартуком; шапка седых  волос,  собранных  в  пучок;
осанка, свидетельствующая о несомненном чувстве собственного достоинства; от
природы властные манеры. Все в ней напоминало героиню Мориака, которая давно
перебралась в Париж вместе со своей провинцией и упорно продолжала цепляться
за прошлое. За исключением одного: лица.
   Меня поражал не столько взгляд, сколько кожа цветочницы. Я никак  не  мог
понять, то ли она просто испещрена морщинами,  придававшими  ей  сходство  с
пергаментом, то ли покрыта  шрамами.  Мне  редко  приходилось  видеть  такое
странное лицо. На нем было столько трещин,  бугров,  складок  и  извилин.  С
первого взгляда эти черты начинали рассказывать историю человеческой  жизни.
Путь госпожи Арман явно не был усыпан цветами.  Нетрудно  вообразить,  каким
тернистым  он  был.  Стоило  задуматься,  и  эти  черты  представлялись  вам
загадкой. Я досадовал на себя за то, что они  до  такой  степени  заворожили
меня, в то время как я намеревался  смотреть  на  это  лицо  с  отвращением.
Нельзя встречаться с людьми, которых вам хотелось  бы  возненавидеть.  Ни  в
коем случае. Я пришел сразиться с безжалостным чудовищем, а оказался лицом к
лицу с обычной женщиной.
   Цветочница подошла ко мне, и я встрепенулся:
   - Это нужно  доставить  по  адресу,  недалеко  отсюда.  Мари  Ле  Керрек,
проспект Сюффрена, сто десять.
   - У вас есть визитная карточка? - спросила она.
   Я медленно покачал головой слева направо, не сводя с нее глаз.
   - Может быть, вам дать картон для записки?
   Я снова покачал головой.
   - Вы ничего не напишете? Как же она узнает, кто...
   - Она не узнает. Целой жизни вряд ли хватит, чтобы постичь эту тайну.
   Цветочница удивилась, но промолчала. Она приколола к  целлофану  талон  с
заказом и положила в кассу банкноты, которые я ей протягивал.
   - Это как анонимное письмо. Вот только...
   Услышав мое замечание, женщина внезапно  замерла,  не  вынимая  из  ящика
руки, шарившей в поисках сдачи, с опущенным долу  взглядом,  устремленным  в
пустоту.
   - Что - только? - резко спросила она.
   - Только это цветы.
   Госпожа Арман довершила свое прерванное движение, подняла на меня глаза и
вновь расплылась в улыбке:
   - Естественно.
   Я попрощался с хозяйкой столь  же  учтиво,  как  она  меня  встретила.  Я
справился с испытанием, с первым испытанием.  Когда  я  переходил  дорогу  и
оказался  на  середине  проезжей  части,  между  двумя  встречными  потоками
медленно движущихся машин, меня охватило странное чувство.
   Я застыл на полдороге, между смотревшими друг на друга в упор магазинами,
на незримой границе двух враждебных миров. С одной стороны - животный мир. С
другой - растительный мир. У меховщика повсюду стояли зеркала. У  цветочницы
не было ни одного зеркала.

***

   Не меняя своего адреса, я в некотором роде переселился в эту часть  улицы
Конвента. Я буквально обосновался в здешних краях. В  сущности,  я  старался
проводить в этом месте час или  два  ежедневно:  то  обедал  поблизости,  то
приходил  за  покупками.  Франсуа  Фешнер  высматривал  меня  издали,  но  я
предпочитал с ним не встречаться.
   Первое время я держался в тени. Не прячась, но и не  мозоля  глаза,  я  в
основном слонялся вокруг "Цветов Арман". Я пытался проникнуть в повседневную
жизнь той, кого Франсуа Фешнер называл теперь не иначе как  "клиентка",  как
будто других покупательниц у них никогда не было. Сыщик одержал во мне  верх
над биографом.
   Цветочница работала только по утрам. Приходя вскоре после  открытия,  она
проверяла  содержимое  кассы,  помогала  начинающей  продавщице,  заваленной
делами, и отвечала на телефонные звонки. С госпожой  Арман  советовались  по
поводу покупок. Не из жалости  к  старушке:  с  ее  мнением  считались.  Она
обладала проницательностью, нюхом, осязанием, присущими только ей, - все это
приобретается с  опытом.  От  цветочницы  исходили  флюиды  хорошего  вкуса,
неизменно производившего впечатление на стажеров Педагогического  института.
После обеда она шла за своими внуками в близлежащую школу. По  дороге  домой
покупала им что-нибудь вкусненькое в булочной на  углу.  По  средам  госпожа
Арман не показывалась, сидела дома с внуками. Доказывая,  что  она  приносит
пользу, цветочница завоевывала право на существование.
   Я старался ее очеловечить. Срочный заказ из аптеки, возможно, представлял
из себя не то, что я думал, не какие-нибудь средства для лечения неприличной
болезни.  Речь  могла  идти  просто  об  аспирине:  говорят,  что  некоторые
цветочники продлевают срок жизни роз, растворяя таблетки в воде,  где  стоят
цветы. Таблетки были больше в ее духе, нежели кубики льда.  Кстати,  госпожа
Арман не любила, когда ее цветы трогали попусту. Она  даже  утверждала,  что
если розы задевают ненароком, то им становится плохо.
   Я представлял, как цветочница  сидит  по  вечерам  дома  одна.  Если  она
слушала музыку, то наверняка для того, чтобы почувствовать себя  чуть  более
несчастной. Маленькая квартирка с задернутыми шторами; обстановка,  очевидно
когда-то выглядевшая роскошной; добротные ковры, которые еще не  приходилось
штопать;  лепные  украшения,  потускневшие  от  скопившейся  на  них   пыли;
атмосфера, главным образом обусловленная временем и хранящая его  отпечаток;
приятельница, зашедшая попить чайку; беседа двух старушек под лампой;  нечто
уютное и в то  же  время  пошлое  -  французская  буржуазия,  закосневшая  в
вечности.
   Магазином управляла теперь дочь цветочницы. Обе женщины жили  без  мужей.
Фактически лавочница помоложе была копией матери, только более бледной.  Они
походили друг на друга во всем, кроме одного. Кожи  лица.  Дело  было  не  в
возрасте. В чем-то другом. В округе мать называли мадам Арман, а дочь  мадам
Кавелли. Только первую отождествляли  с  магазином.  Вероятно,  ей  отдавали
пальму первенства по старшинству.
   Мне не составило ни