какого  труда  вытянуть  сведения  из  хозяйки  мясной
лавки, особы донельзя болтливой. Я  говорю  -  значит,  я  существую...  Она
просто страдала недержанием речи. Неиссякаемый словесный поток. Не все в нем
было в  равной  степени  интересным.  Информация  подлежала  сортировке.  По
истечении  часа  в  сите  блеснули  крупицы  золота.  Разговаривая  с   этой
болтуньей, я выведал кое-что о личной жизни цветочниц.
   Дочь развелась  с  мужем,  подобно  многим  своим  сверстницам,  даже  не
достигнув десятилетней отметки супружеской жизни. В конце  концов,  это  был
всего-навсего брачный контракт. Госпожа Кавелли впервые нарушила его  в  тот
день, когда она поняла,  что  больше  не  влюблена  в  мужа.  Первоначальное
обольщение супружеством не устояло перед  упоительной  двойной  жизнью.  Она
окончательно расторгла брак, когда мужа уволили с работы.
   Прошлое матери оказалось более туманным.  А  также  более  давним.  Через
несколько лет после Освобождения, когда дочь госпожи Арман была  еще  совсем
крошкой, муж цветочницы бросил семью. Разводился ли он через суд? Потребовал
ли он что-нибудь в виде компенсации за фамилию, оставшуюся  на  вывеске?  По
правде сказать, никто об этом не знал. Местные старожилы припоминали только,
что, когда Арманы завели свое дело, у них ничего бы не вышло  без  приданого
жены. Как бы то ни было, однажды утром  Жорж  Арман  исчез  из  поля  зрения
соседей. Говорили, что он начал новую  жизнь  в  какой-то  колонии,  что  он
перебрался на другой континент, чтобы никогда больше не слышать о  жене,  но
люди болтают всякое, когда им ничего не известно.
   Иногда я заходил в цветочный магазин просто так. Чтобы разменять  деньги,
купить хрустальную розу или о чем-нибудь спросить.
   Как-то раз я разыскивал одну химчистку, адрес и местоположение которой  я
прекрасно знал. Но благодаря этому  я  обратился  к  цветочнице  с  просьбой
написать мне координаты на бумаге и поспешно спрятал записку в карман.
   Я старался, чтобы госпожа Арман ко мне привыкла. Речь не шла о том, чтобы
стать частью ее интерьера. На это ушло бы слишком много времени,  а  мне  не
терпелось докопаться до истины. Мне скорее  хотелось  слиться  с  окружающей
средой, ведь я тешил себя безумной надеждой завоевать доверие цветочницы.  В
противном случае как она могла открыть свою душу?
   Я вел себя наивно или не  ведал,  что  творил.  По  истечении  нескольких
недель медленного процесса внедрения  я  опомнился.  В  тот  день,  движимый
могучим инстинктом, я покинул знакомый уголок XV округа и отправился в  Маре
.  Без
определенной  цели,  не  для  того,  чтобы  с  кем-нибудь   встретиться,   а
преисполненный отчаянной решимости привести себя в чувство.
   Я провел вторую половину дня в Мемориале неизвестного еврея-мученика,  не
столько ради уже знакомых мне документов, сколько ради снимков, от которых я
чаще всего отворачивался. Вынужденный по ходу своей исследовательской работы
обращаться к текстам, я старался  не  смотреть  на  фотографии.  Сказать  по
правде, у меня  никогда  не  хватало  мужества  взглянуть  в  глаза  узникам
концлагерей, пленным, насильно угнанным из родных  мест  и  будущим  жертвам
газовых камер. Мне казалось, что их взгляды невозможно выдержать. На сей раз
я решил не избегать встречи со страждущими, чтобы  долго  и  пристально,  не
думая о времени, всматриваться в их лица.
   После этого перестаешь сомневаться,  что  изображение  способно  заменить
десять тысяч слов. Глядя на выпученные глаза этих  людей,  я  уразумел,  что
может  представлять  из  себя  истинное   отчаяние.   Это   жуткое   чувство
оборачивается обостренным осознанием своего  полного  одиночества.  Подобные
встречи не нуждаются ни в каких комментариях. Комментарии  в  данном  случае
излишни. Более того, неуместны. Остается только размышлять об увиденном  про
себя. Когда начинаешь осуждать себя за то, что ты не  в  состоянии  выразить
невыразимое, это значит, что пора замолчать.
   Часом позже я  превратился  в  тряпку.  Я  чувствовал  себя  виноватым  и
стыдился не потому, что продолжал  жить,  став  свидетелем  преступления,  а
потому,  что  я  не  прибегнул  к  аналогичному  насилию,  чтобы  вырвать  у
преступницы признание. Я досадовал на себя за то, что настолько подавил свои
животные инстинкты. Это место было наводнено призраками. Если бы  кто-нибудь
искал оправдание тому, что он - еврей, здесь он мог бы найти шесть миллионов
доводов в пользу своей правоты.
   Я зашел в какое-то кафе, чтобы выпить и еще раз прочесть копию  письма  с
доносом цветочницы. Затем я достал клочок бумаги, на котором  госпожа  Арман
написала по моей просьбе адрес  химчистки.  Даже  не  будучи  графологом,  я
отметил очевидное сходство ее почерка с документом, снятым мной на кальку  в
архиве.
   Я снова перечел письмо. Запечатлев в памяти каждую фразу, каждое слово  и
каждый знак текста, впитав в себя малейшее  движение  этого  пера  и  всякий
мало-мальски заметный его изгиб, я стал ходячим сгустком ненависти.

***

   Цветочница была в магазине одна, как обычно в  этот  час.  Я  вошел  туда
решительным шагом.
   - Здравствуйте, сударь! Что вам понадобится сегодня? - спросила она  меня
шутливым тоном. - Букет "Монна Лиза", ручка, точное время?
   - Хризантемы.
   Как   истинная   коммерсантка   лавочница   изменила   выражение    лица,
подстраиваясь под мое. Она смотрела на меня едва ли не с состраданием.
   - Те, что  остались,  недостойны  внимания,  -  произнесла  цветочница  с
сожалением. - Может быть, возьмете лучше гвоздики?
   - Не важно, лишь бы они не боялись солнца.
   - Кому их доставить? - осведомилась она.
   - Фешнерам, аллея Сефора, в Банье.
   - Пишется, как фамилия торговцев мехом?
   - Точно так же. К тому же это их родня. Вы их знаете?
   - Конечно, уже давно... Летом я отдаю Фешнерам свою  норку  на  хранение.
Всякий раз, когда я дарила дочери манто,  оно  было  из  их  магазина.  Я  -
хорошая клиентка.
   Госпожа Арман неожиданно для себя  попала  в  точку,  ведь  я  считал  ее
единственной клиенткой Фешнеров, непохожей на остальных. Она еще раз  прочла
написанное и задумалась.
   - Не хватает номера дома...
   - Сотый участок.
   - Странный адрес...
   - Не для могилы.
   Цветочница  нахмурилась.  Атмосфера  в  магазине  стала  несколько  более
напряженной. Наблюдая за женщиной краем глаза, я был готов  подметить  любое
проявление ее слабости. Преимущество  было  на  моей  стороне,  и  я  твердо
вознамерился его использовать.
   - Сегодня - годовщина смерти родственников господина Анри, - произнес я с
подобающей значительностью.
   Не при упоминании ли о скорбной дате нож цветочницы соскользнул? Так  или
иначе, она глубоко порезала большой палец. Показалась тонкая струйка  крови,
которую она попыталась остановить с помощью бумажного носового платка.  Моим
первым побуждением было ей помочь, но я тотчас же обуздал  свой  порыв.  Мне
все же не пристало принимать участие в судьбе  доносчицы.  Ее  замечание  не
заставило меня раскаяться в своем решении.
   - Я думала, они умерли в лагере, эти...
   "Эти"...   Весьма   безобидного   слова   оказалось   достаточно,   чтобы
обезобразить облик  употребившей  их  женщины.  Цветочница  произнесла  свою
реплику со сдержанной брезгливостью, которую не показывают приличные люди, и
это свидетельствовало о ее крайне высокомерном отношении к соседям напротив,
о чем я подозревал. Эти слова были не просто пронизаны неприличным в  данном
случае цинизмом, а источали презрение. Я бы себе не простил, если б  лишился
дара речи. Надо было отвечать, рискуя показаться высокопарным.
   - Знаете ли, даже непогребенные мертвецы имеют право на память. А Фешнеры
как  никто  другой.  Предать  их  забвению  значило  бы  совершить  убийство
вторично...
   - Сто сорок франков плюс тридцать пять франков за доставку.
   Бесстрастный голос госпожи Арман с металлическими нотками вызвал  у  меня
шок. Ее реплика не пригвоздила меня к полу, а лишь раззадорила. Я был  готов
выложить все, ничего не утаивая. Я больше ни в чем не сомневался, хотя в тот
день я намеревался лишь вынудить доносчицу почтить память людей, которых она
послала на смерть. Не могло быть и  речи  о  том,  чтобы  отпустить  ее  или
ослабить давление. Следовало продолжать пытку.
   "Эти"... Цветочница произнесла лишнее слово. Неожиданный приход ее дочери
заставил меня отложить казнь. Таков был теперь мой замысел. Я  не  собирался
убивать свою жертву в порыве гнева, ибо не горел желанием провести  двадцать
ближайших лет за решеткой. Не малодушно напасть  из-за  угла,  не  пойти  на
умышленное преступление, а хладнокровно казнить ее. Не прибегая  к  насилию,
не оставляя никаких следов и улик,  ничего.  Передо  мной  были  тесные,  но
открытые врата. Покидая  обреченную,  я  бы  просто  знал,  что  в  ней  уже
гнездится смерть. Я не смог бы никому объяснить разницу, но я понимал, в чем
дело, и это было самое главное.
   Уходя от госпожи Арман, я посмотрел на нее в упор.  Отныне  я  считал  ее
смертницей,  которой  предоставили  отсрочку.  Цветочнице  оставалось   жить
считанные дни. Ее большой палец уже не кровоточил, но две  капли  попали  на
конверт. Начало фамилии Фешнеров оказалось размытым кровью доносчицы.
   Доказательства были налицо. Госпожа Арман знала и хранила все в тайне. Но
что нам известно о чьей-то личной жизни, если эта  жизнь  состоит  из  одних
недомолвок? Не важно,  для  одержимой  женщина  превосходно  справлялась  со
своими страстями. Мне следовало вывести цветочницу из душевного  равновесия,
чтобы ее способность к сопротивлению ослабла и в нужный момент  она  наконец
признала себя побежденной. Не было иного средства заставить ее искупить свою
вину. Успех моей затеи зависел от точно выбранного времени действия. Если бы
я набросился на госпожу Арман преждевременно, она стала бы артачиться,  и  я
бы все испортил.
   Отныне мне предстояло следовать за своей жертвой по пятам. Я  должен  был
свыкнуться с темпом ее походки  больше,  чем  со  своим.  Ритму  ее  дыхания
суждено было стать музыкой моей души. Когда она наконец растворится  во  мне
душой и телом, мне останется только перестать дышать,  чтобы  умертвить  ее.
Идеальное  преступление,   замаскированное   под   самоубийство   на   почве
шизофрении.
   Поднимаясь по улице Конвента, открытой всем ветрам,  я  вновь  чувствовал
себя полным энергии. Дабы усугубить паранойю доносчицы и постепенно отравить
ее душу ядом сомнения, вливая его по капле, я решил неуклонно изводить ее  и
днем, и ночью. Как можно чаще пугать анонимными угрозами.  Пусть  узнает  на
своей шкуре, что значит пребывать в неизвестности.
   Я остановился у витрины магазина. Из зеркала на меня  смотрело  отражение
извращенца, готового на все. Ради "этих".

***

   В последующие дни я  действовал  согласно  намеченному  плану.  Я  звонил
цветочнице в полночь и вешал трубку,  как  только  она  подходила.  Затем  я
набирал номер еще раз и еще. В  половине  первого  я  все  еще  оставался  у
аппарата, слушая ее трагические и отчаянные возгласы: "Алло? Алло?"  Я  даже
не предлагал бедняжке в качестве  утешения  измененного  голоса  или  чужого
имени. На другом конце провода не должно было слышаться ничего узнаваемого и
постижимого, ничего человеческого. Пусть в  городе,  окутанном  мраком,  моя
жертва, обреченная на одиночество,  мечется  в  панике,  не  зная,  от  кого
исходит телефонная угроза.
   На следующий день я возобновил пытку. Но мне уже хотелось большего. Чтобы
усугубить подозрения госпожи  Арман,  я  отправил  ей  первое  из  анонимных
посланий, каждая буква которого была вырезана мной из газет.
   Она, наверное, получала мои письма дважды в день, с  каждой  почтой.  Все
они были очень короткими. Я  отбирал  цитаты,  казавшиеся  загадочными.  Чем
более непостижимыми они были, тем скорее  могли  заинтриговать  мою  жертву.
Чтобы лишить ее ум всякой опоры, я не оставлял  ничего,  даже  имен  авторов
изречений. Фраза должна была представать во всей своей наготе.  Лишая  слова
плоти, я тем самым обрывал последние нити, еще связывавшие их с человеческим
обществом. У моих писем не  было  исходного  пункта.  Отправитель  также  не
значился. Была только получательница,  еще  способная  проливать  слезы  или
терять голову.
   "Ни с вами, ни без вас"... "Безумие не может больше служить  оправданием,
если оно толкает людей на преступления..." "Каждый из нас - это  пустыня..."
"Самоубийство - не желание умереть, а желание  исчезнуть..."  "Тоска  -  это
сильнодействующая  кислота,   разъедающая   душу..."   "Каждый   всю   жизнь
расплачивается за ее первую минуту..." "Ожидание  смерти  равносильно  самой
смерти..."
   Я стремился парализовать волю цветочницы, сделать ее  жизнь  невыносимой,
обезоружить ее душу.  Пусть  она  заговорит,  пусть  все  расскажет,  пусть,
наконец, объяснит необъяснимое.
   Если  верить  свидетельствам  местных  лавочников,  начиная  с  Фешнеров,
госпожа Арман отнюдь не была расисткой, злюкой или завистницей.  За  ней  не
замечали никаких политических пристрастий, ни сейчас,  ни  во  время  войны.
Ничего такого, что обычно превращало людей в доносчиков.  Причина  не  могла
корениться в чем-то ином. Разве что в ее душе было намешано всего понемногу.
Либо что-то одно и ничего больше. Версии теснили друг друга, а мне никак  не
удавалось понять, какая из истин может оказаться самой горькой.

***

   Я поймал себя на том, что испытываю определенное удовольствие,  воображая
мучения своей жертвы. Добро, заставляющее нас страдать, и зло,  несущее  нам
наслаждение... Немыслимо, как быстро человек набирается опыта в такого  рода
делах. Можно  было  подумать,  что  я  упражнялся  в  этом  долгие  годы.  В
телефонной трубке слышалось только мое дыхание, мастерское владение которым,
очевидно, угнетало  цветочницу.  С  помощью  ножниц  я  составлял  послания,
способные ввести в заблуждение не одного знатока. Как бы я ни старался,  для
доносчицы этого оказывалось недостаточно. Она была не просто  злодейкой,  а,
скорее всего, исчадием ада. Да, наверняка. Именно исчадием ада.
   Эта особа принадлежала не к разряду людей, готовых  сообщить  вам  точное
время на улице, а скорее к тем, у кого вы никогда об  этом  не  спрашиваете.
Она заслужила печальный конец.  Нельзя  было  давать  ее  страху  ни  минуты
передышки.   Стратегия   нагнетания   напряжения,   которую   я    собирался
использовать, заставляла меня прибегать ко все новым изощренным пыткам.
   Мне стало не по себе. Я начинал входить во вкус. В тот день, когда я счел
необходимым вновь появиться на  сцене,  я  привел  с  собой  бывшего  узника
концлагеря, моего давнего друга.
   - Морис, старина Морис, ты знаешь, как  я  понимаю  настоящую  дружбу?  -
спросил я его.
   - Говори...
   - Друг - это тот, кого ты можешь разбудить посреди ночи, чтобы  попросить
помочь тебе перевезти труп, и он сделает это, не задавая вопросов.
   - Ну, и где же труп? - спокойно осведомился он.
   Четверть часа спустя Морис переступил порог магазина, в то  время  как  я
стоял на тротуаре  и  наблюдал  за  ним,  прижавшись  лбом  к  витрине.  Все
произошло именно так, как мы предполагали.
   Мой друг  заказал  дюжину  тюльпанов.  Цветочница  послала  помощницу  за
букетом. Продиктовав адрес для доставки, Морис добавил,  что  входная  дверь
снабжена кодом. Без каких-либо разъяснений. Когда  госпожа  Арман  попросила
уточнить номер  кода,  бывший  узник  протянул  руку  и  сунул  ей  под  нос
вытатуированные цифры. Цветочница не могла даже отойти в сторону, так как он
зажал ее между кассой и задней стеной.
   Я не знаю, сколько времени продолжалась эта  сцена,  но  помню,  что  она
показалась мне бесконечной, настолько велико было напряжение. Госпоже  Арман
пришлось прибегнуть к силе, чтобы вырваться из плена и заставить моего друга
наконец опустить руку. Ее подручная остолбенела.  Налет  грабителя  в  маске
произвел бы меньше эффекта. К тому же Морис вышел из  лавки  задом,  подобно
гангстеру, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица хозяйки. Он  разве  что
не прихватил с собой никаких трофеев.
   Госпожа Арман видела, как я присоединился  к  Морису  в  конце  улицы.  Я
больше никогда не смогу покупать у нее цветы.

6

   Я должен был с кем-нибудь поделиться. Поговорить обо всем случившемся,  о
цветочнице. Франсуа Фешнер, которого  эта  история  слишком  непосредственно
касалась, не годился для такой роли. Я прошел  мимо  его  магазина.  Он  был
полон покупательниц, и мне не захотелось входить. Из-за того что я  болтался
у  здешних  лавочниц,  наблюдая  за  их  работой,  меня,  наверно,   считали
тунеядцем.   Тем   не   менее   торговцы   продолжали   проявлять   радушие.
Бакалейщик-марокканец, завидев меня, кричал: "Привет Ротшильду!" - на что  я
неизменно отвечал: "Привет Арафату!"  -  и  на  этом  идеологические  прения
заканчивались.
   Сделав крюк, я заглянул в "Бушприт". Кафе оказалось наполовину пустым.  Я
искал зеркальщика. Он был в своей лавке.
   - Кого я вижу...
   По добродушному тону, которым  встретил  меня  господин  Адре,  я  сделал
вывод, что он мне рад. Если верить молве, подобное радушие было не  особенно
в его духе. Люди говорили, что  он  завидует  тем,  кого  удостаивает  своей
дружбой.
   Не вставая из-за рабочего стола, даже не  выпуская  из  рук  инструмента,
которым он гранил зеркало, мастер указал мне жестом на стул рядом  с  собой.
Легкий пинок коленом заставил замолчать радио.
   Господин Адре не смотрел на меня до тех пор, пока не завершил свой  труд.
Зеркальщику так нравилась его работа, что  он  согласился  бы  выполнять  ее
безвозмездно. Не по причине  бескорыстия,  а  потому,  что  творец  обретает
истинную свободу, лишь когда ему не приходится зарабатывать своим искусством
на жизнь. Наконец он поднял глаза и сказал:
   - Через десять минут я подам вам виноградное вино. Оно как раз охладится.
Ведь тот, кто пьет теплое  мюскаде,  рискует  весь  день  ходить  с  тяжелой
головой, а это было бы обидно.
   Мы принялись обсуждать текущие политические события  во  Франции.  Тщетно
надеясь спуститься  с  этих  высот  на  землю,  я  стал  распространяться  о
взаимосвязи между ввозом шоколада в страны Запада  и  вырождением  испанской
нации. Поскольку зеркальщик был любителем  мудреных  цитат,  он  мог  читать
"Трактат о современных возбуждающих средствах". Напрасный труд. В  тот  день
сам Бальзак не  отговорил  бы  господина  Адре  от  политических  дискуссий.
Поэтому мы продолжали обмениваться категоричными мнениями по  поводу  упадка
гражданской доблести, деградации  общественной  жизни  и  неприкосновенности
депутатов парламента.
   Несомненно, господин  Адре  постоянно  держал  руку  на  пульсе  истории.
Навострив уши,  он  с  утра  до  вечера  следил  за  круговоротом  последних
известий. Впрочем, множество наших  сограждан,  как  и  он,  в  полной  мере
осведомлены о судьбах мира. До сих пор я отмечал воздействие этого странного
явления лишь на умы таксистов. Теперь же мне суждено было убедиться, что все
подопытные кролики, независимо от их подвижного или сидячего образа жизни, в
равной  степени  поражены  этим  страшным  вирусом.  Психическое   состояние
зеркальщика могло внушить беспокойство человеку, незнакомому с историей  его
болезни. Ближе к вечеру к ремесленнику стоило бы применить метеорологическую
метафору, которой  генерал  де  Голль  характеризовал  Мальро:  "Облачно,  с
редкими прояснениями".
   Не  будучи  болтуном,  господин  Адре  преклонялся  перед   красноречием,
которым, по его мнению, славился век Людовика XIV. Он  вознамерился  вернуть
беседе ее прежнюю репутацию искусства жизни, а не обычного  обмена  словами.
Мне не пристало на это жаловаться, тем  паче  что  я  пожинал  плоды  чужого
труда.
   На мой взгляд,  магазин  господина  Адре  занимал  выгодную  позицию.  Он
находился на перекрестке, на одинаковом расстоянии от  меховой  и  цветоч