и указов, я испытывал тошноту. Никогда еще  мне  не
приходилось так близко соприкасаться с обыденным злом.
   Вынырнув из этого чудовищного словесного  потока,  я  составил  некоторое
представление не об антисемитизме, а о Власти. Обладает ли должностное лицо,
будь-то  высокопоставленный  чиновник  или  мелкая  сошка,   совестью?   Все
сводилось к этому неразрешимому вопросу. Так или иначе, даже если у Шиффле и
были угрызения, то он искусно их скрывал.
   Подобные люди страшнее всех, так как они гораздо чаще встречаются, меньше
бросаются в глаза и  причиняют  больше  вреда,  чем  подлинные  злодеи.  Они
выставляют напоказ свои принципы, носятся с чувством  долга  и  прикрываются
службой отечеству. Если когда-нибудь снова грянет война, надо будет в первую
очередь остерегаться чиновников, тех, кто составляют  отчеты  и  подписывают
циркуляры. Одним махом печати они могут послать человека на смерть,  никогда
не  задумываясь  о  последствиях  своего  поступка.  Жертвы  бюрократических
зверств безлики. Коллективная ответственность  смягчает  вину  преступников.
Можно ли более безнаказанно творить зло?
   Когда Шиффле встал, чтобы  налить  себе  еще  кофе,  я,  воспользовавшись
паузой, вставил слово:
   - Вы так ничего и не сказали о деле Фешнеров...
   - Что вы хотите услышать? Обычное дело. Эти подпольные кустари среди бела
дня мухлевали со своей бывшей клиентурой,  я  накрыл  их  с  поличным,  бах!
Такова жизнь. В конце концов, то, что  с  ними  случилось...  Каждый  должен
отвечать за свои действия, не так ли?
   - Как же вы их нашли?
   - На то и сыщик, чтобы искать, - невозмутимо  отвечал  старик.  -  Я  был
молод, у меня были крепкие башмаки, я не боялся ходить пешком и стучаться  в
разные двери.
   - Как же вы проникли к Фешнерам?
   - Я назвал имя одной клиентки. Это была единственная возможность  внушить
им доверие. Они все-таки соблюдали некоторую осторожность.
   - Какой клиентки?
   Наступила напряженная  тишина.  Робер  Шиффле,  не  сводя  с  меня  глаз,
раскурил свою погасшую трубку. С  самого  начала,  с  первого  момента,  как
только  мы  обменялись  приветствиями,  он  прекрасно  знал,  какую  цель  я
преследовал. Садист заставил меня томиться ожиданием  еще  несколько  минут.
Атмосфера была гнетущей. Я не видел выхода из положения. В сущности,  я  уже
ничего не понимал. Собеседник воспользовался моей растерянностью:
   - Зачем вы спрашиваете, если сами  только  что,  ворвавшись  в  мой  дом,
произнесли ее имя?
   - Я хочу услышать его от вас.
   - От меня? Ни за что. Это  вопрос  принципа,  я  никого  не  выдаю,  даже
доносчиков.
   Подумать только, мне приходилось выслушивать нравоучения  от  человека  с
таким сомнительным  прошлым!  Однако  я  был  готов  на  куда  более  тяжкие
испытания. Для меня был важен лишь результат.
   Дверь открылась. В комнату заглянула женщина, вероятно  жена  Шиффле.  Он
отослал ее прочь легким движением подбородка, а затем снова,  не  говоря  ни
слова, уставился на меня. Старик ждал.  Чего?  Я  понятия  не  имел.  Но  он
чего-то ждал, и, учитывая мое возбужденное состояние, это было невыносимо.
   - Сударь, - произнес я, откашлявшись, - я знаю, что речь  идет  о  Сесиль
Арман-Кавелли, цветочнице с улицы Конвента. Я хочу только, чтобы вы  помогли
мне понять причину.
   - Причину чего?
   - Причину ее поступка.
   Шиффле удивленно поднял брови: он явно  не  ожидал,  что  мои  притязания
окажутся столь умеренными.
   - Это все? Я полагал, что у вас  более  грандиозные  планы,  нечто  более
честолюбивое и  эффектное,  ведь  вы,  журналисты,  умеете  пускать  пыль  в
глаза...
   - Я лишь пытаюсь понять, что произошло в ее  голове,  когда  она  перешла
грань...
   - Она еще жива? - недоуменно протянул он. - Вы могли бы  у  нее  об  этом
спросить...
   Вместо ответа я лишь потупил взор. Мой собеседник наверняка понял, что  я
уже уперся в стену. Я пытался не выглядеть подавленным, хотя именно так себя
чувствовал. Я бы не простил себе, если  бы  проявил  малейшую  слабость  при
общении с подобным субъектом. Мне следовало,  напротив,  дать  почувствовать
ему свою уверенность, хладнокровие и непреклонную волю.
   Я не знаю, что повлияло на решение Шиффле. Так или  иначе,  после  долгих
раздумий он довольно церемонно поднялся и  дважды  повернул  ключ  в  замке.
Когда мы оказались взаперти, старик вернулся на  прежнее  место.  И  наконец
заговорил о цветочнице.
   Действительно, бывший инспектор отлично помнил эту историю.  Его  рассказ
был поразительно точным, хотя минуло столько лет. Можно было  подумать,  что
те давние события  наложили  на  него  отпечаток.  Но  мне  и  в  голову  не
приходило, что эта глубокая зарубка  в  его  памяти  связана  с  угрызениями
совести, причиной которых были  не  Фешнеры,  а  госпожа  Арман.  Как  будто
пострадали не они, а она.
   Не без опаски я достал из кармана блокнот с ручкой и воспринял отсутствие
реакции со стороны собеседника как согласие. Слушая его,  я  осознавал,  что
передо мной впервые открывается тайная жизнь  незнакомой  женщины.  По  ходу
рассказа я начал понимать, что мы ничего не знаем о  человеке  до  тех  пор,
пока не обнаружим слабое место, за которым кроются секреты,  растворенные  в
его крови и питающие его разум.

***

   В первые дни 1942 года инспектор Шиффле явился в магазин "Цветы Арман"  в
связи с расследованием, которое он производил в округе. Сесиль Арман-Кавелли
ответила на все его вопросы отрицательно. Нет, она не знала, куда подевались
Фешнеры, где они прячутся, на что они живут, - ей  ничего  не  известно.  На
следующий день, разобрав один из ящиков картотеки, забытых  мехоторговцем  в
спешке во время бегства, инспектор наткнулся на  имя  цветочницы.  Она  была
клиенткой Фешнеров. Он сделал еще одну попытку. Да, это было так, но госпожа
Арман уверяла, что она не поддерживает  с  соседями  близких  отношений,  во
всяком случае, не настолько, чтобы они ей доверились.
   Инспектор подождал еще неделю,  прежде  чем  снова  закинуть  удочку.  Он
приберег про запас одно из тех предложений, от  которых  трудно  отказаться.
Шиффле узнал, что  молодая  женщина  страшно  переживает  за  судьбу  своего
старшего брата Виктора, которого она любила до безумия. Он был в лагере  для
военнопленных в Германии,  трижды  пытался  бежать,  трижды  был  схвачен  и
подвергался суровым  дисциплинарным  взысканиям.  Цветочница  уже  давно  не
получала никаких известий о брате и  опасалась  самого  худшего.  Физических
либо нравственных пыток, которых он, очевидно,  не  вынес,  нового,  слишком
рискованного побега, самоубийства - что только не приходило ей в голову.
   И вот Шиффле предложил женщине сделку: возвращение узника в обмен  на  ее
содействие (он избегал слова "сотрудничество"). Услуга за услугу. Цветочница
была в его власти, и он не собирался  от  нее  отступаться.  Подобного  рода
шантаж был тогда в ходу. Маршал Петен даже официально поощрял этот метод  во
имя туманной идеи гражданского долга. Он  намеревался  возвести  ее  в  ранг
одной  из  основных  добродетелей  новой   Франции.   Сами   оккупанты,   не
задумываясь, отпускали на свободу военнопленных, чьи  родственники  сообщали
им  "сведения"  (некоторые  более  буднично  называли  это  доносами)  после
покушений на немецких офицеров.
   Два дня цветочница терзалась сомнениями. То были подлинные муки  совести.
Антисемитизм был ни при чем. Госпожа Арман вообще не говорила о  евреях,  ни
хорошего, ни плохого. Она не обращала на них внимания, она их не  видела.  А
как же те, что уже давно жили напротив ее магазина?  Для  цветочницы  соседи
были не евреями, а торговцами мехом. В таком случае  что  же  смущало  ее  в
подобной сделке? Ничего особенного, просто вопрос принципа, но один из  тех,
что определяют наши действия, руководят и  распоряжаются  нашей  судьбой.  В
сугубо нравственном отношении госпожа Арман полагала, что подобное поведение
недостойно верующей христианки. Нельзя доносить на своего ближнего, и точка.
Тут нечего объяснять. Тем хуже для тех, кто этого не понимают.
   Однако, когда инспектор  снова  пришел  к  цветочнице,  она  приняла  его
предложение. Скрепя сердце, но согласилась. Она решилась на это из-за  одной
фразы, которую полицейский произнес на прощание.  Одной-единственной  фразы,
брошенной им мимоходом. Но эти слова лишили  ее  сна.  Он  сказал,  что  она
должна выбирать, кого ей спасать - жизнь своего брата или жизнь Фешнеров.
   Заручившись  согласием  госпожи  Арман,  Шиффле  выдвинул  дополнительное
условие; ей надлежало написать  донос  с  точным  указанием  местонахождения
Фешнеров. Ничего подобного не требовалось, чтобы  начать  расследование.  Но
комиссар на этом настаивал. Это  было  правильнее  с  бюрократической  точки
зрения. Цветочница было снова заупрямилась, но поддалась  на  оговорку,  что
письмо должно быть сугубо анонимным. На том они и порешили.
   Несколько дней спустя инспектору  Шиффле  удалось  попасть  в  мастерскую
Фешнеров, воспользовавшись именем госпожи Арман как пропуском.
   Прошло два месяца. Комиссар полиции лично написал  госпоже  Арман,  чтобы
известить ее об удачном исходе операции и поблагодарить за  содействие.  Это
письмо она поспешила уничтожить...

***

   По тому, как Шиффле положил трубку на  пепельницу,  стоявшую  на  круглом
столике, я понял, что  его  рассказ  окончен,  даже  если  история  осталась
незавершенной. Это была его правда. Никто не заставлял меня ему  верить,  но
ведь и он не был обязан со мной говорить. Все было ясно без слов.
   И все же кое-что оставалось  в  тени.  Фактически,  несмотря  на  то  что
благодаря Шиффле  многое  для  меня  прояснилось,  мрак  вокруг  этой  тайны
продолжал сгущаться. На улице уже смеркалось. Тем не менее хозяин не зажигал
света - я часто подмечал эту привычку у  пожилых  людей.  Мы  погрузились  в
сумрак. Я с трудом мог разобрать то, что писал.
   Мне хотелось еще расспросить старика. Вероятно,  он  понял  это  по  моей
позе: я сидел на краю постели, упираясь ногами в пол, готовый в любой момент
вскочить. Едва уловимое движение обеих рук Шиффле означало, что  мне  не  на
что рассчитывать. Очевидно, он никогда еще  столько  не  говорил  о  периоде
оккупации. Я еще не мог сказать, успокоил ли он свою совесть,  избавился  ли
от груза прошлого, облегчил ли душу. Но одно бесспорно: мой собеседник  явно
был уже не совсем таким, как несколько часов назад, когда я пришел к нему.
   - Что же было дальше? - рискнул я спросить на всякий случай.
   - Вы хотите сказать: после войны? Я не  знаю.  Меня  перевели  на  другую
работу. Многие бывшие коллаборационисты ушли в  подполье  и  скрывались  под
чужими  именами.  Полиция  нуждалась   в   опытных   следователях.   Я   уже
зарекомендовал себя. Знаете ли, это дело техники... Со временем я ее освоил.
Но вскоре мне это надоело. В полиции не разбогатеешь. И потом, субординация,
продвижение по служебной лестнице, все эти  условности...  Прошло  несколько
лет. Я уехал из столицы и наладил дело здесь, в Бретани:  у  меня  небольшая
столярная мастерская.
   Старик встал и проводил меня до выхода. На сей раз собаки  лишь  обнюхали
мои брюки. Была ли это уловка со стороны Шиффле, хитрый ход, или  он  просто
что-то внезапно вспомнил? Так или иначе, попрощавшись со мной, он прибавил:
   - Вам стоило бы полистать прессу времен Освобождения,  как  знать,  между
строк всегда что-то можно найти... Не крупные  газеты,  а  местные  издания,
если они еще сохранились... Это к тому, что я говорил...

***

   Вернувшись в Париж, я на другой же день устремился  в  мэрию  XV  округа.
Библиотека была всеми позабыта. Это безлюдье меня устраивало. Я ринулся туда
и вскоре обнаружил  подшивку  "Хроникера  Пятнадцатого  округа".  Содержимое
одной подшивки, на которой значилось: "1940-1944",  было  изъято.  Наученный
горьким опытом, я даже не удивился. Интересно, что во Франции все пробелы  в
документах или библиографии почти неизменно совпадают с данным периодом. Это
странно.
   Я не стал терроризировать  бедную  смотрительницу  и  потратил  несколько
часов на то, чтобы выяснить, где находится филиал парижской мэрии, никому не
ведомое строение, расположенное в ближнем пригороде, - именно там  хранились
полные комплекты изданий, которые редко кому-то требовались.
   Оказавшись на месте, я без труда получил то, что искал.  Внимательно,  не
пропуская ни единой строки, я просматривал летние, осенние и  зимние  номера
за 1944 год. До тех пор, пока не обнаружил под рубрикой "Чистка" ряд  коряво
написанных статей со множеством опечаток. Ксерокс был сломан, и  я  мысленно
запечатлел эти тексты в памяти, а потом переписал их от руки. Я перечитал их
несколько раз, впитывая каждое слово. Честно говоря, я не верил  собственным
глазам.
   Чем дольше я читал, тем глубже проникал в тайну женщины, которая все  еще
была для меня клиенткой, хотя в это верилось с трудом.

8

   Никогда ничего  не  пишите.  Даже  те,  кто  пишут,  сохраняя  инкогнито,
оставляют следы.
   В конце лета 1944 года в  ряде  органов  власти  некоторые  ответственные
работники, в той или  иной  степени  причастные  к  движению  Сопротивления,
благодаря большой чистке пересели в кресла чиновников, занимавших эти  посты
на протяжении четырех предыдущих лет. В Министерстве внутренних дел один  из
новых  сотрудников  обнаружил  материалы  периода  оккупации  и   немедленно
принялся их изучать.
   Там же, среди  множества  других  документов,  находилось  известное  нам
письмо с доносом. К нему  была  приложена  копия  благодарственного  письма,
адресованного комиссаром полиции некоей Сесиль Арман-Кавелли.
   Дело раскрутили быстро. Полицейские в  форме  явились  в  магазин  "Цветы
Арман" и увели госпожу Арман на  глазах  изумленного  мужа.  Двое  суток  ее
держали под стражей. Она обессилела от допросов. Когда цветочница  вернулась
домой, в квартале кипели страсти. Все жители были в курсе. Но что именно они
знали?
   Слухи  проползли  по  всем  магазинам.  Одни  утверждали,  что   злодейка
разбогатела на спекуляции, другие - что она спала с  немецкими  оккупантами.
Некоторые  даже  приписывали   цветочнице   высокопоставленного   любовника,
припоминая, что один офицер вермахта систематически  покупал  у  нее  цветы.
Люди  уже  стали  задумываться  об  истинном  происхождении  малютки  Арман,
родившейся в конце 1943 года.  Сплетни,  сплошные  сплетни.  Но  достоверные
сведения были тогда не в чести.
   В  угаре  Освобождения  любой  маловероятный   слух   быстро   становился
назойливым гулом молвы. Каждый  выплескивал  свою  еще  не  остывшую  злобу,
переполнявшую все души.
   Ближе к вечеру, в тот же самый день,  когда  госпожа  Арман  вернулась  в
магазин, ее снова арестовали. На сей раз дело  обстояло  гораздо  серьезнее.
Десяток  мужчин  с  повязками  на  рукавах  ворвались  в  лавку,   принялись
опрокидывать вазы и расталкивать служащих,  а  затем  бесцеремонно  схватили
цветочницу за руку и выволокли за дверь. Небольшая процессия проследовала по
улице Конвента. Тотчас же собралась толпа зевак и соседей.
   Ребятишки бежали, распевая, впереди  шествия.  Какая-то  старуха  плюнула
госпоже Арман в лицо. Женщины осыпали ее бранью. Одна подбежала к цветочнице
и дала ей пощечину прежде, чем один из стражей порядка грубо  оттолкнул  ее.
Затем все свершилось в мгновение ока.
   Госпожу Арман посадили на табурет,  специально  принесенный  из  какой-то
лавки. Молодой человек с повязкой на рукаве выступил в роли парикмахера. Под
смех и  улюлюканье  собравшихся  он  обкорнал  цветочницу,  лихо  размахивая
ножницами. Затем взял машинку для стрижки волос  и  принялся  брить  молодой
женщине голову, в то время как другой парень держал ее сзади за руки, на тот
случай, если бы она вздумала сопротивляться. Госпожа Арман не могла избежать
этого  изуверства,  напоминавшего  ритуал  изгнания  дьявола.  Родная  улица
цветочницы  без  суда  и  следствия  вынесла  ей  приговор,  не  подлежавший
обжалованию.
   Когда цирюльник закончил свое  дело,  а  его  ассистент  ослабил  хватку,
женщина встала под смех и улюлюканье  оголтелой  толпы  и  прошла  несколько
метров нетвердой походкой, потупив взор, не решаясь взглянуть кому-нибудь  в
лицо. Затем несчастная ускорила шаг и бросилась наутек;  добежав  до  своего
магазина, она заперлась изнутри. Лишь поздно вечером один из соседей увидел,
как поднялся тяжелый железный занавес и в комнате замелькали тени.
   В конце своей последней  статьи  публицист  отмечал,  что  госпожа  Арман
избежала более страшной кары. Не смерти, ибо подобных женщин не  казнили,  а
предельного унижения. Ей еще повезло, что  ее  не  раздели,  подобно  многим
другим, которым не хватало двух рук, чтобы прикрыть от  глаз  толпы  половые
органы и грудь.
   Я рассмотрел снимки, иллюстрировавшие очерк. В самом деле, светлое платье
цветочницы не пострадало. Красивое, аккуратное летнее платьице даже не  было
порвано. На нем едва виднелись темные  пятна.  То  были  состриженные  пряди
волос.
   Я на всякий случай переснял фотографии - аппарат всегда лежал на дне моей
сумки. Затем я снова сел на электричку, которая  доставила  меня  обратно  в
Париж.
   Я смотрел на женщин, ехавших в поезде, и мне мерещилось,  что  их  головы
обриты наголо. Казалось, я находился в кольце призраков. Их взгляды выражали
бесконечную  печаль,  а  их  уста  -  безоговорочное  презрение  к  мужскому
обществу. Мне стало не по себе, и я перешел в другой вагон, где  уткнулся  в
свою записную книжку.
   Листая блокнот, я наткнулся на список имен, переписанных мной с  плиты  в
церкви, где я оказался в тот день, когда преследовал  цветочницу.  Он  тогда
затерялся среди моих беспорядочных заметок, и я забыл о нем.
   Чтение  этого  перечня  странным  образом  завораживало.  Каждая  фамилия
воскрешала целый мир лишь в силу того, что она была упомянута. Хотя все  эти
бойцы и герои были занесены в один и тот же разряд жертв минувшей войны, имя
любого из них сулило уникальную историю. Все  они  были  прихожанами  церкви
святого Ламбера Вожирарского, погибшими в плену и в лагере, в  подполье  или
на фронте. Блез Юэ, Жорж Фаллю, Филипп Лиотар,  Луи  Кюша,  Робер  Дандюран,
Виктор Кавелли, Рене Могра, Ален Лефрансуа, Эмиль Можен, Шарль Алавуан, Реми
Жорж, Леон Лаббе, Мишель Моде, Бернар де Жонсак...
   Что-то не давало мне покоя, что-то, не имевшее отношения к памяти павших.
Внезапно меня осенила догадка, и я вернулся назад, к началу списка, водя  по
бумаге лихорадочно дрожащим пальцем. Я нашел имя. Виктор Кавелли.  Он  также
отдал свою жизнь за Францию, погиб вдали от близких, в плену. Я  понял,  что
это брат цветочницы, тот, ради кого  она  надругалась  над  своей  совестью,
отреклась от своих убеждений, продала свою душу дьяволу.
   И все это было напрасно.
   В ту ночь я не мог уснуть и убивал время,  проявляя  отснятую  пленку.  Я
отобрал наиболее удачный кадр и сделал с него увеличенный снимок размером  с
театральную афишу.
   Несмотря на плохое качество печати, на фото можно было разглядеть обритую
наголо женщину, шагавшую по улице в окружении враждебно  настроенной  толпы.
Это была госпожа Арман. Другие лица  ничего  мне  не  говорили.  Неизвестные
статисты Освобождения. За исключением одного человека,  молодого  лавочника.
Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего  магазина,  словно  боялся
выйти наружу.
   Серьезный, угрюмый, даже испуганный,  он  один  не  улыбался,  решительно
непричастный к общему веселью. Угол съемки  не  позволял  прочесть  название
попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень  находился  на  втором
плане по отношению к главному  действующему  лицу,  он  был  как  бы  окутан
туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение
этой части снимка с лупой в руке пролило свет на  тайну.  Изгоем  карнавала,
единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле,  оказался  н