араются зацепиться.

     Лейтенант Вольхин,  когда  бой закончился, собрал  свою  роту  и  сразу
пересчитал  людей.  Из сорока пяти в строю оставались  тридцать два. Пока не
было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть.
     Некоторые бойцы снова начали шарить по  брошенным немцами  автомашинам,
но большинство  пошли греться в избы. Приехала  кухня. Повар Миша  надел  на
грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне
не спешили: многие разжились  и наскоро закусывали трофейными консервами. Не
торопились  обедать  и потому,  что понимали:  чем  скорее они  поедят,  тем
быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст.
     У  брошенных  немецких   орудий   возились  командир  полковой  батареи
лейтенант  Беззубенко,  его  политрук  Иванов,   командир  взвода  лейтенант
Корнильев и несколько бойцов.
     Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов.
     - Ну, как, Беззубенко, исправны? - спросил Гогичайшвили.
     - Исправны,  товарищ майор. Все три.  Не понимаю,  почему они  их здесь
оставили.
     - А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, - добавил Иванов.
     - Калибр  маловат. Ну  что это -  тридцать  семь миллиметров,  - сказал
старший лейтенант Меркулов, - нашей сорокапятке в подметки не годятся.
     - Ничего,  воевать  можно.  Включайте  их в состав батареи,  - приказал
майор  Гогичайшвили, - теперь будет у нас пять орудий. И снаряды  забирайте,
сколько сможете погрузить на сани.
     У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов.
     - Ящики  были с шоколадом,  - объяснил политрук Иванов,  -  только  они
подбежали, стали осматривать - и  мина туда, прямо в сани.  Откуда и взялась
эта мина, бой-то уже заканчивался.
     "Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть  из-за
шоколада", - с горечью подумал капитан Шапошников.
     Подошел  лейтенант  Степанцев,  который должен  был  взять на учет  все
трофеи.
     - Разрешите доложить, товарищ майор, - обратился  он к Гогичайшвили,  -
Мерецкий  лошадей  подогнал,  сейчас  грузим.  Очень много  всего,  особенно
консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее.
     - Раздайте часть трофеев местным жителям, - приказал Гогичайшвили.
     - Тут столько  всего  немцы побросали,  что нам  все равно не увезти, -
сказал Степанцев.
     - Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? - спросил Шапошников.
     Старший  лейтенант  Свинаренко,  командир второго батальона,  отчаянной
храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но
погиб от разрыва гранаты.
     Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб.
     - Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков?
     - В обоих батальонах сто тридцать три.
     - Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак.
Пусть Мызников  принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных
на один батальон.
     К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов.
     - Разрешите  доложить, товарищ  майор? Догнали  немцев у Медведок,  они
даже на  насыпи никого  не  оставили.  Отходят  несколькими группами,  всего
насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами.
     - Поднимайте полк, товарищ Наумов, - приказал Гогичайшвили, - выступаем
немедленно.
     Раздались команды, и группы бойцов, до этого  беспорядочно стоявшие или
бродившие   по  улице  села,  стали   выстраиваться   повзводно  и  поротно,
заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки.
     Николай Мазурин спрашивал у  каждого встречного: "Не видел ли политрука
Очерванюка?" Нашел его перед построением полка.
     - Анатолий! - обрадовался он другу.
     - Николай! Вот так встреча!
     Они  не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко
друг от  друга.  Эта  встреча была еще  более радостной, чем  первая,  после
окружения.
     - Ну, рассказывай, как ты? Я иногда  узнаю о тебе  -  хвалят! - Мазурин
всматривался  в  лицо друга,  похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные,
живые,  показались сейчас такими родными. - Слышал,  что  ты пушку от немцев
укатил.
     - Да это так, приключения, - смущенно улыбнулся  Очерванюк.  - Не делай
ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я как все воюю. Вот у нас Петров,
пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его?
     - Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?
     - Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не
видно,  попал или нет.  Вот у нас в первой  роте особенно отличился  младший
политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из
винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.
     Донеслась команда на построение.
     - Ну  вот,  опять  так  и не поговорили  толком,  Николай, -  огорчился
Очерванюк. - Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как  у меня ребята
радовались! - Он оглянулся на строй своей  роты, бойцы  выстраивались,  надо
было  идти и ему. - Ты больше знаешь,  скажи, правда, что наши  теперь везде
наступают?  А  то я хотя  и  политрук,  отстал от  жизни, газет три  дня  не
получали.
     - Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там  убито и ранено!  Немцев
бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, - сказал Мазурин.
     - Ну, до встречи,  Николай,  догоняй нас! - Очерванюк  быстро  пошел  в
строй   своей  роты,   а  Мазурин  в  сторону,  чтобы  не   стоять  на  виду
построившегося батальона.
     Мазурин  видел,  как майор Гогичайшвили  что-то  говорит своим  бойцам,
энергично  взмахивая  рукой,  показывая  на запад, как  полк  поротно  пошел
колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.
     Почти  одновременно  из  Бурелом  вышли  полки  Фроленкова  и  Тарасова
догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.

     Редактора дивизионной  газеты Васильева  политрук Мазурин нашел в избе,
где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за  столом, и
что-то записывал в блокнот.
     -  Сколько впечатлений сегодня! - увидел он Мазурина. - Все бы записать
надо,  для истории. Садись. Я у  Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про
Нагопетьяна. Вижу -  идет по улице и поет свою "Эх,  Андрюша,  нам бы  знать
печали...", значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что
герой, гроза фашистов.  А вот  рассказывать не любит,  еле добился  от  него
подробностей.  Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко,  когда  ранило
ротного,   принял   командование  на  себя.   Лично   уничтожил   семнадцать
гитлеровцев. Аверин,  инструктор  пропаганды  полка,  -  Васильев заглянул в
блокнот, - один уничтожил расчеты двух орудий,  снайпер  Биндюг - двенадцать
гансов в одном бою на тот  свет отправил.  Фроленков  сказал,  что  особенно
дружно у  него  действовал  батальон  капитана  Баранникова,  а в  нем  рота
лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои!
Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?
     - Я Очерванюка  встретил, а  вот  поговорить толком и не получилось. Но
так,  конечно, тоже  материал  есть. У Тарасова был, там один  красноармеец,
Юрьев Александр,  гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех
роты.
     Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них
рассказывали  охотно,  другие  отмалчивались.   Рассказывала,  как  правило,
молодежь - с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: "А он... Я в него... Он
раз, я ему...".  Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди
удовлетворены  им, перешагнули через  что-то такое, после чего они  не могут
больше отступать. Как-то все сразу и вдруг  почувствовали свое превосходство
над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.
     В  селе то  и дело попадались быстро замерзшие трупы  немцев  в  нижнем
белье, в нелепых  позах,  как их застала  смерть, с остекленевшими  глазами,
оскаленными  ртами.  Кучка  пленных  -  некоторые  в  женских  платках   под
пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех
один немец, когда не  в силах больше терпеть укусы  вшей - скинул  мундир  и
давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская
сорочка - разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.
     Глядя на  пленных, Мазурину не  верилось,  что  еще вчера они  грабили,
стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин - такими безобидными и
смирными они стали.

     К двум часам дня полки  137-й стрелковой дивизии  ушли дальше на запад,
подсчитаны были потери и трофеи, составлено  боевое донесение в  штаб армии.
Полковник  Гришин, когда  майор  Кустов подал ему  на подпись  донесение,  с
удовольствием  размашисто расписался  красным  карандашом. "Уничтожено свыше
пехотной  роты немцев...  трофеи - 20 машин,  3 миномета, 8 37-мм орудий", -
снова вчитывался Гришин в текст. "В общем-то, неплохо, - думал он, -  и свои
потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два".
     Цифры своих потерь в  оперативных сводках  всегда резали Гришину глаза.
Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то  Гришин всегда  с
неприятным осадком  в душе  вспоминал  слова,  сказанные ему как-то  в конце
августа  начальником  штаба фронта:  "Воюете вы хорошо, но вот потери у вас,
полковник, -  большие". Как ни старайся делать, чтобы потери были  поменьше,
не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он
знал, что вечером  обязательно  будет  хоронить  своих  бойцов.  Таков закон
войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда
от  командира  дивизии  зависит -  погибнет  сегодня сто человек или  только
двадцать.  Полковник Гришин знал,  что бойцы  верят ему,  но тем  горше было
знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он  ничего не может  сделать, чтобы
они не погибали.
     "У побежденных могил  не  бывает",  -  вспомнил  Иван  Тихонович чьи-то
слова.  Сколько раз так и было:  уходили с места боя - убитых оставляли.  На
Варшавском  шоссе,  под  Милославичами,  на  всем пути  дивизии  было не  до
похорон,  и  вот  -  первый  раз,  когда  своих  погибших  можно  похоронить
по-человечески.
     -  Товарищ  полковник, - вошел в избу  адъютант Иван Мельниченко, - все
готово. Вас ждут.
     Гришин  быстро  оделся и  вышел  на  улицу. В  центре села была  вырыта
братская  могила.  Возле нее  лежали  в два ряда убитые бойцы, свезенные  со
всего села  и с  поля.  Вокруг стояли местные жители, в  основном  женщины и
ребятишки.
     Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели,
и  от  этого  еще  тяжелей  было смотреть на  погибших. Полковник  Гришин, с
застывшей  на  лице  болью, прошел вдоль убитых. С  них  уже  сняли  шинели.
Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица  у всех  были спокойные, все
словно спали.
     -  Начинайте,  Рыбин, -  сказал  Гришин начальнику  похоронной  команды
дивизии.
     Старший  лейтенант  Рыбин,  пожилой  мужчина  с  большими  равнодушными
глазами,  в  которых  все же  угадывалась  скрытая боль,  дал  команду своим
подчиненным. Двое  из них, что  помоложе,  спрыгнули  в  могилу и,  принимая
убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.
     Гришин  не  вслушивался в  речь полкового комиссара Кутузова, слова его
доносились как будто бы  откуда-то издалека. Обычные  слова, какие говорят в
таких  случаях  на  братских  могилах. "Отомстим  за смерть наших товарищей!
Смерть немецким оккупантам!" - закончил Кутузов.
     Сухо  щелкнул винтовочный  залп. Полковник Гришин первым бросил  горсть
мерзлой  земли  в  могилу  и,  не  оглядываясь,  пошел  к  избе,  в  которой
расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.
     К вечеру, засветло пройдя  километров  десять-двенадцать по начавшемуся
смерзаться  после  оттепели  снегу,  полки  вышли  к Яблонову и деревням  по
Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.
     Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой  порядок, когда
немцы из деревни,  это была Ереминка,  открыли  по колонне редкий пулеметный
огонь,  залег в  снегу. Комбат,  осмотревшись,  выдвинул  вперед  пулеметы и
орудие  поддержки.  Сорокапятка  заняла  позицию  и  через  головы  залегших
пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.
     - Батальон! В атаку - вперед! - подал команду Нагопетьян.
     - Рота! Взвод -  вперед! - услышал он  впереди  команды  своих ротных и
взводных.
     Фигурки  бойцов  неуверенно  поднялись  в  нескольких  местах.  Многие,
Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль
цепи, размахивая руками.
     Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на  триста и все же
залег под  самой  деревней.  Стрельба с  обеих сторон усиливалась  с  каждой
минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут  и там лежали  скорчившиеся или
распластанные тела убитых.
     - Перебьют батальон, - ругался Нагопетьян, - всего бросок остался!
     В  бинокль он видел,  что немцев  в деревне  немного,  всего  несколько
десятков, многие то и  дело перебегают  с места  на  место, от  одной избы к
другой.  Только два пулемета, пристрелявшись, стегали  свинцом по залегшим в
снегу редким  цепям пехоты. Ротные и  взводные были убиты  или  ранены, или,
разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых,
вжавшись в снег.
     Старший  политрук Антон Воротынцев, так и  воевавший  с самого  утра  в
батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.
     - Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.
     Перекинувшись   парой  слов  с  парторгом  батальона,  плотным  пожилым
старшиной  в   простреленной  и   обожженной  шинели,  Воротынцев  короткими
перебежками  направился в цепь, на правый фланг, где бойцов  было  побольше.
Парторг пошел  на левый фланг. Последние несколько десятков метров  пришлось
ползти:  заметивший  их  немецкий   пулеметчик  выпустил   несколько  точных
очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.
     Лейтенант Нагопетьян видел,  как Воротынцев, поговорив с  одним бойцом,
пополз ко второму,  потом  к  третьему,  как встали сразу несколько человек,
потом,  словно они  потащили  за  собой  всех  какими-то невидимыми  нитями,
поднялась  и  вся цепь,  и  все  дружнее и смелее. Нагопетьян  хорошо слышал
негустое, но  уверенное "Ура!",  заглушаемое  треском выстрелов,  видел, как
несколько  групп  его  бойцов  ворвались  в деревню  и  исчезли за  плетнями
огородов, за избами.
     Не в  силах больше сидеть в снегу и  лишь  наблюдать за боем, он махнул
рукой  всем, кто был  рядом с ним -  адъютанту старшему,  связистам, человек
пять-шесть всего, - и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.
     Меньше  чем через полчаса батальон был в деревне, и  немцы, прикрываясь
пулеметами, стрелявшими  из  саней,  нестройной  колонной ушли на  запад,  в
сгущавшиеся сумерки.

     Бой  за  Яблоново  шел  три  часа  и  все  безуспешно.  Немцы,   хорошо
закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти
обессилевших  за день  рот 624-го  полка.  Артиллерия отстала,  застрявши  в
снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько
часов ползали они  по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы
не хотели уходить на ночь глядя  из села, и у бойцов дивизии Гришина не было
сил для последнего броска вперед...
     Несколько  раз  посылал полковник  Гришин  связных  - узнать, взяли  ли
Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он  на санях сам поехал в
624-й полк. На  полковом  медпункте Гришин увидел несколько человек раненых,
которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.
     - Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?
     -  Есть,  вот  политрук,  - фельдшер  показал  на  молодого  командира,
которому санитар бинтовал плечо.
     -  Как  там  обстановка?  - спросил  его  Гришин.  В раненом  он  узнал
политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.
     - Взяли, - тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.
     - Точно?
     - Только что сам оттуда, товарищ полковник.
     - Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.
     Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и  приданым ей
танком Т-34 пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минут был
убит ротный и Александров принял командование на себя, хотя и сам  был ранен
осколком мины в плечо.
     Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны,  заполз
на  гору, несколькими  выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль  обороны
немцев и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.
     Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблоново, в сгущавшиеся сумерки.
Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без
шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.
     - Товарищ капитан, молодцом действовали! - прокричал ему Александров.
     Капитан принял  похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил
у Александрова огоньку.
     - Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!
     Андрей,  в  горячке  боя  не  заметивший, что он ранен,  только  сейчас
почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал,  где
и что у него болит.
     -  Давай  в  медпункт!   Без   тебя   здесь  довоюем!   -   сказал  ему
капитан-танкист.
     Александров, встретив кого-то своих  из полка, попросил, чтобы передали
майору  Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование
передает младшему  лейтенанту, единственному  оставшемуся  в живых командиру
взвода.

     Поздно вечером  в избу  работников штаба, еще  стоявшего  в  Буреломах,
вошел красноармеец:
     - Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.
     Все  - и  Гришин,  и Канцедал,  и  Кутузов  замолчали,  и  только через
минуту-другую, в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:
     - Каких людей теряем...
     Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго,
но так успел показать себя, что запомнился всем,  кто его знал. А знали  его
или слышали о нем - многие.
     Николаю  Мазурину не  было известно, что его друг  был тяжело ранен и в
эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту
страшную весть.
     Выйдя  из  избы  вслед за красноармейцем, принесшим эту весть,  Мазурин
спросил его:
     - Как все это случилось?
     - Под Яблоново. Немцы в контратаку  пошли, а  нас в  роте  совсем  мало
осталось.  Сколько часов бой  шел, и сколько контратак отбили -  не знаю, не
помню. Пришла  бригада артистов, человек  десять,  с  политруком Багадаевым.
Очерванюк был уже тяжело  ранен, но все равно вел бой,  переходил от  одного
пулемета к  другому.  Когда  подмога  пришла,  мы  отнесли  его  в  сторону,
перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я  и повез раненых
в медсанбат. Только привез, стали выносить из  саней - тут  он и умер. Крови
много потерял...
     - А Багадаев?
     -  В  тяжелом  состоянии. Снаряд  возле  него  разорвался. Пришел  он с
артистами  вовремя. Помогли,  особенно  сам  Багадаев.  Хорошим пулеметчиком
оказался.
     Мазурин, привыкший  с начала войны к смертям и повидавший за это  время
много  убитых, и  молодых, и  пожилых, и  понимавший, конечно, что от смерти
никто не застрахован,  никак не мог понять, поверить, что человек, с которым
он  днем  стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный,  сейчас уже
неживой, и он не услышит его  четкого "Здравия желаю!" и не увидит его ясных
глаз...

     А утром  - война  продолжалась.  Снова гибли молодые и сильные  парни и
опять  кому-то не  суждено было  дожить  до вечера.  Утр