вопрос о  существовании дивизии  решался  бы уже в
штабе фронта.  Он знал  немало  примеров,  когда  расформировывали  дивизии,
понесшие и не такие потери, как у него, и даже под командованием заслуженных
и широко  известных в  армии  командиров, и понимал,  что  если  у  него под
командованием останется только полк  Шапошникова, то  и его дивизии  вряд ли
миновать  подобной  судьбы.  А свою дивизию Иван Тихонович Гришин  любил,  в
глубине души считал, что она воюет гораздо лучше других,  и даже одна мысль,
что ему пришлось бы с ней расстаться, была для него мучительно невыносимой.
     В  штабе   армии,  когда  он   туда  приехал,  зашел,  было,  разговор:
целесообразно  ли   иметь  несколько   истощенных   дивизий,   может   быть,
переформировать  их?  Полковник Гришин категорически  дал  понять,  что  его
дивизия  не  будет расформирована,  и  сумел убедить командующего,  что  она
вполне боеспособна. Впрочем, на общем фоне это действительно так и было.
     А через  сутки полковнику Гришину доложили, что  в расположение дивизии
вышла  группа лейтенанта  Нагопетьяна  в  количестве  семидесяти  человек  и
батарея лейтенанта Сливного.
     - Ты  понял, Алексей Александрович? -  обрадовался Гришин,  обращаясь к
Яманову. - К нам идут наши же  люди!  А ведь могли  бы и  остаться  в  любой
другой  части  или  куда  направят  со  сборного  пункта,  там не  больно-то
разбираются  - приказали  и  все. Батарея?  -  переспросил он  адъютанта.  -
Позовите ко мне ее командира.
     - Сколько орудий вывели? -  спросил он лейтенанта  Сливного,  когда тот
вошел в блиндаж и представился.
     Иван  Сливный ожидал этого вопроса,  но  никак не думал,  что  командир
дивизии спросит его прежде всего об этом.
     -  Никак нет, товарищ полковник,  - растерялся, было, он,  -  Разрешите
доложить? Десятого августа вел бой с танками в селе Питири, подбили и сожгли
одиннадцать и четыре бронетранспортера. Потерял связь с полком и отходил  на
Климовичи, но там были уже немцы, оттуда на Костюковичи, в бою при переправе
через реку Ипуть пришлось  оставить  орудия: кончились снаряды и  побиты все
лошади.  Оттуда  пробирались  ночами  на  Брянск,  и  вот вышли,  шестьдесят
человек.
     - А я уж обрадовался - батарея... Чем  теперь воевать  будешь?  Потерял
орудия - сам и добывай, как хочешь. Иди, - разочарованно закончил Гришин.
     Лейтенант  Сливный, выходя от Гришина, еще был рад, что его не наказали
за  потерю  орудий,  оставили  командовать  батареей.  -  "А  орудия я  себе
найду..." - думал он с облегчением.
     -  Товарищ  полковник, - обратился  к Гришину  его  адъютант  лейтенант
Мельниченко,  - тут  несколько  человек  из полка Корниенко.  Помните Дейча,
капельмейстера?
     - Давай его сюда! - обрадовался Гришин, что теперь и из полка Корниенко
кто-то появился.
     Вошел  младший  лейтенант  Дейч,  маленький,  с  измученным  лицом,  но
большими живыми  глазами. Гришин  хорошо  его знал - музыкальный взвод Дейча
считался лучшим в дивизии.
     - Здравствуй, где же твои трубы, капельмейстер? - шутливо начал Гришин.
     -  Здравия  желаю, товарищ  полковник.  Трубы  остались  в  Чаусах,  на
пекарне.  Так ни  разу  и  не  поиграли.  Пока  там  хлеб получали  -  нас и
накрыли... - Дейч  тяжело вздохнул,  высморкался, вытер платком, похожим  на
тряпку,  какой бабы  со стола вытирают,  нос и глаза,  - Сначала до  Кричева
отступали, точнее... быстро шли...
     - Драпали, - усмехнулся Гришин.
     - Потом  в Рославле оказались,  оттуда  снова  в  полк попал,  в начале
августа.
     - Что-нибудь знаете о полковнике Корниенко?
     - Убило  его во время прорыва, числа... девятого августа, вместе с  его
адъютантом, одним снарядом. Я с ним был. Я и хоронил - сняли ремень, медаль,
и  закопали  их  в  лесочке.  А  Кузнецов,  начальник  особого  отдела,  был
смертельно ранен,  выводить его не было возможности,  оставили ему пистолет,
он сильно просил...
     - Как же ты вышел?
     - Сначала нас было трое. Еще Ремизов, на трубе который играл, и Гибнер,
шофер наш. Нарвались как-то на немцев,  они кричат: "Иди сюда!",  по-русски,
мы подумали сначала, что наши, Гибнер пошел, а я увидел, что это немцы да  и
карабин уже  с него снимают. Ну и побежали. Ремизова я  там и потерял. Целый
день ходил  с гранатой  - чеку выдернул, а бросить некуда,  да и страшно,  и
жалко. Выбирался один, потом  пристал  к  какой-то части.  До Родни шли дней
девять...
     - Девять дней? Ползли что-ли?
     - Всяко было.  Немцев  там  -  как  саранчи.  Пир горой, "Катюшу"  нашу
играют,  фальшивят только... Вышли в Жуковку, там из нашей дивизии было  сто
сорок человек. Капитана Филимонова там видел...
     - Он здесь уже.
     - Видел  там, товарищ полковник, - как будто по секрету продолжал Дейч,
- маршала Кулика,  тоже из окружения шел. В лапти был  сначала обут, при мне
новые сапоги мерил.
     - Ну и ну... - протянул Гришин. - Так, хорошо, что ты вышел, но музыкой
будешь после войны заниматься, а сейчас - снабжением.
     - К капитану Продчеву?
     - Нет. Убит  он, - и Гришин  вспомнил, какой страшной смертью он погиб:
ехал на машине, взрыв - и костями черепа шофера ему выбило глаза, умер через
час в мучениях. - Будете инспектором по снабжению. - Да, жаль Корниенко, - с
горечью думал Гришин. -  Умница  был, настоящий русский человек. В  академии
тактику  преподавал,  чего  бы  еще,  кажется, надо,  но  рвался  в  войска.
Командовал бы сейчас дивизией, а то и корпусом.
     - Товарищ полковник, - сказал Дейч, - я здесь недалеко видел лейтенанта
Ларионова,  лежит  раненый на  повозке,  он из нашего  полка,  из  батальона
капитана Кима.
     - Кима, говоришь? - поднял глаза Гришин. - Пошли, покажешь.
     Повозки с ранеными стояли под соснами недалеко от штаба.
     - Вы лейтенант  Ларионов? - спросил  Гришин  раненого  с  забинтованной
головой, на которого показал Дейч. - Говорить можете?
     - Могу, товарищ полковник.
     Сведений о  батальоне капитана Кима Гришин  не имел вообще, на фронт он
выехал последним эшелоном.
     - Высадились мы  двенадцатого июля в шестидесяти километрах от Кричева,
- начал лейтенант Ларионов, -  Дальше шли пешком. Шестнадцатого  июля заняли
оборону у деревни  Сокольничи, в четырех километрах западнее Кричева.  Я был
командиром  пулеметной  роты.  Орудий  было -  своих  четыре,  да  одно,  на
тракторе, приняли  к  себе  -  отходили они  по  шоссе.  Бой  начался  утром
семнадцатого, шла колонна танков,  двадцать машин. Семь подбили сразу, минут
за тридцать, потом  вторая атака... - Ларионов поморщился,  потрогал повязку
на голове, - Всего подбили  тринадцать танков. Хорошо нам помогало  какое-то
орудие с  фланга, какой  части  - не знаю, но  больше половины танков - его.
Потом немцы зашли нам в тыл,  начали давить окопы танками.  Капитан Ким увел
стрелковые роты  в Кричев, нас  оставил прикрывать. Отбили еще одну  атаку и
тоже отошли...
     - Что потом? - нетерпеливо спросил Гришин.
     - Капитана Кима я видел потом только один раз. Отругал нас  за немецкие
автоматы,  а  приказаний никаких не  дал. Солдаты потом  рассказали, товарищ
полковник, что он  воюет уже без петлиц, разжаловали, а кто - не знаю. Потом
начались  бои в городе, и  немцы оттеснили нас за  Сож.  Мост мы  взорвали и
перебили взвод немцев  на  понтонных лодках,  в капусту  всех,  -  лейтенант
Ларионов невольно сжал кулаки при этом воспоминании: единственный пленный из
этой группы немцев, толстый фельдфебель, плюнул одному из  его бойцов в лицо
и он тогда не сдержался, влепил ему затрещину, - Подчинили нас авиадесантной
бригаде, воевали  три недели, пока от роты нас только двое не  осталось, я и
Шемякин, мой политрук.
     "Вот и еще один батальон можно списывать...", - тяжело вздохнул Гришин,
вспоминая лицо  Кима. До войны он был начальником  полковой школы,  неплохим
командиром.
     - Как же вы здесь оказались?
     - И сам не знаю,  я без сознания был очень долго, а  потом узнал, что в
своей дивизии, чудо какое-то...
     -  Поправляйтесь, товарищ  Ларионов,  - сказал полковник Гришин и пожал
ему руку.
     В тот же день ему доложили, что из полка Смолина вышло двадцать  восемь
человек  - остатки дивизиона капитана  Пономарева  во  главе  с командиром и
работники штаба полка капитаны Балакин и Малахов.
     Гришин приказал вызвать обоих.
     -  Здравствуйте, -  ответил  он на приветствия, -  Где  ваши командиры,
Малахов? Где вы Смолина оставили? Где Макаревич, Полянцев? Что у вас  вообще
случилось?
     -  Под Суражом нас  отрезали танки. Тогда был еще  весь полк, не считая
конечно, того дивизиона, что так и не прибыл, - сказал капитан Малахов, - Да
и  танки  эти,  как  потом  через несколько часов,  оказалось  - были  наши.
Разведчики  установили  -  проходила какая-то  часть Бахарова.  Но пока  это
сообразили, да ждали разведку... - Малахов зло поморщился, - Полдня потеряли
на привал, да  пока  думали, а надо  было  двигаться, можно было проскочить.
Сказать  по  правде - нарушилось управление, и не  то чтобы  обстановка была
очень  тяжелой,  а просто  не  знали  ее, не  могли разобраться, были все  в
каком-то оцепенении. Устали все...
     - Разрешите мне, товарищ полковник, - перебил Малахова капитан Балакин,
красивый мужчина с удивительно чистыми и мягкими вишневыми глазами, - Ночью,
числа  не помню,  но  где-то  около двадцатого,  было совещание  у командира
полка. Полковник Смолин сказал,  что  мы  в  глубоком  окружении,  полком не
выйти,  будем выходить мелкими группами. И  приказал  -  технику вывести  из
строя, лошадей распустить, каждому вести свое подразделение в Трубчевск.  Мы
тогда  слушали все это  с  недоумением,  многие в душе были  не  согласны  с
приказом, ведь были  еще и орудия и  снаряды,  лошади, солдаты - прекрасные.
Помню, за несколько дней до этого полковник Смолин говорил мне, что подписал
двести  похоронок с начала  боев, но все  же  полк был боеспособен,  а такой
приказ означал фактически его роспуск. Нам не  верилось, что этот приказ был
оправданным,  но Смолин  сказал тогда,  что это и ваш приказ, хотя мы знали,
что со штабом дивизии связи не было уже больше недели...
     "Что ж  ты, Трофим Григорьевич,  неужели сломался?  - думал  Гришин,  -
Можно было бы попробовать выйти полком...".
     - Дальше что?
     -  Я  повел  группу в  тридцать  человек.  Шли  мы по  следам половника
Смолина, с ним было только человек шесть-семь, но Макаревича с  ним не было,
это точно, он  вообще еще раньше отстал от нас с  дивизионом  Братушевского.
Карты у нас не было, да и  надежней казалось... - Малахов замолчал, подумал,
но все  же  продолжил: -  Потом  он нас заметил  и сказал, что если еще  нас
увидит за собой, то расстреляет. Мы и пошли другой дорогой.
     "Неужели  погиб?"  - думал о Смолине  Гришин. Никаких  сведений  о  нем
ниоткуда  не  поступало,  хотя  если  бы он вышел даже в расположение других
частей армии, то обязательно дал бы о себе знать.
     -  Хорошо,  идите  оба.  Найдите  полковника  Кузьмина,  будете  в  его
расположении.
     - Не попал ли он в плен? - осторожно спросил Гришина Канцедал.
     - Исключено, застрелился бы. Это не тот человек.
     Оба они не могли даже предположить, что в тот  момент полковник  Смолин
подъезжал не  к Трубчевску, а к Варшаве, в вагоне для  военнопленных. Гришин
был прав, что  полковник Смолин застрелился бы, если бы его брали в плен, но
судьбе угодно  было распорядится так, что Смолину  не удалось этого сделать:
их взяли спящими, на рассвете.21
     Его  роковой  ошибкой  было  то,  что  он  запретил  капитану  Малахову
следовать за его группой.

     ... В  тот же  день,  28 августа, вечером, полковники  Гришин и Яманов,
прихватив  с собой  капитана Шапошникова, выехали  на совещание в  штаб  3-й
армии  генерала  Крейзера,  куда теперь  перешла  дивизия  после  выхода  из
окружения.
     -  Товарищи, - обратился  к собравшимся  командирам  генерал Крейзер, -
ввожу  в  обстановку. Армия вошла  в состав  Брянского  фронта,  командующий
генерал-лейтенант Еременко. Задача армии  -  прикрыть брянское направление с
юго-запада. Перед нами по-прежнему вторая танковая группа Гудериана...
     - Шестнадцать  дивизий в составе  фронта,  а фронт  -  двести  тридцать
километров, - услышал  Шапошников шепот  слева, говорил незнакомый полковник
своему  соседу,  -  да  и  дивизии-то  в   основном  номера,   свежих  всего
три-четыре...
     Шапошников   вспомнил,   как   перед  началом   совещания  видел  карту
приехавшего в армию начальника главпура Красной армии Мехлиса.  Трубчевск на
ней  был  обведен красным кругом,  рядом стояли  крупные цифры  - 137 СД. На
карте их дивизия выглядела внушительно. "Если бы так было и на самом деле...
Неужели он не знает нашего  истинного состояния? - думал Шапошников.  - Ведь
на самом  деле мы почти голые  - одни винтовки..."  Если  бы  знали в  штабе
фронта,  что  на самом деле  в 137-й дивизии один полк, в этом полку  - один
батальон, а в батальоне - боеспособна одна рота...
     Дивизия полковника  Гришина  получила  подтверждение приказа  оборонять
Трубчевск. Фронт был впереди,  в семидесяти километрах, на Судости. Но фронт
"в нитку", там уже шли тяжелейшие бои, и немцев можно было ждать в ближайшее
время.
     И  в  тот  же день,  28 августа, поздно вечером, едва вернувшись в свой
полк,  Шапошников узнал,  что  немцы  еще утром  форсировали  реку  Судость,
оборонявшаяся там Ивановская  дивизия не выдержала удара и начала отходить к
Трубчевску.
     "Ну,  вот и отдохнули, называется,  завтра и  нам предстоит..." - понял
капитан Шапошников.
     Рано утром его  поднял  капитан Тихон Филимонов,  его  новый  начальник
штаба, но старый приятель по службе еще в довоенное время.
     -  Пополнение,  Александр  Васильевич.  Четыреста  человек!   И  кто  -
сибиряки!
     Шапошников  искренне  обрадовался,  но  оказалось -  рановато: половину
пополнения по записке  Яманова тут же увели  к  Михееву,  у  него людей было
совсем ничего. "И зачем  так? -  обескураженно думал Шапошников, -  Имели бы
хоть один полк, но более-менее, а теперь будет два, но оба слабых".
     - Людей распределили по батальонам? - спросил он у Филимонова.
     - Нет еще, прибыли полчаса назад.
     - Постройте, хочу посмотреть.
     Двести человек пополнения были выстроены на полянке.
     Шапошников с Наумовым поздоровались,  услышали в ответ сочное и дружное
"Здравствуйте!",  довольно переглянулись  и пошли вдоль  строя,  внимательно
вглядывались  в  лица.  Люди  были  молодые, крепкие  на  вид,  в  новеньком
обмундировании,  и сразу  видно,  что  недавно  с кадровой,  это  Шапошников
определил по изящно сидящим на головах пилотках.
     - И все сибиряки? Откуда?
     - С Омска все, - ответили сразу несколько человек.
     -  Ну,  как  народ, Алексей Дмитриевич? - спросил Шапошников Наумова. -
Думаю - не подведут?
     - Надо было всех у нас оставить, - тихо сказал ему Филимонов. - Орлы!
     - А ведь у нас Калько омский! - вспомнил Наумов.
     - Давайте, Тихон Васильевич,  сто человек к Калько, остальных пополам в
другие батальоны, -  сказал Шапошников. - Распределите людей и позаботьтесь,
чтобы накормили.

     Лейтенант  Вольхин принял  в свою роту  пятьдесят человек, и теперь она
была почти по штату.  Это и радовало, и немножко пугало.  Вольхин хоть и был
ротным вот  уже третью неделю, но все же ощущал себя взводным, так как людей
у него все это время было как раз со взвод и он еще не представлял себе, что
командовать  придется  сразу сотней  человек. Раньше  и  участок его  был  -
сотня-другая метров, а  теперь рота получила почти полтора километра, и надо
было смотреть вперед и по сторонам уже гораздо внимательней.
     - Давно из Сибири? - спросил он крайнего из пополнения.
     - Красноармеец  Ефим  Беляев.  Тринадцатого  августа  еще  в поле  был,
комбайнером я работал, в тот же день мобилизовали - и в эшелон.
     - Две недели и добирались? - удивился Вольхин.
     -  От Брянска шли  пешком  четверо  суток,  а  по  железной  дороге,  в
общем-то, быстро, нигде долго не стояли.
     "А  мы все  эти недели, да и  раньше,  все на своих двоих... -  подумал
Валентин. - Неужели и август кончился? И я все еще живой...".
     К этому времени  из взвода  лейтенанта  Вольхина, что выехали  с ним на
фронт, в живых осталось только пятеро: два  сержанта - Фролов  и  Вертьянов,
"Савва"  Морозов,  Латенков и  Углов - самый  высокий не только в роте,  но,
наверное, и в полку. Вольхин думал о нем, еще в первые дни,  что вот его-то,
с таким ростом, убьют быстрее всех, а он был живой до сих пор. Из полтавчан,
что ему дали еще на Соже, у него осталось только трое, остальные все погибли
в  Милославичах,  Семеновке, Церковищах, и фамилии  их в  записной книжке он
обвел траурной рамкой  -  Алексеенко,  Голубцов,  Ишов,  Кунгуров, Пистаков,
Познюк, Ращеня,  Фролов,  Чубаров, Макаров,  Каменский, Кушнеров, Ходыкин...
Список был  длинный и Вольхину всегда становилось не по себе, когда он видел
длинный ряд траурных рамочек, одну за другой.
     Взводами  командовали сержанты.  Вот и сейчас  пришло пополнение,  а ни
одного лейтенанта.  Третьим  взводом  у  него  командовал  сержант  Жигулин,
переведенный  из  другой роты. Горьковчанин,  симпатичный,  высокий блондин,
спокойный, уверенный,  и Вольхин был рад, что  он попал именно к  нему, да и
мужики из отделения приняли его быстро. Иногда Вольхин думал, глядя на него:
"Пока у нас есть такие ребята -  ни за что немцам нас не одолеть", - и никак
не   мог   представить   себе   его  убитым   -   это   было   как-то   даже
противоестественно,   невозможно,  чтобы  такого  парня,  образец   русского
солдата, и убили.
     К  вечеру рота Вольхина  довольно неплохо  окопалась - взводные опорные
пункты были готовы. Он сам обошел все окопчики, с тоской  думая, что слишком
велик участок, пехоту они еще отобьют, а если танки - на полчаса, не больше.
Он знал, что в  полку осталось  всего  три орудия. Гранаты  и бутылки у  них
были,  но  очень мало  и  комбат  ничего не  обещал.  Ночь прошла  спокойно,
впереди,  правда,  изредка раздавались  танковые  выстрелы,  иногда  стучали
пулеметы, но чувствовалось, что немцы  еще далеко. Вольхин даже  поспал часа
два, а на рассвете, еще раз обойдя свои окопчики, перекинувшись со взводными
по паре  фраз, решил все же послать  разведку  к хутору, что лежал перед его
позициями километрах в трех.
     - Давай  я пойду, командир, - предложил его  политрук,  Павлик Бельков,
высокий и плечистый парень с уверенными и отчаянными глазами.
     К нему в роту он был назначен  после Милославичей, а в полку был со дня
формирования, и  вообще едва  ли не  единственный политрук оставался из тех,
кто  выехал  на фронт в составе  полка. Вольхин  сразу понял,  что  политрук
предпочитает  показывать  примером,  чем слова говорить,  это и  хорошо,  но
рисковать то и дело, надо и не надо  - это  ему не нравилось. Как-то Вольхин
ему даже  сказал, что лучше  бы он  политработой занимался, чем то  и дело в
разведку  лазить по своей инициативе. -  "А  это тоже политработа, командир,
или,  думаешь,  мне только  боевые  листки  выпускать, да газеты читать? Тем
более, где их взять, да и в мирное время они мне надоели". - "А напорешься?"
- "Нет, командир, если я после Сожа жив остался, то судьба мне до победы".
     -  Нет, Павлик, не ходи. На хуторе, чувствую,  немцы. А ты нам  нужен и
здесь. Лучше давай пошлем из пополнения, пусть на живых фашистов посмотрят.
     Вольхин приказал  Фролову  дать  пятерых  из  пополнения,  один из  них
оказался тот самый комбайнер Беляев, и лично поставил им задачу.
     Разведчики,  взяв  винтовки  наперевес, быстро пошли  к  хутору и скоро
растворились в утреннем тумане.
     Вольхин съел  без аппетита полкотелка сухой каши и  посмотрел  на часы:
"Восемь  тридцать...  Немцы тоже позавтракали.  Если они точно на хуторе, то
скоро надо ждать...".