пошников,  часто  думая,  как  могло  случиться,  что  целый
батальон погиб всего лишь за каких-то сорок минут, вспоминал метко сказанные
лейтенантом Терещенко слова: "Как акула съела батальон...".

     Лейтенант Вольхин с  остатками своего взвода, уклоняясь  от бродивших в
лесу групп  немцев - связываться с ними не было ни  возможности, ни желания,
ни сил, часа через три, сбившись с направления, где занимал оборону их полк,
вышел к реке и угодил  на окопы 409-го, занимавшего  небольшой  плацдарм  на
Соже. У окопов их  чуть было не  обстреляли  свои и,  когда Вольхин  сполз в
траншею, то услышал крепкую ругань:
     - Куда ползете? Могли бы всех сейчас перебить!
     Они попали в расположение  роты лейтенанта Степана Снежинского. Рота на
плацдарме была одна, все остальные силы 409-го полка находились за рекой.
     - Давно здесь? - спросил Вольхин ротного.
     -  Пятый день, - ответил Снежинский. -  Как шоссе перешли, так и  сидим
здесь.
     - Связь есть у тебя?
     - Есть,  как же. Артиллерия помогает, когда  совсем хреново становится.
Вызываю то и дело. Снарядов только жалеют все время...
     - Как мне лучше за Сож перебраться? Надо же своих искать.
     -  А мы  что,  не свои? -  усмехнулся Снежинский. -  Сейчас не советую:
подходы к реке немцы простреливают плотно.  Разве что  ночью можно рискнуть.
Сиди здесь да и мне подмога.
     Лейтенант Степан Снежинский, двадцатилетний парень,  высокий, с хорошей
выправкой кадрового военного, командиром роты был назначен самим полковником
Корниенко за какой-то час  до прорыва через  шоссе. Все  эти  дни с  момента
прибытия  на  фронт  его  взвод  был  в  авангарде,  когда  наступали,  и  в
арьергарде,  когда  отступали.  Своего  командира  роты лейтенанта  Комарова
последний раз он  видел еще в эшелоне. Так получалось, что задачи ему ставил
то  сам  комбат, капитан Соловьев,  то полковник Корниенко. А  в основном он
действовал самостоятельно - в боях, на переходах, и часто удивлялся, как это
он  со  своим взводом до сих  пор  не потерялся и каждый  раз  оказывается в
расположении  полка. Видимо, военная судьба вела его той же полосой,  что  и
полк.
     Ротой Снежинский командовал  уверенно. Помогало ему и то, что  все трое
его  взводных,  Гитин,  Жуков и  Симоненко,  были из одного  с ним  училища,
Ярославского пехотного, и подготовлены отлично. Бойцы в роте были в основном
кадровые. Настрой у  всех оказался хорошим. В общем, роту Снежинский в своих
руках  держал твердо  и задачи выполнял  уверенно.  Что с остальными  ротами
батальона и где они находятся - он не знал. Слышал только, что у них в полку
сейчас два батальона, третий так и не прибыл, потерялся по дороге. Знал, что
комбат 1-го,  капитан Ткаченко,  ранен в первом бою, а в каком состоянии его
батальон - не  имел представления. Его  рота через Варшавское шоссе  перешла
довольно легко и осталась на берегу Сожа, а остальные  части полка пробились
лишь к вечеру следующего дня и все тут же ушли за реку, в луга и кустарники.
Локтевой связи с соседями у  Снежинского не было,  и  он  даже не знал,  что
левее  его стоит гаубичный артполк, а правее, километрах в  двух, стрелковый
батальон капитана Леоненко.
     В то  утро,  когда  немцы  разгромили артполк и батальон, они атаковали
позиции и роты Снежинского, но  сбить  в  реку  не сумели, мешала артиллерия
из-за реки. Атаковали здесь гитлеровцы  несколько  раз,  силой до  роты  при
поддержке пулеметного огня с бронетранспортеров и  минометов, но без  танков
вытолкать их из траншей не сумели.
     Не  помогла  гитлеровцам  и авиация:  пехота  сидела  в хорошо  вырытых
траншеях. Да и самолеты не бомбили, а только обстреливали из пулеметов.
     Лейтенанту Вольхину с его бойцам до  вечера пришлось два  раза помогать
роте Снежинского отбивать атаки немцев из леса. К счастью, у  него убитых не
было,  но от  роты  к вечеру осталось  меньше половины того, что  было  день
назад. За эти несколько часов в роте  Снежинского Вольхин освоился и даже ни
разу не вспомнил, что  он  не в своем полку. И ротный ему понравился: парень
хотя и моложе его, но военная косточка, упорный, командует  умно, и люди его
слушаются беспрекословно. Одного из взводных, младшего лейтенанта Симоненко,
убило  и  Снежинский хотел  было назначить  Вольхина на  его  место,  обещая
договориться  с  комбатом. Валентин  согласился,  было,  -  все  равно,  где
воевать, а  тут порядок, чего бы еще искать,  но  поздно  вечером Снежинский
получил приказ оставить плацдарм и отвести роту за реку.
     Этот   день,   с   такими   страшными  событиями,  показался   Вольхину
бесконечным. От усталости  он мало что соображал,  временами  казалось,  что
теряет сознание,  вновь  накатило  равнодушие ко всему,  и  он никак  не мог
понять  Снежинского, когда тот, получив приказ на отход, возмущался:  "Какой
смысл? Держимся твердо. К нам бы, наоборот, переправлялись, нам на помощь".
     Утром,  когда  стоял  густой туман, они  вброд  перешли реку,  нашли КП
409-го полка, а оттуда Вольхин, узнав, что его полк рядом, ушел к своим.
     Оказалось,  что  от  батальона их осталось всего человек пятнадцать. Из
второй роты - ни  одного  бойца, из  ротных -  только их,  старший лейтенант
Цабут, и  что с ними будет, куда их вольют, или заново сформируют батальон -
никто еще не знал.
     - Пока сидите все здесь, - показал капитан Шапошников на отрытые щели у
штаба полка.9

     Полковник Гришин только закончил доклад по итогам боев по прорыву через
шоссе на совещании у командира корпуса, как сообщили, что противник крупными
силами  атакует артполк  Малыха  и  выдвинутый  к шоссе  2-й  батальон полка
Шапошникова. Для всех собравшихся на совещании это  сообщение было, как гром
среди ясного  неба.  В штабе разработали  план наступления  на  Пропойск,  и
главный удар должна была наносить  дивизия Гришина,  опираясь именно на этот
плацдарм. Теперь план наступления  пришлось срочно  пересматривать, а  потом
оно  и  вообще  было  отложено, когда  стали  известны  последствия операции
противника против Малыха и Леоненко.
     На душе у полковника Гришина в эти часы было тяжело, как никогда. Таких
последствий для  дивизии он  не  мог даже предвидеть, тем  более что видимых
признаков предстоящего наступления немцев и не было.
     Тревожили  Гришина  и   обстоятельства  гибели  артполка  и  батальона:
"Очевидно,  противник  подтянул  на  этот   участок   крупные  силы,   тогда
наступление с форсированием реки может закончиться  более,  чем  плачевно...
Да-а, как же это могло случится, что потеряли целый артполк сразу... Если бы
знать..." - думал Иван Тихонович.
     Он не снимал и с себя вины за случившееся. Обязан был предвидеть, лучше
должен был организовать разведку. Он вспомнил сержанта-разведчика, и на душе
стало  нехорошо.  "Ну, кто  же мог  знать,  что  такое случится,  собирались
наступать, немцев на этом участке не было вообще, именно  поэтому артполку и
не  оставили пехотного прикрытия. Да и настроение у всех после прорыва через
шоссе было такое, что самое страшное уже  позади, немец здесь не  так силен.
Рассчитывали  на  усталость  противника  и  просчитались...  Опять  не  учли
маневренности Гудериана, да и не отнять - воюет он умно...", - думал Гришин.
Еще  раз  просматривая  цифры  доклада  командиру  корпуса, полковник Гришин
увидел, что баланс потерь  опять изменился в пользу  противника. При прорыве
дивизии из окружения ее частями было уничтожено 15 танков,  35 автомашин, 12
минометов,  6 орудий и до 200  гитлеровцев. Впрочем, все  эти  цифры не были
абсолютно  точны,   учесть   все   сложно,   и  Гришин   допускал,   что   в
действительности они нанесли ущерба противнику гораздо  больше, т. к. мелкие
группы  тоже,  конечно,  что-то  подбили,  сожгли,  но  и  погибли  сами,  и
естественно, сообщить о себе ничего не смогли.
     Не  склонный  преувеличивать  потери  противника,  Гришин  сам  дотошно
опрашивал работников штабов полков, но все равно общая цифра людских потерь,
которые  противник  понес  от  частей дивизии с момента  вступления  в  бой,
включая сюда и раненых, которых можно было подсчитать  очень приблизительно,
все же подходила к пяти тысячам
     Кроме того - не менее пятидесяти танков, десятки автомашин, мотоциклов,
много другой техники.  Гришин  много раз убеждался,  что если  бой  велся на
равных,  допустим, батальон  на  батальон или батарея против десятка-другого
танков, то  наши его, как правило, выигрывали.  Случалось, что  и  одна рота
успешно отбивалась от батальона с десятком танков, но бывало и так, что рота
немецких автоматчиков сдерживала наш батальон, а то и выигрывала с ним бой.
     И потери - потери были за это  время все же очень большими. В командном
составе  - из  десяти  комбатов боевых  частей,  считая  и разведбат,  с кем
выехали на фронт, в строю осталось только двое, оба у Шапошникова. Остальные
или  погибли, как Козлов  и  Леоненко,  или  были  ранены, как  Лебедев, или
пропали  без  вести.  Из  пяти  командиров полков  выбыли  двое  - Малинов и
Фроленков.  Пропали без вести начальники  штаба у  Корниенко  и  Фроленкова,
убиты в первые же дни по прибытию  на фронт, один  за другим, два начальника
оперативного отделения штаба дивизии, пропали без  вести командир разведбата
Соломин и командир противотанкового дивизиона Маков.10
     Очень большие потери были среди  командиров рот и  взводов. Весь резерв
командного  состава исчерпан,  хотя  брали  с собой  сверх  штата  пятьдесят
человек. Потери среди рядового и сержантского состава, если  брать в цифрах,
были  тоже  большие,  но  практически  все батальоны  сохраняли  минимальную
боеспособность  и после  понесенных  потерь.  И все же теперь,  после гибели
батальона Леоненко,  в дивизии не хватало трех стрелковых батальонов. Это не
считая, что  так и не  прибыли  саперный, медсанбат, и разыскивать их теперь
было просто бессмысленно: давно, конечно, воюют в другой дивизии.
     Полковник Гришин, анализируя бои  дивизии с момента прибытия на  фронт,
пришел  к мысли, что причины  неудач  не только  и не столько в  том, что  у
противника так  уж  велико преимущество  в  танках и  больше боевого  опыта,
просто часто им самим не хватает  умения быстро распорядиться своими силами,
мало порядка,  настойчивости, при выполнении боевой  задачи, и даже так - не
везет.  В целом дивизия в масштабе армии  показала  себя с лучшей стороны: в
первых  боях  выстояла, не побежала,  не рассыпалась, из  окружения выходила
организованно и фактически обеспечила прорыв корпуса и тыловых частей армии.
Если  бы не трагическая  гибель артполка  и батальона,  которая  смазала,  в
общем-то,  неплохую  картину, дело, в смысле наведения порядка  и сохранения
боеспособности в дивизии, было бы налажено быстро.

     О том, что в Красной  Армии вновь введен  институт военных комиссаров и
что теперь  он  официально комиссар дивизии, Петр Никифорович Канцедал узнал
не 16  июля,  в  день  выхода  приказа, а  спустя неделю. Собраться  же всем
вместе, политотделу дивизии и комиссарам полков, удалось только 27 июля.
     Положение с укомплектованием дивизии политсоставом было крайне тяжелое:
за две недели боев его выбыло более половины штатного состава. Из комиссаров
полков, которые занимали  эти должности до  войны,  оставалось только двое -
Васильчиков  в 771-м  стрелковом  и Макаревич в  278-м  легкоартиллерийском.
Причем второго поторопились, было,  считать  погибшим,  т.  к. он  вышел  из
окружения  и  попал в свой полк спустя неделю.  Тогда перед шоссе Макаревич,
пока  проталкивал в брешь подразделения полка,  остался с небольшой группой,
гитлеровцы шоссе закрыли прочно, и перейти его удалось поэтому позднее всех.
Но то, что полк в хорошем состоянии вышел за Сож, было и его заслугой.
     Комиссар  497-го  гаубичного артполка Николай Иванов погиб, и  Канцедал
весть о его гибели переживал особенно. В полку его любили. И  дело  он знал.
Вместо  него  назначили  старшего  политрука  Коваленко,  это  был  толковый
политработник, но полка-то фактически не было - полсотни людей без матчасти.
Надо  формировать  заново, а как сейчас это делать... У Корниенко  комиссар,
Артюхин, видимо,  отстал с  последним батальоном  и  в  полку  его не  было,
пришлось назначить нового, старшего политрука Александровского, из резерва.
     С кадрами  политработников в батальонах было еще  сложнее,  и Канцедалу
немало пришлось  поломать голову, чтобы  хотя бы как-то заполнить  их  штаты
комиссарами.  С  политруками в ротах и батареях было еще  хуже и сложнее.  В
общем, об активной  и целенаправленной  политработе в ближайшие дни не могло
быть и речи, и Канцедал на совещании смог сообщить лишь об  общей обстановке
на фронтах и в стране,  насколько  знал ее сам., задачи комиссарам  полков и
потребовать их выполнения. Пришлось, и это он понимал, говорить  в  основном
общие   слова   -   "поднять",    "нацелить",   "объяснить",   "обеспечить",
"добиваться".
     Какие конкретно меры разработать, чтобы поднять моральный дух и настрой
бойцов на победу -  этого  он в начале совещания и  сам еще толком не  знал.
Газет почти  не поступало,  информация  о  положении  на фронтах была крайне
скудной. Единственное,  что он точно  знал, как  комиссар - надо любой ценой
обеспечить устойчивость обороны частей. Себя он знал  и  в свои силы  верил,
опыт был,  орден  Красного Знамени  дали в гражданскую  войну, наверное,  не
просто так.
     Верил Канцедал и в своих подчиненных, комиссаров  полков  -  все разные
люди, но у каждого за плечами  опыт работы. Они же большевики, а  большевики
не распускают нюни и в критической обстановке.  Канцедал  с  удовлетворением
почувствовал,  что задачи  свои в  новом  качестве комиссаров они все поняли
правильно и настрой свой бойцам передать сумеют.
     Сообща  подумали, что в  их  обстановке можно  сделать  конкретно,  что
использовать в работе сегодня же, завтра.
     Закончив совещание, Канцедал сказал:
     - Можно, товарищи,  пока есть время и возможность, полевая почта еще не
уехала, написать письма домой.
     Петр Васильчиков за все это время написал жене  только  два письма да и
те таскал  с собой,  отправить  не  было  возможности.  Разгладив на  сгибах
исписанный карандашом листок, он прочитал:
     "4  июля  1941  год. Добрый  день,  Полинька! Привет моим  милым  детям
Валерию  и Сергею, - и подумал в который раз: "Как ты  теперь с ними, одному
четыре, а младшему и года нет...". Пока я жив и здоров, особо серьезного еще
не  видел. Много  паники, есть неорганизованность.  Немного все  нервничают.
Начинаю  привыкать к  боевым действиям. Народ  у нас  неплохой. Если удастся
свидеться, расскажу все. А в общем - борьба будет  длительной, тяжелой. Одно
помни  -  крови  прольется  много,  но  народ победить  нельзя. Мы выполняем
историческую задачу. Мужайся, крепись,  расти детей. Очень жаль, что  писать
мне  пока некуда  и  нельзя. Полевой  почты пока  нет  и вся  дивизия еще не
собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова  и Гурова. Беседовали.  Целуй за
меня ребят, крепко, крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас
отец и друг".
     "Пусть  читает, как есть",  - подумал Петр Александрович и взял  второй
листок.
     "22  июля.  Поля,  здравствуй.  Обстановка  такая, что  и писать  стало
неоткуда. Находились  несколько раз в окружении. Положение очень  серьезное.
Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю:
все равно скоро конец.  Это должно и может случится, и ты Полинька не убивай
себя  до  конца.  Прольется  много  крови,   но  победа  будет  народной,  -
Васильчиков подумал не  слишком ли он резко  написал, жена будет переживать,
когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть  знает правду. О внешнем
мире, что делается внутри  страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни
газет, ни  радио, а точнее  -  почти с отъезда из Горького. "Да-а, - подумал
Васильчиков, -  если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не
слышал, то что же мне  спрашивать  с  бойцов...".  Часто  вспоминаетесь  вы,
особенно  в  моменты  относительного  затишья  от взрывов  и  общей  огневой
канонады.  В  остальном  все  диктуется  положением,  в которое  ставит  нас
противник".
     Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:
     "27  июля.  Здравствуй, Поля! Я  пока  жив и здоров.  Правда,  это дело
относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды  и мины,
летят  разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо.  Да, Поля,
много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда  бывает жутко
смотреть. Правда, у военных  не  так,  а когда  видишь  бегущих  растерянных
женщин  и детей,  то  сердце не выдерживает.  Вот  сволочи,  что наделали, и
знаешь,  из-за   нашей  русской  беспечности  и  доверчивости   очень  много
просочилось сволочей - изменников,  которые привели к известным поражениям и
потерям  немалых территорий.  Шпионы  и диверсанты обнаглели и живут  даже в
высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь,
но  очень  обидно  понимать общее  паническое настроение, развитие  которого
ведет  к  тому,  что  расстреливают  командиров  частей, а они  по  существу
стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и  глядеть
в  оба. Я за  то, что мы  победим, но крови  прольется  много и желать нужно
одного: если  придется погибнуть, то  с толком. Живы  многие, но  и многих у
меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где
Павлов и ряд командиров,  которых  вряд ли  знаешь. Вот  даже  Малинов  Иван
Григорьевич - его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он  отстал и
до сих пор нет в  полку. Шапошников и  Наумов  живы. Малинов, я  думаю, тоже
жив, но  где-нибудь  заблудился,  т.  к. противник не пускает, так он в  бою
очень осторожный. Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из
штаба много. Сосед наш,  Егоров,  жив.  Не горюй.  Расти ребят,  за  меня не
беспокойся,  что  бы  ни   случилось.  Так  нужно.  Часто  беседую  с  вами,
расстраиваюсь. Берегите себя".
     Петр Александрович  перечитал  письмо, подумал,  что  и это  получилось
слишком мрачное, жена почувствует его понимание  обреченности и предчувствие
гибели, но  ничего  исправлять не  стал, добавил только:  "Надеюсь,  что еще
увидимся".
     Вспомнил  детей,  стиснул  зубы, чтобы  сдержать слезы, и написал: "Мои
маленькие малыши,  живите хорошо,  слушайтесь  маму, играйте вместе. Валера,
вот убьем всех фашистов, и я к тебе приеду".
     Это было последнее  письмо комиссара  Петра Васильчикова. Но он не  мог
этого  знать,  как  не мог  знать  и  того,  что  жить ему  оставалось всего
несколько дней.
     Свое    последнее   письмо    домой    писал    и    комиссар    278-го
легкоартиллерийского полка Матвей Михайлович Макаревич. О том, что оно будет
последним, он тоже не мог знать, но был готов  к  тому, что любое его письмо
может  стать последним. За три недели, как они  выехали на  фронт, Макаревич
решил настроить себя, что и каждый день  его жизни может стать последним. Он
любил эти редкие минуты общения с семьей через письма, старался писать домой
при первой  же возможности, хоть  открытку, и  сейчас, когда  в запасе  было
полчаса времени, Матвей Михайлович начал письмо:
     "Мусенька моя дорогая! Мои детки! Два дня тому назад я получил от  тебя
через Ковалева письмо. Рад бесконечно. После я уже писал на всех, но, выбрав
свободную  минуту,  пишу  тебе  еще, тем  более, что  оно,  может,  где-либо
затеряется.  В Горький и Арзамас поедет Григорьев, он  очевидно,  обо всем и
расскажет. Меня же в этот момент еще не было в полку. Но я был в окружении у
немцев. В полку меня уже считали пропавшим человеком,  наверное, так сообщит
и Григорьев. А я все-таки выбрался из окружения. Чего-чего только за эти дни
не пережито,  ты, Мусенька, себе