енки только  что  выжатую  серую  фуфайку. Представившись
ему, я попросил:
     - Расскажите,  пожалуйста,  на каком корабле вы плыли  и как  попали на
остров? Но прежде всего... позвольте узнать ваше имя.
     - К чему  вам мое имя? Я героических поступков не совершил, был обычным
пассажиром на ледоколе "Вольдемарес",  -  ответил  мужчина. - Ставьте, как в
таких случаях принято,  - "пассажир Н". Это  совпадает  с моим именем.  Я на
короткое  время  прибыл  в  Таллинн, и сразу же  пришлось эвакуироваться. На
ледоколе пассажиров собралось много. Все в каютах не разместились. Я остался
на палубе.
     Первое   время  мы   плыли   за  вереницей   больших  судов   спокойно.
Артиллерийский обстрел начался часов в шесть. Почти одновременно появились и
самолеты.
     За нами вслед шло госпитальное судно. Стоило ему отклониться в сторону,
как раздался взрыв и судно, накренясь, стало тонуть.
     - Надо спасать их! - закричал я. - Спустите шлюпки!
     Капитан ледокола, услышав наши голоса, в рупор прокричал:
     - Очистить палубу... всем пассажирам вниз!
     Я послушно  начал спускаться вниз по трапу.  Вдруг почувствовал сильный
толчок...  наш  ледокол словно  подпрыгнул  и затрясся в  грохоте.  Взрывной
волной, поднявшей угольную пыль, меня вновь выкинуло на верхнюю палубу.

     Вскочив на ноги, я стал осматриваться. Ледокол сильно накренился. Мина,
видно,  взорвалась  под угольной  ямой,  потому  что  оседала  черная  пыль,
трещавшая на зубах.
     Одни  люди  возились со  шлюпками,  другие,  надев  спасательные пояса,
прыгали в воду, третьи суетились, не зная, что предпринять.
     Я решил снять  с себя  лишнюю  одежду.  Остался в трусах  и... фуфайке,
полагая, что в ней будет теплей в воде.
     На палубе грудой лежали деревянные  плотики, заготовленные  командой на
всякий  случай. Я вытащил один из них и подошел к борту. Мутная и вспененная
вода  была близко:  до нее  осталось  не  более метра. Я  столкнул плотик  и
прыгнул сам.
     Плотик на воде  не хотел подчиниться  мне:  то  он вставал  на дыбы, то
увертывался  из  -  под  рук и переворачивался. Это продолжалось до тех пор,
пока я не догадался лечь на него животом и грудью. У меня появилась надежная
опора и свободными оставались руки и ноги.
     На сильно накренившейся палубе ледокола появились две  женщины. Они  не
решались  прыгать.  Я  им посоветовал  скорей  сбросить плотики  и отплыть в
сторону. Я где - то читал, что тонущие  корабли увлекают за собой в  воронку
все, что находится рядом.
     Женщины  не прыгнули,  а  как -  то  сползли в  воду и,  молотя ногами,
поплыли в сторону от тонущего судна.
     Я не  видел,  как ледокол  ушел  под воду, слышал  лишь  за спиной  его
предсмертное сопение и страшный гул вытесняемого из трюмов воздуха.
     Когда я оглянулся, то на месте ледокола крутилась огромная засасывающая
воронка. Булькая и  чмокая,  она заглатывала  все,  что попадало  в жерло...
Выплывали из пучины только деревянные обломки.
     Мы  плавали,  держась  за  доски  и плотики,  часа  полтора.  Потом нас
подобрали шлюпки с номерного транспорта. У меня  еще  сохранились силы:  сам
вскарабкался по штормтрапу на высокий борт.
     На транспорте нам выдали сухую одежду. Мне досталась рубашка из "беу" и
хлопчатобумажные штаны.
     Вместе с другими спасенными я устроился на решетке машинного отделения.
Отогревшись,  начал  дремать,  так  как уже  надвинулась ночь. Но какой сон,
когда то и дело вздрагиваешь от толчков и недалеких взрывов!
     Утром опять начались налеты авиации. Капитан нашего транспорта оказался
опытным  моряком: маневрируя, он уклонялся  от  падавших  бомб  и  вел судно
вперед. Думалось,  что с ним мы благополучно дойдем до Ленинграда. Но не тут
- то было! К концу дня прямо у борта упала бомба. В трюмы хлынула вода.
     Капитана  сбросило  с  мостика  взрывной  волной. Началась неразбериха.
Пробоину  никто не заделывал. Какие -  то моряки бросились на талях спускать
шлюпки, переполненные  людьми.  Делали  это  столь неумело,  что, коснувшись
воды,   шлюпки   переворачивались.   Тонущие   хватались   друг  за   друга,
захлебывались, кричали...
     В воду полетели спасательные круги, пояса... Бросали их кому вздумается
и так бестолково, что на транспорте почти не осталось спасательных средств.
     Начали сталкивать в воду большие  плоты. Не рассчитывая попасть на них,
я спустился в трюм и раздобыл длинную доску. Стоило вынести ее наверх, как в
доску вцепились какие - то пехотинцы и  стали вырывать ее у меня. Возмутясь,
я зычно заорал на них:
     - Прекратить панику... Отпустить доску!
     Приказной тон подействовал  магически. Военные, видно, жаждали услышать
команду, потому что сразу вытянули руки по швам.
     Почувствовав, что они ждут моих распоряжений, я строго сказал:
     - Доску сбрасываю я. Вы прыгайте рядом. Как  только  ухватимся - полным
ходом  плывем  в  сторону. Кто  держится  левой  - гребет  правой  рукой.  И
наоборот. Ясно?
     - Ясно, - хором ответили пехотинцы.
     Нос нашего транспорта  все больше и больше погружался. Крен  становился
опасным. Я бросил доску и вместе с пехотинцами  прыгнул за борт... Вцепясь в
доску,  мы полным  ходом поплыли в  сторону  от тонущего судна.  Моя команда
работала усердно: гребли  не только  руками, но и ногами молотили,  что было
силы.
     Отплыв на изрядное расстояние, мы остановились отдохнуть. И в это время
увидели, как вздыбилась корма транспорта. Судно  почти встало на попа и... с
грохотом, звоном упало плашмя.
     Поднялась  гора  вспененной  воды  и  брызг.  Когда  она  опала, то  на
поверхности крутились только обломки. Транспорт наш ушел на дно.
     По  недавнему  опыту я знал, что одиночек спасают в последнюю  очередь,
поэтому предложил своим парням плыть к плоту, на котором виднелись люди.
     Плыли мы не спеша, чтобы не расходовать попусту силы.
     На плоту ничком лежали несколько раненых в мокрых кровоточащих повязках
и женщины, не умеющие плавать. Вокруг из  воды торчали  головы и голые плечи
десятка мужчин, державшихся за края плота.
     Все  вползти на  плот не могли, под нашей тяжестью он ушел бы под воду.
Видно, от нервного напряжения я  стал необыкновенно болтлив:  подбадривал не
умевших  плавать, поучал,  как  действовать державшимся за  плот, словно был
специалистом  по кораблекрушениям. И меня люди  слушались. Что им оставалось
делать?
     Дрейфуя,    мы   подбирали   спасательные   круги,    обломки   бревен.
Приспосабливали их так, чтобы удобней было держаться на воде.
     Плавали  мы долго, а помощь  не приходила. В стороне  виднелись черными
точками одиночки, имевшие спасательные пояса. Они не стремились сблизиться с
нами, боясь, что кто-нибудь повиснет на них.
     Пролетавший самолет сделал один заход, из пулеметов обстрелял плававших
и улетел дальше.
     Вода в море была холодной. Пальцы, державшиеся за бревна и доски, уже с
трудом разгибались. Ноги становились деревянными.
     Я видел, как некоторые товарищи по несчастью начинают дремать на зыбкой
волне.
     -  Товарищи, не  засыпать! -  призвал я. -  Шевелите  пальцами  и бейте
ногами по воде. Хоть немножко согревайтесь.
     Но не все вняли совету. Равнодушие уже охватило слабых. Им не  хотелось
нарушать блаженного забытья. Засыпая, люди расслабляли  руки,  опуская их, и
незаметно погружались в воду. Глянешь, а на том месте, где виднелась сникшая
голова, уже нет никого. Пустота.

     Часа через два  мы  услышали  стук моторов и  увидели вдали  мачты двух
шхун.
     - К нам идут... к  нам! - сипло выкрикнул я. И вот тут что - то со мной
произошло. Видимо, я потерял сознание.
     Очнувшись,  я увидел  борт  шхуны  и  толстый канат  перед  глазами.  Я
ухватился  за  него.  Но  пальцы не  сгибались.  Когда  канат  потянули,  он
выскользнул из моих рук.
     Со шхуны мне крикнули:
     - Обвяжи канат вокруг пояса!
     Я обмотал себя канатом и кое - как закрепил конец над плечом.
     Меня  вытянули из воды и оставили отлеживаться  на  палубе, так как вся
команда была занята спасением других.
     Отдышавшись, я принялся стягивать с себя  прилипшие  холодным пластырем
штаны  и  фуфайку.  С  трудом  освободившись  от них,  ползком  добрался  до
моторного  отделения,  откуда  веяло  машинным  теплом.  Здесь   мне  налили
полкружки водки. Я выпил  ее залпом и лег. Но ничто не могло согреть меня, -
зубы стучали и озноб сотрясал все внутри.
     Когда я несколько успокоился, то почувствовал тупую боль в боку, ломоту
и саднящий зуд в ногах. Я, видимо, поранился, плавая в обломках.
     Все  дальнейшее происходило как в бреду. Ночью комиссар судна  втолкнул
вниз рыжего эстонца - шкипера шхуны - и сказал:
     - Стерегите этого подлеца. Он  нарочно ходил вокруг  Гогланда,  надумал
удрать в Таллинн.  Видите, у него там семья! А у нас  будто нет ни детей, ни
жен. Кто тут знает штурманское дело?
     Среди  спасенных был  второй  штурман с  транспорта. Его увели  наверх.
Вскоре  наша  шхуна  вошла  в  бухту  Гогланда.  Здесь  арестованный  шкипер
заплакал.  Он понял, что теперь  не скоро попадет домой. А  мы  обрадовались
суше. И поспешили на остров. Теперь обсушусь и отправлюсь дальше. Я коренной
ленинградец.
        "МОРЯКИ ПОКИДАЮТ КОРАБЛИ"
     3 сентября. Корабли эскадры уже  несколько дней находятся в Кронштадте,
а  с запада  то  и  дело показываются  отставшие  транспорты,  обгорелые,  с
продырявленными  и  посеченными осколками  бортами и трубами.  Одни  из  них
"чапают" своим ходом, другие - с помощью буксиров.
     Жители Кронштадта целые  дни толпятся около Усть-Рогатки,  в Петровском
парке, на  Ленинградской пристани, чтобы  хоть что-нибудь разузнать  о своих
родных не вернувшихся с моря.
     Пассажиров высаживают на берег  и группами  а тридцать  - сорок человек
отправляют во флотский экипаж на санобработку.
     У  прибывших  женщин  ничего из одежды не осталось, они почти голые, их
можно везти только в закрытых машинах. Мужчины двигаются пешком. Они обросли
бородами, бредут осунувшиеся,  усталые мимо толпящихся кронштадтцев и словно
не слышат их причитаний:
     - Миленькие, кто видел Сидельникова?.. Валентина Сидельникова!
     - Нет ли сослуживцев мичмана Гришакова? Его ждут дети.
     - Кто плавал с Кузьмой Никоновым? Он был механиком на "Кооперации".
     - Где Лившиц? Хоть что-нибудь о Боре Лившице!
     -  Паша... Паша Голиков!  Где мой  Виталька?  Ты  что - меня, Дусю,  не
узнаешь? Он же с тобой плавал!
     - Да не кричи, узнаю, -  доносится  хриплый и усталый голос. -  Чурахин
видел, как его подбирали. На острове, наверное. Не сегодня - завтра снимут.
     А  стоит  кому  из бредущих уверенно ответить: "Видел,  разговаривал...
завтра дома будет", как кронштадтцы толпой набрасываются на моряка, надеясь,
что и их  он обрадует доброй  вестью. Но добрых  вестей мало. И люди стоят в
ожидании. Даже ночью они не расходятся.
     Прибывших  из  Таллинна  в  экипаже  опрашивают,  заносят  в  списки  и
отправляют в баню. После санобработки морякам выдают полагающееся по  званию
обмундирование.  Многие из них  остались без  кораблей. Их  нужно  как можно
скорей  пристроить к  делу. Идет формирование  бригад морской пехоты,  и это
облегчает задачу.
     Хуже с  гражданским населением Прибалтики. Куда  денешь  сотни  женщин,
детей,  стариков? Многие из них получили ранения. У прибалтов не осталось ни
крова,  ни денег, ни одежды,  ни пищи. Их даже в  Ленинград в таком виде  не
отправишь.
     Кронштадтцы  собирают  одежду,  белье,  постели, устраивают  в  школах,
клубах, учреждениях госпитали, общежития,  швейные мастерские. Мужчины чинят
койки,  сколачивают топчаны,  женщины шьют белье, подгоняют по росту добытую
одежду.
     Свободные моряки и старшеклассники на старых катерах и баржах уходят на
южный  берег  залива  и снимают урожай с покинутых  огородов.  Они  привозят
зеленую, не завязавшуюся в кочаны  капусту,  мелкий картофель,  брюкву и все
сдают в общий котел.
     Такое бывает только во время народных бедствий.
     5 сентября. Вот опять я на "Полярной звезде" в своей неуютной каюте.
     Большая половина уцелевших кораблей Балтийского флота рассредоточена по
Неве. Морские зенитчики ведут огонь по самолетам, пикирующим на мосты.
     Нам  уже известно,  что подводников объединяют в одну бригаду.  К  чему
лишние штабы, политотделы, многотиражные газеты? Наш комиссар Бобков получил
новое  назначение.  Значит, скоро  и я  покину  "Полярную  звезду".  Куда же
пошлют?  Наверное,  в  морскую пехоту. Сегодня мы  уже  отправляли  па фронт
первый отряд.
     Над  Невой моросил  теплый  грибной  дождь, когда репродукторы передали
команду:
     - Всем, кто уходит на сухопутный фронт, выйти с вещами на построение!
     На фронт уходят те, без кого можно обойтись на "матке" подводных лодок.
Набралась целая рота.
     Засвистели боцманские дудки, на верхней палубе старшины и  краснофлотцы
прощаются с командирами.
     - Прощай, батя! - кричат они Климову на мостик.

     Капитан - лейтенант, тряся бородой, отвечает:
     - Бейте гадов, чтоб ни Невы, ни Берлина не увидели!
     Ко мне  подходит  печатник  Цыганок. Глаза,  его неестественно блестят,
попахивает спиртным.
     - Никак выпил? - удивляюсь я, зная его тихий нрав и трезвость.
     - На промывку шрифта спирт выписывали, - сознался он. - Не оставлять же
на "Полярке". Он обнял меня и прослезился.
     - Ну желаю тебе удачи, - сказал я на прощанье. - Скоро и  нас спишут на
сушу.
     На  панелях толпятся любопытные ленинградцы. Краснофлотцы  и старшины в
черных бушлатах и бескозырках выстроились на набережной лицом к кораблю.
     Произносятся  последние  речи,  но что говорят выступающие, я не слышу.
Потом строй  рассыпается, с корабля  сбегают остающиеся...  И опять  крепкие
объятия. Может, навсегда расстаются "годки", вместе плававшие и отбивавшиеся
от  врагов на  море. Трудно  разобрать - от  дождя  ли,  от  слез ли  лица у
балтийцев мокрые.
     Но  довольно  прощаний!   Немцы   близко:  уже  подходят  к  пригородам
Ленинграда. Раздается команда:
     - Становись!
     Моряки выстраиваются на мостовой в четыре шеренги. У каждого за плечами
винтовка.
     - Нале - во! Шагом... арш!
     Грянул оркестр. Качнулись штыки. И моряки, гулко печатая шаг, двинулись
в путь. В последний раз матросы взглянули на родной  корабль, на его флаг и,
словно сговорившись, сорвали с голов бескозырки и замахали  на прощание так,
что ленточки защелкали как бичи.
     Говорят, что они сегодня же вступят в бой.
     7  сентября. Корабль заметно  опустел. В вышине над городом барражируют
"миги". Их моторы ревут громче, чем на других истребителях.
     С  севера, востока и  юга доносится артиллерийская канонада. Гитлеровцы
приблизились  к городу с трех сторон. Их  снаряды уже рвутся  у пятой ГЭС, у
завода "Большевик", на товарной станции Витебская - сортировочная.
     Ко  мне  в  каюту пришел попрощаться комиссар Боб -  ков.  Он уходит  в
разведотдел и берет с собой одного из наших политработников.
     - Может, и мне место найдется? - спрашиваю я.
     - С удовольствием взял бы, -  отвечает он,  -  но тебя отзывает Пубалт.
Сдавай редакционное имущество и собирайся в Кронштадт.
     - Что мне там уготовано?
     -  Не  знаю. Явишься  к полковому  комиссару  Добролюбову. Должен  тебя
предупредить: в Кронштадт, возможно, придется путешествовать под обстрелом.
     Оказывается,  моторизованные  гитлеровские  дивизии  уже  прорвались  к
Тосно, Пушкину, Урицку, показались у Нового Петергофа.
     Попрощавшись с комиссаром, я до вечера  сдавал редакционное имущество и
запасы бумаги.
     9 сентября. За двое суток не удалось поспать и двух часов. Беспрерывные
воздушные тревоги.  С  постели  поднимают звонки громкого боя. Вскакиваешь и
бежишь на свое  место по  расписанию.  А  там стоишь  у кормового пулемета и
смотришь,  как  щупальца  прожекторов  ловят  мелькающие,  похожие  на  моль
самолеты. Вокруг грохот зенитных пушек.
     Гитлеровская авиация второй день бомбит город. Вчера во многих  районах
бушевали  пожары.  Особенно  сильно  горели  Бадаевские  склады.  С  мостика
"Полярной звезды" можно было разглядеть пламя и  поднимающиеся  вверх  клубы
черного жирного дыма.  Пожар не унимался всю ночь. Толстенный, черный  столб
дыма поднялся до облаков, окрашенных в багровый цвет.
     Утром  я решил съездить к пожарищу,  которое, говорят, бушует почти  на
трех квадратных километрах.
     В  царские  времена  Бадаевские  склады  прославились  тем,  что в  них
расплодились десятки тысяч крыс, с которыми купцы не могли справиться. Когда
длиннохвостые твари рано утром лавиной шли к Неве на водопой, на их пути все
замирало: останавливались  трамваи,  застывали  в  неподвижности  извозчики,
прятались  пешеходы.  Обитательниц  складов опасно  было  обозлить, они  бы,
разорвав человека и коня на клочки, не оставили бы и следа.
     После  революции  в  годы гражданской  войны склады  опустели  и  крысы
пропали.  Теперь  в  этих каменных  строениях, с черными  толевыми  крышами,
хранились солидные запасы муки и сахара.
     Море огня я увидел издали.  Трамваи  дальше  не шли. Район был  оцеплен
пожарными и войсками. Я с трудом пробился к добровольцам, вытаскивавшим  всю
ночь  мешки из крайних полуразрушенных складов. Даже  в сотне метров от огня
жара была нестерпимая.
     Спасенный обгорелый сахар походил на грязный пористый снег. Его скребли
лопатами и  грузили на  трехтонки. Но  это была  малая  толика из того,  что
находилось на складах.
     Несмотря  на то, что еще вечером сюда были  стянуты почти  все пожарные
части города и работало  более сорока брандспойтов,  поливавших семиметровой
высоты костер длинными струями воды, пламя не удалось сбить. Подвели толевые
крыши  складов:  от  нескольких  тысяч  сброшенных  зажигательных  бомб  они
запылали одновременно и создали сплошное море огня.
     Расплавленный  сахар,  словно  раскаленная  коричневая   лава,  ручьями
вытекал на соседние улицы, сжигая  на своем пути все, что ему попадалось. По
расплавленному  сахару  то  и  дело пробегали  синие  огни, лава  вздувалась
пузырями  и,  лопаясь,  распространяла  сладковатый противный смрад.  Многим
пожарникам пришлось работать в противогазах.
     Нельзя во время войны в одном месте хранить столько припасов. В пламени
погибли тысячи тонн муки  и сахара. Где их теперь  раздобудешь? Говорят, что
все южные и восточные железнодорожные пути к Ленинграду перерезаны, северные
- тоже. Гитлеровцы заняли Шлиссельбург. Остался не очень удобный водный путь
через Ладожское озеро. Но разве  по  этой полоске обстреливаемой воды малыми
кораблями  - плоскодонными баржами, речными  буксирами и катерами - снабдишь
большой город?

     Несмотря на  массовую эвакуацию, в Ленинграде полно людей. В нем, кроме
своих жителей, застряли  еще беженцы из Прибалтики, Псковщины  и пригородов.
Одних  малых детишек  не  вывезено  четыреста  тысяч. Им  потребуются  озера
молока.  А  где  его надоишь?  Коров  в совхозах осталось немного.  Летающих
цистерн еще нет, с Вологды не подвезешь.
     В  продуктовых магазинах  совсем опустели полки. Лишь  кое - где  видны
пачки цикория, горчицы, желатина, клейстера для обоев. Но и их расхватывают.
Если не пробьем хоть узкой дороги по суше, наголодаются питерцы.


        "ТИПОГРАФИЯ ШХЕРНОГО ОТРЯДА"
     12 сентября. Мы отошли с Васильевского острова, когда стемнело, надеясь
в затишье проскочить в Кронштадт. Но вдруг по всему городу завыли сирены,  а
через минуту поднялась зенитная стрельба.
     Катер шел по Неве, озаряемой вспышками разрывов. Я всматривался в небо,
но самолетов не видел. Казалось, что среди рваных облаков лопаются звезды.
     Справа от  нас взлетела цепочка красных огней.  Она  неслась  в сторону
Балтийского завода.
     - Ракетчик на цель наводит! - высказал догадку рулевой.
     - Ракеты летят с крыши углового дома, - определил б