перь ваша воинская часть? - спросил я. Он ответить не мог.
     - Многие из наших  дошли  до трамвайной остановки  и поехали  по домам.
Наверное, повестки пришлют.
     Он,  оказывается,  не  знал  ни  воинского устава,  ни  того, как нужно
обращаться с винтовкой.
     Неужели  и  другие  подразделения  ополченческой  дивизии  имели  столь
необученных и не приспособленных к окопной жизни людей? Разве таким выстоять
против дисциплинированных, вымуштрованных и  натренированных  убийц,  против
танков и самоходных орудий?
     Я  посоветовал  соседу немедля отправляться с  винтовкой  в военкомат и
сказать,  что  он  только  что вышел из окружения  и разыскивает свою часть,
иначе, если нарвется на формалиста, его обвинят в дезертирстве.
     У  соседа  от волнения выступили на  лбу  и носу капельки пота. Ему и в
голову не приходило, что можно сделать такой несправедливый вывод. Не мог же
он воевать с разбитыми стеклами очков!.

     Я,  видно,  слишком  зло  высмеял  его  доводы,  потому  что  ополченец
мгновенно  посерьезнел и пообещал сегодня же вычистить  винтовку и сходить в
военкомат.  Если  там будут люди разумные,  то  его используют в  газете.  К
штыковым атакам он явно не приспособлен.
     Два  дня  назад  нелепо  погиб  ленинградский  прозаик  Иван  Молчанов,
написавший роман  "Крестьяне". Это был человек отчаянной  смелости. Где - то
под Ленинградом он  остановил бегущих бойцов,  пристыдил  их  и  сам повел в
атаку. Атака оказалась  успешной,  она  помогла закрепиться другим ротам. За
это Молчанова представили к награде. На радостях он угостил своих однополчан
водкой и поехал на легковой машине по городу. На Литейном проспекте машина с
ходу  врезалась в чугунный столб. Молчанов  получил  сотрясение мозга  и, не
приходя в сознание, скончался. Глупейшая смерть!
     Из Ленинграда не хочется уезжать. Так бы и стоял  у гранитного парапета
и  без конца  любовался городом! Но война вскоре  напомнила о  себе: со всех
сторон одновременно заголосили сирены.
     Еще  днем,  получив  клише, я договорился  со старшиной  кронштадтского
рейдового катера,  что  в  двадцать  часов  он  захватит  меня  у набережной
Красного флота. Но остаться у парапета мне не позволили настойчивые дежурные
соседнего дома. Они требовали, чтобы я укрылся в бомбоубежище.
     Спорить с ними не стоило, так как  еще  не было и девятнадцати часов. Я
прошел во  двор  и остановился у  входа в подвал. Сюда  сбегались женщины  с
ребятишками,  ковыляли  старики с  заветным  портфелем или саквояжем. В  них
обычно хранились ценности и документы.
     В  подвал забираться не хотелось,  я стал к  стене  и закурил. На  меня
сразу же зашикала дворничиха:
     - Брось! Фриц увидит. Курить нельзя.
     Пришлось папиросу скрыть в кулаке и курить как на передовой.
     Зенитная пальба началась чуть раньше бомбежки.
     Все  загромыхало  вокруг, и в стеклах  верхних  окон  домов  замелькали
отражения  разноцветных вспышек. Какая - то  старуха, став на колени посреди
двора  и  воздев руки  к небу,  принялась громко молиться.  А  когда  грохот
усилился, она  не выдержала: поднялась и стремглав бросилась в бомбоубежище.
И вот в такой, казалось, неподходящий момент вдруг раздался дружный хохот.
     -  Что,  бабуся,  и на бога не понадеялась? - спросил  парень в рабочей
куртке.
     - Да разве при таком грохоте он услышит! - добавил другой.
     И все вновь громко засмеялись.
     Катер подошел в  условленное время. Прямо  с парапета  я перебрался  на
палубу,  и мы помчались вниз  по  Неве. Спускаться  в  каюту  не хотелось, я
остался стоять у мостика.
     Вода в  Неве,  без отражений бликов городских огней,  казалась мертвой,
похожей на деготь. Дома высились как дикие скалы в широком ущелье, ни одного
золотистого  огонька.  Только  кое  -  где голубоватое сияние одиноких синих
лампочек.  Густая,  вязкая  тьма  навалилась  на  город. Отсветы  пожаров не
окрашивали облаков, а запах гари все же ощущался.
     В  заливе вода засеребрилась.  Видно, где - то за облаками сияла луна и
ее процеженный свет отражался в море.
     Катер шел северным фарватером. Старшина, стоявший у штурвала, все время
был начеку: следил за южным берегом - не появится ли луч прожектора.
     Неужели мы не прогоним  гитлеровцев из Петергофа и Стрельны? Нельзя  их
оставлять  на южном  берегу, прямой наводкой  будут расстреливать.  Особенно
достанется крупным кораблям. Для  них существует только один  путь - Морской
канал.  Залив  вокруг  мелководен, корабли с большой  осадкой  не проведешь.
Значит,  все время придется  рисковать, идти в  узости канала  под огнем. Не
плаванье, а гроб с музыкой!
     - Воздух! - выкрикнул впередсмотрящий.
     Самолета он не видел, а уловил нарастающее нытье моторов.
     Я  тоже  стал  смотреть вверх,  прислушиваясь  к  звуку,  напоминавшему
противное зудение бормашины.
     В  небе над заливом облака рассеялись.  Крупная красновато -  оранжевая
луна как бы  глядела на нас сквозь кисею. Море она не освещала.  Может быть,
поэтому  самолет - разведчик  нас  не  приметил  и принялся обстреливать  из
пулеметов баржу с аэростатчиками, стоявшую посреди залива.
     Сверху  стремились трассирующие пули. Казалось,  что осыпается звездная
пыль, хотя сами звезды не проглядывались.
     В темном небе  осветился аэростат.  Он вдруг вспыхнул и, теряя контуры,
стал падать...
     Где  -  то  заработала скорострельная пушка  и быстро замолкла.  Вдруг,
чихнув два раза, заглох мотор нашего катера.
     - Что-нибудь серьезное? - спросил я у старшины.
     - Шут его знает! -  ответил тот. - Вот не на месте  забарахлил!  Может,
бензин с водой? Надо  бы поглядеть, но лампочку включишь - с берега заметят.
Вытаскивай брезент! - приказал он механику.
     Развернув  брезент,   катерники  накрыли  им   моторный  отсек;   светя
лампочкой, стали копаться в механизме. Меня попросили наблюдать за морем.
     Я поднялся на  мостик дрейфующего катера, стал всматриваться в темноту.
Вблизи не было ни барж, ни кораблей. А  на  далеком берегу взлетали время от
времени ракеты.
     Прошло минут двадцать... полчаса, а ' катерники, чертыхаясь, продолжали
возиться с мотором. С  севера сперва задувал едва ощутимый  ветер,  но через
час он стал  пронизывающим. Появились барашки. Катер заметно гнало к берегу.
Мы прошли  мимо вехи, поставленной на отмели, вскоре она оказалась позади, а
затем - совсем растворилась во тьме. Я сказал об этом старшине. Тот поглядел
в сторону Стрельны и заключил:
     - До берега далеко, ветром не скоро пригонит. Управимся!
     И он опять забрался под брезент помогать мотористам.
     Я продрог на мостике, пришлось спуститься и искать укрытия от ветра.
     Неожиданно на берегу запрыгали огоньки. Донесся  гул частых выстрелов и
довольно  близких разрывов.  Видно,  какое  -  то судно  появилось в Морском
канале и немцы принялись его обстреливать.
     Напрягая зрение, я стал вглядываться в волны, но  обстреливаемого судна
не увидел, а то, что удалось

     разглядеть во тьме, не  обрадовало.  Снаряды рвались довольно близко от
нас.
     Я опять вызвал старшину катера и посоветовал бросить якорь.
     - А у нас такого якоря, чтобы  в заливе стоять, не имеется,  -  ответил
он.  - Да  и во время  обстрела лучше дрейфовать. Фрицам  к волне и ветру не
приспособиться, промажут.
     Я  прислушивался к тому, как катерники  под брезентом  звякали железом,
злился на них, но ничем не мог помочь.
     Прошло, наверное,  еще минут  тридцать,  а  то и сорок,  наконец  мотор
перестал чихать, застучал ровно и бесперебойно.
     В  Кронштадт мы  пришли глубокой  ночью. В Кроншлоте  я очутился только
утром. И здесь почувствовал себя таким утомленным, словно  совершил  опасное
многодневное путешествие.
        "ПЕТЕРГОФСКИЙ ДЕСАНТ"
     1 октября. Дни стоят теплые. Деревья еще в зеленой листве.
     Вчера ночью шел бой очень близко от Ораниенбаума. Из  Кронштадта  видны
были  вспышки разрывов, а пулеметная пальба  доносилась довольно  явственно.
Неужели немцы и здесь выйдут к морю?
     Сегодня светит солнце.  Пальба  не прекращается: бьет из тяжелых  пушек
"Октябрьская революция" и ей вторят форты.
     4 октября, 24  часа.  Сегодня полнолуние.  Море серебрится. Ночь  такая
светлая, что на берегу можно разглядеть каждый камешек.
     Вчера  немецкая артиллерия из Петергофа  обстреливала  Кронштадт беглым
огнем. Снаряды рвались на территории Морзавода, в Петровском парке, на улице
Ленина. Есть убитые и раненые среди  гражданского населения. На телеграфе  я
видел плачущих женщин, которые посылали телеграммы мужьям о гибели детей.
     Город встревожен, многие кронштадтцы в ожидании обстрелов и бомбежек не
спят в домах, устраиваются в глубоких траншеях, прикрытых железными листами,
ночуют в  подвале церкви  или сидят с детьми  около пещер, вырытых во рву  у
Якорной площади.
     5 октября. Утром по неосторожности пострадал  наш печатник Архипов.  Он
печатал  листовку.   Вдруг  вздумалось   ему   поправить  неровный   листок.
"Американка"  же  продолжала  работать.  Рука  вмиг  была  прижата к талеру.
Послышался  крик -  на белый лист брызнула кровь. Текст листовки  остался на
коже  посиневшей  кисти.   Распорот  большой  палец.  Пришлось  отправить  в
госпиталь.
     Как  я  теперь  обойдусь без  печатника?  Пока  листовки  печатает Тоня
Белоусова  - самая  рослая  из девчат.  У  нее  густые,  пышные  золотисто -
каштановые  волосы, могучий торс  и  сильные  руки  крестьянки. Смеется она,
забавно  оттопыривая  верхнюю  губу. Говорит с  олонецкими присказками, чуть
окая. Но  она  девица  норовистая,  навряд  ли согласится  вручную  печатать
газету. Придется приспособить Клецко,
     5 октября, 21 час. За сегодняшний день делаю вторую запись. Дело в том,
что газету мы не  можем печатать, пока  ее  не прочтет комиссар. А Радун все
время в разъездах. Наконец перед обедом узнаю, что  он  прибыл на  Кроншлот.
Хватаю оттиски полос и мчусь в приемную.
     Адъютант останавливает:
     - Бригадный комиссар занят, никого не принимает.
     - Доложите, что я по неотложному делу. Адъютант нехотя уходит в кабинет
комиссара и через минуту возвращается.
     - Идите.
     Бригадный комиссар  что - то пишет. Его  круглая,  коротко  остриженная
голова  низко  склонена  над  бумагой.  Радун  -  бывший  работник  Главного
политуправления: руководил флотской комсомолией. Мы с ним ровесники, поэтому
я держусь при нем, как привык держаться в комсомоле.  А это ему не нравится.
Он умен, но заносчив, не похож на комиссаров, которых мы знаем по литературе
и кино. Не отрывая глаз от бумаги, Радун сердито спрашивает:
     - Что у вас там загорелось?
     -  Горит газета, -  отвечаю я. - Второй день лежит сверстанная  и  ждет
разрешения на выпуск.
     -  Сейчас не до многотиражки...  Решается  судьба Ленинграда.  Разве не
сказали, что я занят! - оторвавшись от бумаги, повышает голос Радун.
     Его воспаленные глаза мечут искры. Но я не тушуюсь и говорю:
     - Именно в  такой момент газета должна воодушевлять бойцов. Если вы  не
имеете возможности прочитать, поручите кому-нибудь другому.
     - Вы что - пришли меня учить?
     - Нет. Я лишь говорю о том, что должен знать каждый политработник.
     Радун вскакивает. Он готов крикнуть: "Кругом, марш!" Но сдерживает себя
и холодно говорит:
     - Оставьте оттиски... Вызову, когда понадобитесь.
     Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и ухожу.
     Военный  человек  должен  уметь  подавлять  в  себе  неприязнь к  иному
начальнику, даже когда его распирает от возмущения. Если он забывает об этом
- йотом сожалеет. Я еще не научился вести себя соответствующим образом.
     Комиссар вызвал перед ужином. Я пришел к нему подтянутым, чтобы не дать
возможности придраться. Радун, казалось,  забыл о недавней стычке. Возвращая
подписанные оттиски, он как бы невзначай говорит:
     - Маловато у вас боевых эпизодов. Видно, потому, что не бываете в море.
Недостаток надо исправить. Оденьтесь по - походному, сегодня пойдете на МО -
412 с десантом.
     При этом пытливо посмотрел на меня. Радун думал, что я начну отбиваться
от опасного  похода. Но у меня не дрогнул ни один  мускул на  лице,  я  лишь
спросил:
     - Разрешите узнать задачу десанта и где мне придется высаживаться?
     Радун охотно  объяснил, что катерам нашего соединения приказано скрытно
перебросить десантников на петергофский берег. Тут же принялся рассказывать,
какие бойцы отобраны из добровольцев на кораблях и в учебном отряде.  По его
словам, это были  богатыри.  Цель ночной операции - отвлечь как можно больше
сил противника  и очистить южное  побережье, чтобы по Морскому каналу  могли
беспрепятственно ходить корабли.
     - А для воодушевления скажите бойцам, что одновременно с суши, с севера
и юга,  ударят пехотинцы девятнадцатого стрелкового  корпуса,  - посоветовал
он. -  Танкисты  со стороны Ленинграда прорвут  линию фронта и соединятся  с
десантом. Самому вам незачем высаживаться. Вернетесь назад. Ясно?
     - Вполне, - сказал я и, разъяренный, ушел от него.
     И вот сейчас  сижу и  думаю:  "Зачем он  меня  посылает,  раз  не  надо
высаживаться и воевать? Для укрощения строптивости? Или  проверка выдержки и
смелости? Ладно, в пылу боя  я же могу увлечься и  уйти с десантом? В порыве
мало ли что бывает. Пусть останется Радун без редактора".
     Если не судьба воевать дальше - прощайте, мама, Валя, сынка!
     Эту тетрадь  прошу  передать  брату Александру. Он  сейчас партизанит в
лужских лесах.
     6  октября. Вернулся с  моря  окоченевшим.  Прочел последнюю  запись, и
стало  неловко:  распрощался, оставил завещание,  а все  прошло  без  единой
царапины, и никуда я не делся.
     Вчерашний вечер  выдался холодным. Дул резкий  ледяной ветер. На мокрых
мостках выступала изморозь.
     "Что же надеть?  -  размышлял я. - Если катер подобьют  и мы очутимся в
воде,  то лучше быть в  такой одежде, которая  легко снимается. Впрочем,  ни
одетым, ни голым в ледяной воде много не наплаваешь. Лучше быть в теплом".
     Одевшись по - походному и вооружившись пистолетом "ТТ", я отправился на
морской охотник.
     Почти  в  полночь пять катеров  МО  вышли из  кроншлотской  бухточки  и
затемненными направились к ленинградской пристани.
     В  море не было  ни огонька,  только  на  стрельнинском и  петергофском
побережье время  от времени взлетали ракеты. Ветер стихал, но был каким - то
остро   пронизывающим.   Впередсмотрящие  невольно  поеживались.  Меня  тоже
пробирала дрожь.
     У ленинградской пристани скопилось  двадцать пять "каэмок" - деревянных
катеров, на  которых  можно  было  разместить по  взводу  десантников, - два
бронекатера с шестидюймовыми пушками,  штабной ЗК. и шесть  больших  шлюпок.
Здесь не разрешалось громко разговаривать, подавать звонки и другие сигналы.
Погрузка шла в темноте. Только  изредка доносились звяканье железа о железо,
поскрипывание дерева и приглушенные голоса боцманов.
     Все получили строгое предупреждение: в море не курить.
     На "каэмках" разместили пять рот десантников. Все они одеты во флотские
бушлаты и черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги.
     Моряков собирались  одеть  в  защитную  армейскую форму,  но они  стали
доказывать,  что бескозырки и  черные  бушлаты  для  ночного десанта  больше
подходят.
     - А в тельняшке теплей, - уверяли они. - Она привычней нашему брату.
     -  Ну,   если  привычней,  оставайтесь   во  флотском,   -  согласилось
начальство.
     Первыми  двинулись  в путь  пять "каэмок". Они обязаны  были  в  случае
необходимости прикрыть десантные суда дымовой завесой.
     В  третьем  часу  ночи  все  катера  МО  и двадцать  "каэмок",  опустив
глушители в воду, запустили моторы и поотрядно двинулись в путь. Впереди шли
морские охотники, а  за  ними,  строго  в  кильватер, по  четыре  "каэмки" с
десантниками.
     Я стоял на мостике с  командиром МО и недоумевал: "Как же мне выполнить
приказ комиссара - воодушевить бойцов?"
     - Это, видимо, придется делать при высадке. Запаситесь на всякий случай
рупором, - порекомендовал старший лейтенант Воробьев.
     Я попросил боцмана  принести  запасной  рупор и  стал  всматриваться  в
темноту.
     Гитлеровцы,  видимо, не  ожидали ночного нападения. На берегу с прежней
методичностью взлетали и гасли осветительные ракеты.

     Когда  отряд   подошел   к   главному   фарватеру,  сразу  же   открыли
артиллерийскую пальбу форты, а затем тральщики и миноносцы, стоявшие посреди
залива. В небе загудели бомбардировщики.
     Темный берег засветился короткими вспышками. Казалось, что в парке и на
пляжах неожиданно возникали костры и рассыпались.
     Пальба нарастала. Под  громоподобный гул  и вспышки, похожие на молнии,
над нашими головами с  визгом  и  воем  проносились потоки тяжелых снарядов,
словно там, наверху, мчались с  лязгом один  за другим  бешеные  эшелоны и с
грохотом опрокидывались, создавая месиво из земли, дыма, пламени.
     Катера  перестроились по фронту, и все  разом  ринулись к петергофскому
берегу.
     Я  взглянул на часы со  светящимся  циферблатом.  Было  половина пятого
утра. Воодушевлять десантников не пришлось. В таком грохоте меня бы никто не
услышал.
     Подавленные мощным огнем, немцы, окопавшиеся на берегу, некоторое время
не  стреляли по десантникам.  Передовым  "каэмкам" удалось  беспрепятственно
высадить разведчиков у петергофской пристани.
     Моряков  -  разведчиков огнем встретили  только у  небольшого каменного
здания  пристани.  Там  вдруг ожили  два  пулемета, но  их  быстро  подавили
гранатами.
     К  захваченной пристани  устремились  катера  с  командованием  отряда,
минометчики и  саперы. Здесь  суша  выступала далеко  в залив и глубина была
такая, что катера могли подходить вплотную к нагромождению камней.
     Мы  приближались  к  берегу  почти против  дворца  Монплезир.  Нам было
известно, что  в этом месте отмель  обширная. Десантникам придется  не менее
сотни метров идти по пояс в воде.
     Как  только огонь  фортов  и  кораблей  переместился в  глубь  немецкой
обороны,  начали постепенно оживать береговые дзоты и пулеметные  гнезда.  В
глубине парка,  где -  то у  каскада "Шахматная  гора", вдруг запульсировали
огни,  словно  там заработали светящиеся фонтаны, посылавшие в  залив  струи
разноцветных брызг.

     Пальба  и  сверкание  роящихся  огней  не  вызывали страха,  наоборот -
будоражили кровь,  пьянили,  словно катера  мчались на  какое  -  то  буйное
веселье   с  шумным  фейерверком.  Казалось,  что   потоки  цветных  шмелей,
проносящихся над катером, не несут увечья и смерти.
     Но вот рядом со мной охнул комендор, присел на корточки, схватившись за
горло.  Ракета  на  миг  осветила  его  бледное  испуганное  лицо  и  кровь,
струившуюся между пальцев.
     Я помог перетащить его к кормовому люку и крикнул вниз:
     - Окажите раненому помощь!
     Но  никто  не  отозвался.  Остановив пробегавшего кока,  я приказал ему
спуститься  с  раненым в кают -  компанию  и оказать первую помощь,  сам  же
вернулся к впередсмотрящим. Они уже промеряли футштоками глубины.
     - Стоп! - крикнул вдруг старшина. - Сто восемьдесят.
     Катер мгновенно застопорил ход и, пятясь, открыл огонь по берегу.
     У  "каэмок" осадка была меньшей, они  пошли дальше. Остановились от нас
вдали.
     Десантники  прямо с  бортов  попрыгали  в  воду  и,  держа над  головой
винтовки, по грудь в воде двинулись к берегу...
     Высадив  всех, "каэмки"  стали  отходить.  Одна  из  них  замешкалась и
застряла  на  отмели. Мы  видели,  как  катерники,  спрыгнув в  воду, руками
сталкивали свое суденышко на более глубокое место.
     Застрявшую "каэмку"  на миг  осветил луч прожектора. Он  проскочил было
левей, но  опять вернулся  и  заметался  на отмели,  выхватывая  из  тьмы то
согнутых пулеметчиков,  кативших по воде "Максимы", то минометчиков, несущих
ящики с минами, то карабкав