стры,  я не обнаружил, а поэтому решил
отдалиться от болота и немного углубиться в лес.  Осины отступали.  На
смену им пошли ели, березы, дубки; лес стал веселее и приветливее.
     Пройдя с километр,  я вышел наконец на небольшую, поросшую сочной
травой и папоротником полянку.  Меня мутило и покачивало от усталости.
Надо было передохнуть.  Положив на траву свернутый  вещевой  мешок,  я
прилег, и перед глазами поплыли круги - белые, желтые, синие.
     Мне казалось,  что стоит только закрыть глаза, уснуть, и я больше
не   поднимусь.  Чудилось,  что  я  уже  утратил  ясность  сознания  и
воспринимаю окружающее  сквозь  какой-то  горячечный  туман.  Я  решил
проверить  себя,  приподнялся,  сел  и  посмотрел на стену леса.  Нет,
сознание мое еще не помутилось: я отличил березу от ели, ель от сосны,
сосну от жидкой осины.
     Над моей головой промчалось что-то, со свистом рассекая воздух. Я
быстро повернулся и увидел стаю уток, удалявшуюся "уголком".
     Я прислушался  к  лесным  звукам:  что-то  трещит.  Конечно,  это
коростель,  а  вот  -  перестук дятла.  Я различил "позывные" кукушки,
квохтанье дрозда, заливчатый голос иволги, теньканье синицы.
     Но жар усиливался.  Для того чтобы в этом убедиться,  мне не надо
было градусника.
     Я вновь  прилег,  уставившись  глазами  в  безмятежно спокойное и
чистое небо, какое бывает в эту пору лета.
     Вокруг меня недружно, вразнобой и монотонно стрекотали кузнечики,
над головой неприятно гудел мохнатый шмель.  Когда я прищуривал глаза,
шмель превращался в самолет, круживший надо мной низко-низко.
     "Надо уснуть. Усни! - подсказывал мне внутренний голос. - Ведь ты
не спал ни в прошлую, ни в позапрошлую ночь. Усни, и тебе сразу станет
легче".
     Я внял  этому  голосу,  закрыл глаза,  и на меня сразу навалились
какие-то огромные мягкие глыбы.  Одна,  другая, третья... Стало трудно
дышать.  Но нет, сдаваться нельзя! Если болезнь меня одолеет, свалит с
ног здесь,  в лесу, - я, конечно, погибну. И кто знает, отыщут ли даже
мое тело.
     Я встал и, шатаясь, побрел обратно к болоту. Может, там ищет меня
Криворученко?
     Я брел, словно опоенный ядом, неровной, шаткой походкой.
     Вдруг передо  мной  открылась  новая  поляна.  Где  же болото?  Я
остановился,  пораженный:  значит,  заблудился, шел не в ту сторону...
Меня  охватило  отчаяние,  я  хотел  крикнуть  и,  если  память мне не
изменяет, кажется, крикнул, но звука своего голоса не услышал.
     Вдруг перед  моим  горячечным  взором возникла дряхлая-предряхлая
избенка.  Я впился в нее глазами. Завешанная прозрачной дымкой тумана,
она стояла на самом конце поляны, точно выхваченная из сказки, похожая
на театральную декорацию.
     Качаясь, я двинулся к избушке. Но не дошел до нее, упал.
     А сознание твердило:  "Нет,  нет...  Только не здесь...  Вставай!
Иди!"
     До избушки оставалось каких-нибудь  полсотни  шагов.  Собственно,
это   была   не   избушка,   а   полусгнивший,  покосившийся  сруб,  с
провалившейся кровлей, обросший мхом, точно плющом.
     Я полз,  тяжело дыша, по поросшей голубикой поляне и видел только
сруб - и ничего больше.  Дверей в нем не было, вместо них зияла черная
квадратная  дыра.  Возле  сруба заметил маленький островок широкоперой
ржи-падалицы, бог весть кем и когда занесенной сюда.
     Я перелез   через   трухлявый  порог  и  вытянулся  на  неровном,
устланном горбылем полу.  Так  ничком,  не  шелохнувшись,  я  пролежал
несколько  минут.  Потом  перевернулся  на спину и уставился глазами в
черный,  прокопченный потолок.  Бугристый, весь в трещинах и дырах, он
угрожающе  нависал  надо мной.  Я смотрел,  не мигая,  боясь сомкнуть,
веки; слезы бежали из глаз, катились по щекам, и я не смахивал их. Все
стало  безразлично.  Слух  автоматически уловил кваканье лягушек,  и я
подумал, что где-то близко вода, возможно - болото. Это была последняя
мысль. Сознание оборвалось.

        "36. "ПОЛЮС НЕДОСТУПНОСТИ""

     Я очнулся в полдень, на открытом воздухе. Я лежал на земле, между
березами,  осыпанный солнечными брызгами.  Наверху с  легким  шелестом
трепетали листья.
     Где я? Куда попал?
     Опустив глаза, я увидел большое болото и опушку леса за ним.
     Лежал я на ворохе душистой хвои,  застланной сверху сухим  сеном.
Подо  мной  и на мне были серые немецкие шинели.  Один вид их заставил
меня вздрогнуть и вызвал вереницу страшных догадок.
     Тело уже не болело.  Я ощущал,  если можно так сказать,  приятную
слабость.  Я приподнялся на локте,  чуть повернул голову вправо и едва
сдержал крик радости:  почти у моего изголовья, свернувшись клубочком,
спала Таня Кольчугина.  На ней была темная юбка, армейская гимнастерка
и легкие,  из опойки,  сапожки. Тугую темно-русую косу, перекинутую на
грудь, Таня держала в руке.
     Я облегченно  вздохнул и снова лег.  Я и не старался понять,  как
очутился здесь, среди своих. И вообще, кажется, в тот момент у меня не
было  никаких  мыслей.  Отдавшись  ощущению покоя,  я бездумно лежал с
открытыми глазами.  Я очнулся в каком-то новом,  праздничном мире. Мне
было  очень хорошо.  Сквозь ветви небо казалось необыкновенно чистым и
голубым.  На болоте что-то промышляли длинноногие кулики, бродившие по
берегу с писком и пересвистыванием.  Золотокрылый дятел,  усевшийся на
суку,  спугнул синюю сойку.  Я  ощущал  аромат  земли,  леса  и  трав,
нагретых солнцем. Слышал тихое дыхание Тани, жужжание насекомых, крики
уже оперившихся, но еще не поднявшихся на крыло молодых уток.
     Я заснул, опять проснулся, снова заснул. Проснувшись не знаю уж в
который раз, я увидел возле себя высокого, крепкого парня. Он стоял ко
мне вполоборота и исследовал в бинокль небо.  Там,  в облаках,  гудел,
точно  комар,  самолет.  По  звуку  я   сразу   определил,   что   это
"мессершмитт".
     Я не знал в лицо троих из группы Криворученко: Ветрова, Березкина
и Логачева. Кто же этот парень? Сильная грудь физкультурника распирает
гимнастерку,  фигура  ладная,  силищей  так  и  дышит.  Наверное,  это
Логачев,  о  котором  я  был наслышан от Тани и Фомы Филимоновича.  На
парне была летняя  армейская  форма,  новая,  -  вероятно,  из  мешка,
сброшенного на грузовом парашюте.
     "Конечно, это Логачев", - окончательно решил я и окликнул парня:
     - Товарищ Логачев!
     Нет, он не вздрогнул от неожиданности, хотя мгновенно обернулся в
мою  сторону.  Я  увидел  белозубую  улыбку  на  крупном,  открытом  и
приветливом лице.
     Шагнув ко мне и наклонившись, он проговорил:
     - Правильно,  товарищ майор,  я - Логачев. Наконец-то вы пришли в
себя!
     Я попытался опереться на  локоть,  но  он  мягко,  но  настойчиво
потребовал:
     - Лежите! Лежите спокойно!
     - А вы разве доктор? - усмехнулся я.
     - Не доктор,  но  в  отряде  кое-чему  научился,  всяких  больных
повидал.
     - Вот как?.. И сколько же мне лежать?
     - Хотя бы сегодня. Ведь вы только очнулись. Нельзя же так, сразу.
     - Хорошо, - согласился я. - А где остальные?
     - Криворученко  и Березкин в разведке,  а Таня и Сергей здесь.  Я
сейчас позову их.  Только вы,  пожалуйста,  не  вставайте,  а  то  мне
нагорит.
     Логачев сделал  несколько  шагов,  и  мне  показалось,  будто  он
провалился сквозь землю. Он непостижимо исчез из моих глаз. Не успел я
удивиться,  как все объяснилось.  Послышались голоса.  И на том месте,
где  исчез  Логачев,  на  уровне  земли появилась сначала голова Тани,
затем ее плечи и наконец  вся  Таня.  За  нею  из-под  земли  выбрался
небольшого  роста  паренек,  видимо радист Ветров,  и наконец Логачев.
Оказывается, впереди был обрыв, и, лежа, я не мог видеть его.
     Первой подбежала Таня:
     - Кондратий Филиппович!  Ожили!  -  Она  опустилась  возле  меня,
поцеловала  в  заросшую многодневной щетиной щеку,  смутилась,  начала
поправлять постель, на которой я лежал.
     - Тише   ты,   тише...  -  наставительно  и  серьезно  проговорил
подошедший хлопец,  в котором  я  без  труда  признал  радиста  Сергея
Ветрова. - Здравствуйте, товарищ майор! - Он подал руку и назвал себя.
     Голос у него был басовитый, а может быть, он нарочно старался так
говорить.  Хотя на нем было все, что положено разведчику в тылу врага:
на шее автомат,  на поясном ремне пистолет в кобуре,  компас,  финский
нож, обоймы к автомату в парусиновых чехлах и через плечо на тоненьком
ремешке кожаная потертая планшетка,  - ничего героического его вид  не
являл.  Ростом он был на самом деле с винтовку.  Большие глаза, тонкая
девичья шея.  Из-под короткого ежика  выступал  мальчишеский  выпуклый
лоб, курносое лицо густо усыпано веснушками.
     "Какой же ты малец!" - чуть не рассмеялся я, глядя на него.
     Держал себя  Ветров  с  подчеркнутой важностью:  он хмурился,  на
переносице собирались от  сосредоточенности  морщинки,  светлые  глаза
посматривали с напускной суровостью.
     Логачев и Таня расположились на траве,  по обе стороны от меня, а
Ветров опустился на корточки в ногах.
     Оказывается, ребята отыскали меня  лишь  на  третьи  сутки  после
прыжка, но не в избушке, а на поляне, рядом с вещевым мешком.
     - Мы трое суток сряду, не смыкая глаз, искали вас днем и ночью, -
рассказывал Логачев. - И чего только не передумали...
     - Я нашел ваш вещевой мешок с банкой консервов и флягой в  первый
же день, вечером, на поляне, - вставил Сережа Ветров.
     - Верно,  - подтвердила Таня.  - И мы решили не  брать  мешок,  а
установить  возле него дежурство.  Семен был уверен,  что вы придете к
мешку,  и он оказался прав.  Пока все искали вас,  Березкий  и  Ветров
дежурили  поочередно  возле мешка.  А на третьи сутки,  рано утром,  в
дежурство Сережи Ветрова вы и сами заявились. - Таня озорно улыбнулась
и добавила: - Ветров здорово испугался вас...
     Сережа возмущенно тряхнул головой.
     - Ничего удивительного! - сказал он. - Тут кто хочешь испугается.
Вид у вас был такой!..  Вы шли,  падали, поднимались, кричали что-то в
бреду,  а  когда  я  связал вас и уложил,  городили такое,  что у меня
волосы дыбом поднимались.
     - А  у  тебя  и волос-то нет,  - деловито поправил Логачев.  - Ты
стриженый.
     Все рассмеялись.  Сережа  шмыгнул  носом,  нахмурился.  Он сидел,
обхватив руками колени, и покачивался из стороны в сторону.
     - Что же со мной стряслось? - поинтересовался я.
     Отвечал Логачев:
     - По всей видимости, горячка.
     - Сколько времени прошло с той ночи?
     - Семь суток, - сказала Таня.
     Я ахнул.  Шутка  сказать:  семь  суток,  и  я  ничего  не  помню!
Абсолютно ничего! Потом друзья рассказали мне все подробно.
     До лагеря ребята несли меня на руках,  пять  километров...  Клали
мне на голову и сердце холодные компрессы,  пичкали разными снадобьями
из неприкосновенного запаса,  ночью держали  в  землянке,  а  на  день
выносили на воздух.
     - А если бы Сережа не нашел ваш мешок,  - сказал Логачев,  - было
бы плохо. Ведь мы искали вас совсем в другой стороне.
     Мы проболтали до самого вечера.  Собственно, говорили ребята, а я
больше  слушал.  Уже  в  сумерки  в  лагерь  вернулись  Криворученко и
Березкин.
     Встреча с  Семеном была бурной и радостной.  Он расцеловал меня и
тут же предложил побрить. Я не возражал.
     Познакомился я  и с пятым участником группы - Березкиным.  Он мне
пришелся по душе.  Небольшого роста,  худощавый,  подвижный, в кепке с
залихватски заломленным козырьком, с темным лицом и наголо остриженной
головой,  он походил на цыгана.  Чувствовалось,  что он  подвижен  как
ртуть,  очень энергичен и не может сидеть без дела.  Пока шли бритье и
беседа,  в которой мы вновь и вновь возвращались к недавним  событиям,
Березкин  нашел  себе  работу.  Остро  отточенным  перочинным ножом он
искусно выстрогал и тщательно отделал две узенькие дощечки,  сложил их
вместе,  обтянул брезентом и, достав из кепки иголку с суровой ниткой,
обшил.  Получились прекрасные ножны для охотничьего ножа,  которые  он
тут же и вручил Логачеву.
     Из рассказов ребят выяснилось,  что, если бы Фоме Филимоновичу не
удалось  закрепиться около гауптмана Гюберта в качестве егеря,  друзья
несомненно потеряли бы "осиное гнездо" из виду.
     Никто, кроме Гюберта и его нового помощника Штейна, не знал, куда
будет перебазирована Опытная станция.  Не знал даже Похитун. Но старик
Кольчугин  спас  положение.  Он отправился со станцией на новое место,
обосновался там и немного спустя отпросился  на  пять  дней  в  отпуск
домой.  Через  Березкина  он  сообщил Логачеву о новом местонахождении
Опытной станции.
     Я очень обрадовался, узнав, что через четыре дня Фома Филимонович
обещал сам пожаловать на Полюс  недоступности.  Обрадовался,  а  потом
встревожился.
     - Это не опасно? - спросил я.
     - Да  нет,  - успокоил меня Криворученко.  - Мы не злоупотребляем
этим.  Он придет второй раз,  а обычно мы встречаемся в  лесу.  Гюберт
отпускает  его  по  разным  охотничьим  делам.  То он тетеревиные тока
отыскивает,  то утиные выводки,  то скрадки оборудует,  шалаши  всякие
строит.  Да  и  осторожен  Фома  Филимонович.  В  лесу его черта с два
найдешь, а он любого увидит...

     Через два дня я впервые встал  и  сделал  небольшую  прогулку.  Я
очень  ослаб,  похудел,  но  ко  мне вернулся прежний аппетит,  и дело
быстро шло на поправку.
     За эти дни я лучше узнал Логачева,  Березкина и Ветрова. Это были
верные,  надежные люди,  отлично подготовленные. С Сережей Ветровым мы
откровенно побеседовали как-то вечерком, в его дежурство. Он был очень
смешлив,  но изо всех сил старался не смеяться. Сережа сдерживал себя,
когда  речь  шла  о  смешном;  на  его  крутой,  выпуклый лоб набегали
тоненькие,  как паутина,  морщинки.  Видно было,  что он изо всех  сил
старался выглядеть солиднее и старше своих семнадцати лет.
     Он рассказал о себе.  Его отец и старший брат воевали на  фронте:
отец - комбатом,  брат - командиром орудийного расчета.  Мать и сестра
живут в Москве, обе работают.
     Сережа поделился  со  мной  своими  жизненными  планами.  Он стал
радистом,  потому  что  с  детства  увлекался  радио  и  твердо  решил
посвятить себя этому делу.  Он будет изобретать, экспериментировать, и
о нем еще услышат.  Он  не  прочь  и  попутешествовать.  Например,  он
собирается  побывать  на  Южном полюсе и говорит об этом так уверенно,
как будто все зависит только от него.
     Десятилетку Сережа  не  окончил - помешала война,  но после войны
обязательно закончит, а потом собирается учиться на радиофакультете.
     Криворученко говорил о Ветрове очень тепло. Он еще в бытность мою
на Опытной станции расхваливал радиста,  а сейчас души в нем не  чаял.
Сережа за все время не сорвал ни одного сеанса,  не перепутал ни одной
радиограммы,  ухитрялся вести прием и передачи даже  в  походе,  когда
группа меняла место стоянки.
     А Березкин слыл мастером  на  все  руки.  Все  ребята  курили  из
мундштуков, сделанных Березкиным. Он чинил оружие, правил бритвы, плел
корзины для ловли рыбы,  ремонтировал зажигалки и карманные  фонарики.
Взяв  в  руки  какой-нибудь  предмет,  он  сразу  начинал соображать и
прикидывать,  что полезное можно из него сделать.  Все, что попадалось
ему  на  глаза,  превращалось в строительный материал.  В сумке из-под
противогаза у Березкина  хранились  напильники,  буравчики,  стамеска,
шило,   металлическая  линейка,  клещи,  плоскогубцы,  два  ножовочных
полотна, оселки, сапожные ножи, иглы.
     После купания в болоте я думал, что навсегда лишился часов. Я уже
хотел их выкинуть.  Но Березкин не позволил:  полдня ковырялся в них и
вернул.  Часы, к моему удивлению, бодро тикали, отставали лишь на одну
минуту в сутки от Сережиного хронометра.

        "37. ТАНЯ ЕДЕТ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ"

     Ребята удачно окрестили свой лагерь Полюсом недоступности.  Среди
болот, раскинувшихся на сравнительно большой площади, стоял небольшой,
метров двести в длину и  немного  меньше  в  ширину,  сухой  островок,
заросший  смешанным  лесом.  Тут  росли  сосны и ели,  береза и ольха,
орешник и дуб, осина и шиповник. Северная сторона острова, где лес рос
особенно густо,  была пологой и опускалась в болото, а южная кончалась
отвесным десятиметровым обрывом.
     В отвесной    стене,   замаскированной   густым   кустарником   и
толстенными, в руку человека, корнями, ребята вырыли и оборудовали под
жилье вместительную пещеру. Перед входом устроили нечто вроде балкона.
К пещере вели два хода:  один сверху -  с  вершины  обрыва,  другой  -
снизу, с едва заметной на болоте тропинки.
     - Сюда не всякий рискнет пробраться,  - говорил мне Криворученко.
-  Первые  дни мы ходили через болото не иначе,  как по двое,  а потом
освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.
     За болотами   тянулся   густой   смешанный  лес  с  непроходимыми
зарослями орешника, рябины, молодой березы, ольхи.
     - Местечко  это  высмотрел и посоветовал нам Фома Филимонович,  -
сказал Криворученко. - Не ошибся дед!
     Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но,
к  сожалению,  не  очень  здоровое.  Над  болотными  хлябями   подолгу
задерживался влажный туман,  от них тянуло сыростью даже в жаркие дни.
Вода и после кипячения отдавала тиной.  Комары и гнус  водились  здесь
тучами.  По  вечерам  и  ночам они ватагами толклись в воздухе,  и все
звенело от их жужжания.  Но менять стоянку не имело смысла,  тем более
что  задерживаться  здесь  надолго  я  не собирался.  Мое задание было
ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.
     В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я,
выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование
группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
     Это происходило прохладным, росистым утром.
     Мы проверили наличие имущества,  оружия, боеприпасов, специальной
техники,  продуктов и взяли все на учет. Того, чем располагала группа,
и  того,  что  было  сброшено  в  мешке,  было  вполне  достаточно для
выполнения поставленной перед нами задачи.
     Затем я  сказал Семену,  что хочу осмотреть Полюс недоступности и
подступы к нему.  Мы обошли остров, а потом отправились через болото в
лес.
     В болоте гнездилось множество дичи.  Кулички и бекасы выпархивали
из-под самых ног.
     И я невольно сказал:
     - Вот бы сюда централочку!
     Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся
и сказал:
     - Нет, мы ведем себя тихо.
     - И правильно. А вблизи никто не появляется?
     - Вблизи нет,  - ответил Семен,  - а вот на озере,  километрах  в
семи   отсюда,  Березкин  как-то  видел  двух  крестьян.  Рыбу  ловили
бреденьком. Но это было еще весной.
     Дальше он   рассказал   мне,  что  группа  помимо  наблюдения  за
резиденцией  Гюберта  вела  и  обычную  разведку.  Ребята   поочередно
выходили  в отдаленные населенные пункты и,  называя себя партизанами,
что было удобнее всего,  беседовали  с  жителями  и  узнавали  от  них
различные новости.  Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу
и  наблюдали  за  прохождением  воинских  транспортов.  Все   сведения
передавались на Большую землю.
     - А партизаны далеко? - поинтересовался я.
     - Не особенно,  - ответил Семен, - километров двенадцать. Столько
же,  сколько до шоссе,  но в другую сторону. Логачев дважды проведывал
их.
     Обход занял около трех часов.  Я получил полное  представление  о
Полюсе недоступности.
     Возвращались в лагерь  проголодавшиеся,  уставшие  и  еще  издали
заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех,
а когда мы вышли из зарослей орешника,  то увидели Фому Филимоновича в
окружении Тани и ребят.
     Они сидели у пылающего костра,  под березой, где я впервые пришел
в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.
     Фома Филимонович,  увидев меня,  поднялся с земли  и  заторопился
навстречу.
     Он обнял меня и долго тискал, приг