одался
влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным
топорищем.
     - Вмиг порешу и себя сгублю!  Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в
печи сожгу вместе с потрохами.  Раскрывайся,  стерва!..  -  Он  поднял
колун и ступил на первую ступеньку.
     - Хватит!  - строго прикрикнул  я.  Пора  было  играть  отбой.  -
Довольно!  Раскроюсь...  "Как  лес  ни  густ,  а сквозь деревья все же
видно"...  А то и в самом деле подеремся в бане,  как  дурни,  да  еще
голые.
     Старик вздрогнул всем телом,  опустил руки,  колун со стуком упал
на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.
     - Я такой же,  как и ты и твои сыновья,  советский человек,  а не
предатель... - сказал я, спускаясь вниз.
     Кольчугин молчал,  смятенный  и  подавленный.  Потом  он   тяжело
опустился  на  ступеньку  и уставился широко раскрытыми глазами в одну
точку.  Он заплакал.  Беззвучно  заплакал,  дергая  плечами  и  глотая
соленые слезы.
     Я скатился вниз,  бросился на  пол,  опустился  на  колени  перед
стариком и взял его руки в свои.  Боль сжала сердце.  Я проклял себя в
ту минуту за свою нелепую выходку.  Ведь  можно  же  было  объясниться
иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул...
     - Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя...
     Он высвободил руки и положил их на мои плечи.
     - Чего же ты молчал?  - тихо проговорил он своим прежним голосом.
-  Ведь  могла беда стрястись,  непоправимая беда!  Укокошить мы могли
тебя. Все готово было...
     - Знаю, все знаю.
     - Откуда? - удивился Кольчугин.
     - От верного человека.
     - А пароль как узнал?
     - От него же.
     - Кто же он?
     - Мой помощник... Это длинная история, потом расскажу. Он в лесу,
связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником.
Теперь сообща будем действовать...
     Фома Филимонович встал,  посмотрел на меня в упор,  не  мигая,  и
губы  его  раскрылись  в  улыбке.  Он  улыбался,  а  под ресницами еще
серебрились слезы. Я обнял его и расцеловал.
     Взволнованный, он расправил плечи,  прошел в предбанник,  откинул
цепочку и защелку. Я сообразил, в чем дело: он хочет, чтобы дверь была
не заперта.
     Вернувшись, он схватил веник, угрожающе потряс им и приказал:
     - А  теперь  полезай  наверх!  Лезь  и  ложись!  Уж я покажу тебе
сейчас, как у нас чешут спины. Ох, и знатно я тебя отделаю!..
     Я покорно  выполнил  приказание  -  забрался на самую верхотуру и
лег.  Я готов был на любую пытку.  Я чувствовал,  что Фома Филимонович
устроит мне настоящую баньку!
     А он между тем плескал воду  на  раскаленные  камни  и  подбавлял
парку.

        "20. ОПЯТЬ ПАРАШЮТИСТ"

     Чем успешнее шли мои дела, тем осторожнее я действовал.
     Наибольший успех - установление связи с  Семеном  Криворученко  и
приобретение такого союзника,  как Фома Филимонович. Объяснение в бане
окончательно и прочно определило наши отношения.
     Теперь я был не один. Это и облегчало, и осложняло мою роль. Ведь
известно,  что самым уязвимым местом разведки является связь.  История
давала   много   примеров  тому,  как  иногда  блестящие,  талантливые
разведчики,  отличавшиеся  безумной   смелостью,   отвагой,   умом   и
профессиональным  умением,  бесстрашно  проникавшие  на неприятельскую
территорию или в чужую страну и успешно  бросавшие  там  якорь,  гибли
именно "на связи".
     Они проваливались в большинстве случаев при  встречах  со  своими
помощниками,   со   старшими,  с  содержателями  явочных  квартир,  со
связными, курьерами.
     Памятуя об этом, я объяснил Фоме Филимоновичу, что обо мне и моей
задаче  не  должен  знать  никто  из  его  товарищей  по  подполью.  Я
строго-настрого предупредил его не расшифровывать и Криворученко. И то
и другое не вызывалось никакой надобностью.
     Очередную встречу  с  Криворученко  я  отложил.  Она  нужна  была
позарез,  но я все-таки отложил ее. Я знал, что она не уложится, как в
прошлый  раз,  в несколько минут,  что я должен буду выслушать Семена,
должен буду написать  несколько  донесений  для  передачи  на  Большую
землю, уговориться о способах дальнейшей связи. На все это потребуется
время и, главное, совершенно безопасное место.
     Меня выручил  Фома  Филимонович.  Он предложил к моим услугам для
встречи с Криворученко свои, как он выразился, - "купецкие хоромы". Он
заверил меня, что числится у оккупантов не на плохом счету, а потому я
могу не тревожиться. Оставалось решить вопрос со временем.
     Я не хотел идти в город с Похитуном. На этот раз он явился бы для
меня помехой.  Я мог бы пойти один,  как уже ходил не  раз,  но  решил
полностью  обезопасить  себя и изобрести удобный предлог.  Мало ли что
может случиться?  А вдруг я понадоблюсь  Гюберту?  Вдруг  меня  начнут
искать?   Я   хотел  быть  твердо  уверен,  что  ничего  подобного  не
произойдет.
     Наконец предлог был найден. Помог случай.
     Я отправился  в  город,  чтобы  предупредить  Семена  и  оставить
понятный  одному  ему  знак.  Ведь он ожидал встречи через три дня,  а
минуло уже несколько раз по три.  Меня сопровождал  Фома  Филимонович.
Вернее,  он не сопровождал,  а наблюдал за тем, чтобы никто не вздумал
следить за мною.  Я шагал по улицам,  а он за мною следом,  выдерживая
определенную дистанцию.  Я раздумывал над тем,  как лучше организовать
встречу с Семеном,  и вдруг услыхал  странно  знакомый  голос.  Что-то
зашевелилось  в моей памяти.  Голос раздавался сзади,  и тот,  кому он
принадлежал,  шел не один, а с кем-то в компании. Я убавил шаг, силясь
припомнить,  где  я  мог  слышать этот голос.  До моего слуха долетали
смешки, обрывки фраз. Но память отказывала.
     Будто невзначай я уронил сигареты из пачки,  чтобы,  подбирая их,
взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили:
     - Эй, любезный! Из вас что-то сыплется...
     Я быстро  обернулся,  сделал  шаг  назад  и  почувствовал,  будто
горячий   туман   заволакивает  мне  глаза.  Я  увидел...  Проскурова!
Парашютиста  Проскурова,  схваченного   и   расстрелянного   Гюбертом,
неизвестного  лейтенанта  Советской Армии,  из-за которого так долго и
мучительно страдала моя душа.  Разум отказывался признать это, но факт
был налицо.  Передо мной был Проскуров:  те же рыжие волосы, спадающие
завитками на лоб из-под шапки-кубанки,  тот же сухой блеск  в  глазах.
Значит, он жив! Значит...
     И только сейчас я сообразил,  как  ловко  меня  одурачил  Гюберт.
Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать - пытался одурачить.
     Но нужно  отдать  справедливость   -   инсценировку   он   провел
превосходно:  крик в лесу,  стрельба, картина допроса, страшная ночь в
моей  комнате...  Да  и  Проскуров  сыграл  свою  роль  блестяще.  Так
блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение.
     Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного  высокого
человека.  Меня он,  к счастью,  не узнал.  Этому,  очевидно, помешали
отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.
     Я замедлил  шаг,  не теряя из виду Проскурова,  и дал сигнал Фоме
Филимоновичу приблизиться.
     - Видишь,  пошли трое?  - спросил я старика, когда он пошел почти
рядом со мной.
     - Вижу.
     - Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке.
     - А я знаю, - ухмыльнулся дед.
     - Кто?
     - Наклейкин,   предатель,   в   гестапо   работает...  диферентом
каким-то.
     - Референтом?
     - Во-во...  А что случилось,  душа моя?  Долго его  в  городе  не
видать было, а теперь вот выполз откуда-то.
     - После, отец... Теперь сворачивай направо и гляди в оба.

     Я вынул из кармана уголек...
     На другой день,  сейчас же после завтрака,  я заглянул в клетушку
Фомы Филимоновича на Опытной станции.  Клетушка была пришита к  глухой
стене бани.  И старик именовал ее своим "закутком".  Фома Филимонович,
сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок.
     - Вишь,  - пожаловался он,  тыча пальцем в большую дыру в заднике
валенка, - каши просит.
     В руке  он  держал  шило,  а в зубах конец дратвы.  Он примеривал
лоскуток кожи то одной,  то другой  стороной,  пока  не  приладил  его
наиболее удачно.
     В закутке аппетитно пахло стариковским  горлодером.  В  маленькой
железной печурке потрескивали охваченные огнем березовые чурбачки.
     Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным.
     - Ты знаешь, где живет Наклейкин? - спросил я старика.
     - Знаю.  В  доме,  где  пекарня...  Насупротив  биржи.  Как   раз
насупротив. А что?
     Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу  историю  моего
знакомства с Прескуровым.
     Он выслушал, поцокал языком и сказал:
     - Не след тревожиться... не след. Мы нащиплем из него лучинки.
     - Нет, нет. Ни в коем случае! - запротестовал я.
     - Это как же?  Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош
не ставит?  Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а
сердце  воронье.  Подлый человечишка,  трухлявая душонка в нем.  Губит
людей,  как короед древесину.  Насобачился на предательстве.  И вокруг
внучки вертелся, как бес перед заутреней.
     - Вокруг какой внучки?
     - Вокруг  моей,  какой же еще?  Увидел ее и прямо дыхнуть не дает
девке, лезет ей в душу, как бурав в доску... Пристает с ножом к горлу.
И  еще  грозит:  "Не  пойдешь,  так  отправлю тебя вместе с батькой на
кудыкалку". А что такое "кудыкалка", мы уже знаем. А он может, подлец!
Он около начальства вьюном вьется.
     - А другой кто, высокий?
     - Дрянь... Переводчик гестапо. Давно до него добраться надо.
     У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме Филимоновичу, что
расправа с Проскуровым меня не устраивает.
     - Можно сделать так,  что  они  сами  его  уберут,  -  заверил  я
старика.  -Уберут в самое короткое время,  да еще так,  что его днем с
огнем не сыщешь.
     Кольчугин согласился.  А вечером я напросился на прием к Гюберту.
Я доложил ему,  что,  гуляя  по  городу,  встретил  весьма  интересную
личность.
     - Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру
занимал.  Я его узнал,  а он меня нет. Если память мне не изменяет, он
офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска.
     Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован.
     - Что вы предлагаете? - спросил он.
     - Предлагаю выследить его.
     - Что вам нужно для этого?
     - Только ваше согласие.
     - А люди?
     - Боже упаси!  - с легким испугом возразил я.  - Никаких людей. Я
выслежу его сам.
     - Уверены?
     - Не вижу в этом ничего сложного.
     - Я разрешаю вам лично задержать его,  - сказал Гюберт,  вынул из
ящика стола маленький маузер и подал мне. - Понятно?
     Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить:
     - А куда его доставить?
     - Только сюда.
     - Ясно.  Если надо будет,  прибегну  к  помощи  полиции...  Тогда
разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после
занятий.
     Гюберт холодно улыбнулся:
     - Если это не отразится на вашем здоровье.
     Я тоже  позволил  себе улыбнуться в присутствии гауптмана,  сунул
пистолет в карман и вышел.

        "21. "ВНИМАНИЕ! СЫПНОЙ ТИФ!""

     Тропинкой в один след,  проторенной в снегу,  я шел  в  город.  У
домика   на  окраине,  где  когда-то  я  увидел  "кепку",  сидел  Фома
Филимонович. Я прошел мимо него как незнакомый человек.
     Вечерний сумрак все плотнее прижимался к строениям города.  Улицы
были заметены снегом. На тротуарах - сугробы, и никто не расчищает их:
нет  хозяина  в  городе,  нет хозяйской руки.  Оккупантам не до уборки
улиц,  они заняты  другим.  Каждый  день  идут  составы  на  запад,  в
Германию.  Увозится  даровая  рабочая сила на подневольный,  каторжный
труд.  Люди сгоняются из окрестных  деревень,  их  хватают  в  городе,
периодически  устраиваются  облавы.  Кругом  идет  ничем  не прикрытый
грабеж. Увозится все, что имеет хоть какую-нибудь ценность: древесина,
железный лом,  кровельное железо, зерно, фураж, скот, кирпичи, рельсы,
стекло,   сырая   необработанная   кожа,   медь...   Доламывается    и
растаскивается то, что чудом уцелело от огня, снарядов и бомб...
     Криворученко был уже там,  где ему надлежало быть в это время. Он
стоял  и  читал  наклеенную  на  заборе газету.  Я прошел мимо,  подал
условный знак следовать за мной и направился дальше.
     Фома Филимонович  топтался  на  перекрестке  с  кисетом в руках и
держал в руках цигарку. Когда он закурил и от этой сверхмощной цигарки
пошел дымок, я понял, что все идет благополучно и никакого "хвоста" за
мной нет.
     Старик пустил  для ясности два-три густых облачка и пошел налево.
Я последовал за ним, а за мной - Криворученко.
     Потянулся высокий,    покосившийся    деревянный    забор.   Фома
Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез.  Впереди никого не  было.
Темнота  уже  плотно  заволакивала  улицу.  Я  дошел  до  щели  и тоже
протиснулся в  какой-то  двор.  Я  лишь  успел  мельком  взглянуть  на
немецкую надпись на заборе около щели: "Ахтунг! Флекфибер!" "Внимание!
Сыпной тиф!"
     Я усмехнулся  и  осмотрелся.  Двор  был  велик  и  сплошь завален
грудами кирпича,  железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое
здание.  Удар  бомбы  превратил  его  в  развалины.  Опаленные  огнем,
почерневшие от дыма  куски  уцелевшей  стены  угрожающе  нависали  над
тоненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин.
     Тропка вела в самую глубь развалин.  Я сделал несколько  шагов  и
услышал  позади  скрип  снега.  Я  хотел  оглянуться,  но  не  успел -
Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости.
     - Экий,  брат, ты медведь! - проговорил я, с трудом переводя дух.
- Ну-ну, пойдем скорее... Успеем еще...
     Тропка проползла  сквозь развалины и привела нас к "хоромам" Фомы
Филимоновича.  Мне показалось,  что это землянка,  заваленная  снегом.
Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы.  Из нее вперемешку
с густым дымом вылетали искры.
     Фома Филимонович  ждал  нас  у  входа,  запустив пальцы в бороду,
отороченную густым инеем.
     - Прошу,  дорогие гости!  - пригласил он и повел за собой вниз по
ступенькам.
     Мы пробирались  в кромешной темноте,  держась руками за стену.  Я
насчитал двенадцать ступенек.
     - Надежные у меня хоромы,  - слышался голос старика.  - Подвалище
глубокий. Здесь раньше банк был.
     Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравнительно просторном
помещении.  Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком,  в
которой  даже  Криворученко  мог стоять не сгибаясь.  Все ее убранство
составляли два топчана,  стол между ними, две табуретки, железная печь
с   длинной  трубой,  уходящей  в  глухую  стену,  и  что-то,  имеющее
отдаленное сходство с комодом.
     На столе стояла керосиновая лампа. Царил полумрак. Но, когда Фома
Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее.
     Как ни  угрюмо  было убежище старика,  оно все же дохнуло на меня
милыми домашними запахами,  уютом и  покоем.  Самовар,  прижавшийся  к
железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце
лечи.
     - А это моя наследница, - сказал Кольчугин.
     Ко мне подошла тоненькая,  стройная девушка  с  еще  полудетскими
чертами  лица.  Она  подала  мне маленькую горячую руку и назвала себя
Татьяной.  Пожимая  ей   руку   и   как-то   неуклюже   раскланиваясь,
Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась.
     У нее были чистые,  доверчивые и немного печальные  серые  глаза.
Природную, естественную грацию подчеркивало даже простенькое сатиновое
платьице.  Ткань от частых стирок до того  проредилась,  что  казалась
прозрачной.
     Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я подвел его поближе к
свету  и вгляделся в обросшее курчавой бородкой и продубленное ветрами
и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко
расцеловались.
     - Тут,  братцы,  можете секретничать  как  хотите,  -  проговорил
Кольчугин.  -  Тут  нет  никакой опаски,  а если кто нагрянет...  - Он
подошел к комоду,  сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в
стене, - сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не отыщет. А если
хотите одни остаться, то мы с внучкой откомандируемся.
     Я решительно запротестовал и дал понять, что не собираюсь таиться
ни от старика, ни от Тани.
     Довольный, Фома  Филимонович  поставил на место комод,  подошел к
Криворученко, взял его за борт полушубка и спросил:
     - Так это ты пароль Кондратию Филипповичу притащил?
     - Я, Фома Филимонович.
     - А кто сказал тебе?
     - Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел.
     - Трофим?
     - Да, Трофим Степанович.
     - Видать, он тебя и с партизанами свел?
     - Наоборот, партизаны с ним познакомили.
     Таня сняла  с  самовара  трубу,  обтерла  его тряпкой,  продула и
попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел
приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол.
     На столе появились фаянсовые кружки,  чайник.  Белая  скатерть  с
синей   махровой   каймой,  стираная-перестиранная,  оживила  скромную
обстановку.
     - Ты   что,   дедок?  -  удивленно  спросил  я,  видя,  что  Таня
расставляет тарелки. - Угощать собираешься?
     - А как же! Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, - он
подмигнул мне, - а ты все ломался.
     - Напрасно, отец. Время дорого... Мы...
     Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил
фразы.  Видно,  мало  было радости у этих людей и давно не сидел за их
столом близкий человек.
     Я быстро сбросил пальто и сел за стол. Собственно, торопиться мне
было некуда.  Прошло всего сорок пять минут,  как  я  покинул  Опытную
станцию.
     Семен последовал моему примеру.  Он отстегнул от  поясного  ремня
флягу,  выразительно  посмотрел  на  меня и приладил ее,  чтобы она не
упала, к заварному чайнику.
     Таня подала  на  стол  большую  сковороду  с  пузатыми,  докрасна
зажаренными карасями и солонку с крупной серой солью.
     - Что это за надпись грозная красуется на вашем заборе? - спросил
я Кольчугина.
     - Это  Таня  смастерила,  -  ответил  старик.  - Туда,  где такая
вывеска,  немцы в жисть ногой не ступят. Уж больно боятся они сыпняка.
Пуще, чем черт ладана.
     Мы рассмеялись выдумке  Тани.  Семен  разлил  спирт  по  кружкам,
разбавил его водой, мы чокнулись и выпили. Таня, едва пригубив кружку,
поставила ее на стол.
     - На-тка,  откушай карасика!  - И старик подсунул сначала мне,  а
потом Семену по жирной, чиненной пшеном рыбине. - Знатная рыбешка! Все
ребята свои выручают, подбрасывают.

        "22. ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЛЕСУ ПОД ПЕНЗОЙ"

     Прикончив пятого  карася,  я  вооружился  карандашом,  бумагой  и
быстро исписал целый листок.  Это было мое первое донесение.  Я  отдал
его Семену, и он молча кивнул.
     Потом я спросил Семена:
     - Кто у тебя радист?
     - Раздушевный паренек шестнадцати годков и ростом с винтовку.
     - Постарше не было?
     - Да я этого ни на кого не променяю.  Золото,  а не  парень!  Был
постарше... Я же дважды к вам прыгал...
     - Как это - дважды?
     - А так. Накрохина помните?
     - Конечно.
     - Так вот, первый раз я прыгал с ним.
     - Ну... и в чем дело? Что ты тянешь?
     - Да тут длинная история...
     - Ну, ну, выкладывай!.. Будете слушать? - спросил я хозяев.
     И Фома Филимонович и Таня дружно закивали.
     - Смотрите, - предупредил Семен, - минут пятнадцать украду у вас,
но послушать стоит, не пожалеете.
     Закурили. Семен  пересел  с  топчана   на   табуретку   и   начал
рассказывать "длинную историю".

     - Погода в тот день стояла неважная.  С полудня запуржило, задула
поземка, а к вечеру закрутила метель. Я и Накрохин решили, что в такую
погоду о вылете и думать нечего. Метет так, что за десять шагов трудно
что-нибудь разобрат