ной реакцией. Я встал здоровым.
     В полдень меня принял полковник Решетов.  Я увидел то же  хмурое,
суровое  лицо,  те  же  внимательные  и  как будто сердитые глаза.  Он
по-прежнему то и дело массировал свою поврежденную левую руку.
     Встретил он меня приветливо:  вышел из-за стола,  обнял, довел до
кресла и усадил.
     Беседа затянулась часа на три.
     Полковника интересовало буквально все, что происходило на Опытной
станции.   Я   восстановил   в   памяти   все  события  и  изложил  их
последовательно, день за днем, перечислил всех обитателей станции, дал
им характеристику, а затем отвечал на бесчисленные вопросы полковника.
     - Вы уверены, что Габиш полковник? - спросил он.
     - Конечно.  Я  видел его в форме полковника,  и обращаются к нему
все как к полковнику.
     - Значит, русским языком он владеет сносно?
     - Вразумительно. Может обходиться без переводчика.
     - А Гюберт?
     - Хорошо. Так же, как и своим, только с акцентом.
     Полковник Решетов   вставал,  прохаживался  по  кабинету,  вертел
карандаш между пальцами,  вглядывался в карту,  висевшую на  стене,  и
снова усаживался против меня в кресле.  Он все время был в движении, в
мыслях и ставил все новые вопросы.
     - Значит, гауптман Гюберт - заядлый охотник?- спросил он.
     Я подтвердил.
     - Это интересно. Очень интересно! А кто из них - Габиш или Гюберт
- посоветовал вам заинтересовать Саврасова деньгами?
     Я ответил, что Гюберт.
     - А как отнесся к этому Габиш?
     - Он рассмеялся и сказал, что "это есть умно"!
     - А  какую  цель  преследовали  вы,  давая  указание   Кольчугину
закрепиться на Опытной станции?
     Я пояснил. Фома Филимонович, став необходимым спутником гауптмана
в  охоте,  сможет упрочить свое положение и информировать Криворученко
обо всем, что происходит на Опытной станции.
     - Разве я поступил не так? - спросил я.
     - Вы поступили совершенно правильно! - успокоил меня полковник. -
Кольчугин, говорите, человек вполне надежный?
     - Да. За него я могу поручиться.
     - Ну хорошо,  - сказал Решетов. - На сегодня довольно. Я полагаю,
что пора послать гауптману Гюберту такую телеграмму...  Пишите.  -  Он
подал  мне  блокнот  и  карандаш.  -  "Саврасов  месяц назад арестован
присвоение  крупных  денежных  сумм  и  подделку  отчетных  документов
осужден десять лет". Как вы находите?
     - Пилюля для них неожиданная и горькая...
     - Что  поделать,  -  усмехнулся  Решетов.  -  Все  равно придется
глотать.  Раз  он  так  любит  деньги...  Не  меньше,  чем  вы.  -  Мы
рассмеялись.  - Вы не кладите карандаш,  пишите дальше:  "Брызгалов из
больницы   выписался,   веду   розыски.   Сообщите,   как    поступить
радиостанцией". Вот так. Теперь все.
     - Когда отправить эту телеграмму?
     - Дней  через  десять  - двенадцать после того,  как вы уведомите
Гюберта, что прибыли благополучно.
     - Понимаю.
     Полковник взял из моих рук блокнот,  перечитал телеграмму вслух и
заметил:
     - Пожалуй,  так будет правильно.  Вы дали Саврасову телеграмму, а
вам  ответили,  что  его  нет.  Вы  выехали  или  вылетели  на место и
разузнали все подробности.  Времени вполне достаточно.  Все коротко  и
предельно ясно.  Для порядка порадуйте их кое-какой информацией. Ну, а
этих ваших новых "друзей",  шестерых железнодорожников, мы постараемся
сегодня  же  устроить...  О  них  можно будет сообщить дополнительно и
по-разному.  Все это мы обсудим.  Кстати, вы хорошо запомнили фамилии,
имена, пароли, не перепутали?
     - Надеюсь, что нет... А Константина вы видели?
     - А как же! Он сидел в этом же кресле, в котором сидите вы.
     - Интересно, какое впечатление произвел он на вас?
     - Как  вам  сказать...  -  Решетов  на мгновение задумался.  - Во
всяком случае,  человек решительный и преданный.  Ведь он очень  много
перенес,   много  выстрадал  и  не  согнулся.  Ну  и  дал  же  он  вам
аттестацию!..
     - Я думаю...
     - Когда я назвал Константину имена Отто Бунка,  Гюберта, Похитуна
и прочих гадов из этого гнезда и сообщил,  что пилот, который его вез,
- уцелел, парень задумался.
     - То есть? - поинтересовался я.
     - Задумался  и  сказал:  "Вот  оно  что...  Значит,  кто-то   вас
информировал?  Понятно! Вопросов я вам, товарищ полковник, задавать не
буду,  так как знаю,  что вы мне на них не  ответите,  но  теперь  мне
кое-что  ясно.  Придется  произвести  переоценку  некоторых фигур".  С
уверенностью он, конечно, ничего сказать не может...
     Мы помолчали.  Полковник искоса поглядывал то на меня, то на свою
руку, затем встал и спросил:
     - Вы хотели бы повидаться с женой?
     Ну что я мог ответить?  Конечно,  хотел бы,  но пока идет  война,
это, вероятно, невозможно. Я так и сказал.
     - Невозможного ничего нет, - объявил Решетов. - Так вот... Завтра
возьмите  мою машину и съездите в Л.,  на аэродром.  И встретите жену.
Самолет должен прилететь к шестнадцати часам...
     Кажется, я изменился в лице.
     - Завтра? - растерянно, глупо улыбаясь, переспросил я.
     - Да,  да.  Ее по нашему вызову отпустили на пять суток. Ведь она
работает в госпитале.  Мы подумали с Фирсановым и решили, что, чем вам
ехать  туда,  лучше ее сюда вызвать.  Тем более что вы с самого начала
войны не виделись.  Да и вообще ей надо немного...  -  Что  "немного",
полковник  не договорил,  а сделал неопределенный жест рукой.  - Идите
отдыхайте!
     Я скатился  с  седьмого этажа,  не чувствуя ступенек,  и пришел в
себя лишь на морозном воздухе.
     Значит, Маша работает в госпитале? А как же дочурка, как Танечка?
Возьмет ее Маша с собой?  А  почему  бы  и  нет?  Таньке  сейчас...  Я
подсчитал...  Да, ей сейчас уже четыре года и восемь месяцев. Конечно,
они прилетят вместе.
     Но прилетела одна Маша.
     Я сразу заметил ее среди  пассажиров,  вышедших  из  самолета,  и
бросился навстречу.  Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей
шубке, с маленьким чемоданом в руке. Она стояла и искала меня глазами,
а увидев,  пошла быстро,  ровными,  мелкими шажками,  такой знакомой и
родной походкой.  Но не дойдя до  меня  шага  два,  она  остановилась,
прижала  руку к груди и как-то странно посмотрела на меня.  Я подумал,
что ей стало  плохо,  только  не  мог  догадаться  отчего.  Потом  она
улыбнулась.  Улыбнулась  тихой  улыбкой,  как  улыбаются  лишь  тяжело
больные или чем-то потрясенные люди.
     Я схватил ее,  обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять
улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы.
     - Машенька!  Что  с  тобой?  -  Я расцеловал ее в теплые щеки,  в
глаза, в губы. - Я же тут, с тобой!.. Успокойся.
     Но она  все  плакала  и  только  через  минуту,  тяжело вздохнув,
проговорила:
     - Нет у нас больше Таньки, Кондрат!..
     У меня  сжало  горло.  Я  почувствовал  смертельную  усталость  и
слабость во всем теле.  Все вокруг стало чужим и безразличным.  Потом,
боясь,  что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел
сам не знаю куда.
     Мы медленно  шли  по  расчищенной  от   снега,   асфальтированной
дорожке,  и  Маша тихо,  как бы опасаясь,  что кто-то услышит про наше
горе, рассказывала, как все случилось.
     Это произошло  еще в августе сорок первого года,  когда эшелоны с
эвакуированными пробивались в глубь страны,  на восток.  В ночь на  26
августа  на поезд налетели фашистские бомбардировщики...  Осколок убил
девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка.
Она выжила.  Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда
встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не
хотела.  Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с
нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть
дочери...
     Маша умолкла и молчала до самой квартиры.  И я молчал.  И  думал.
Много горя выпало на долю Маши.  На шестой день войны погиб ее старший
брат - командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй
брат, летчик-испытатель. А теперь Таня...
     Я знал,  что у каждого человека,  рано или  поздно,  бывает  своя
невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много!
     Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года.  Эту
дату  я  не  забуду.  И  врагам  ее припомню.  Сделаю все,  что в моих
силах!..
     Когда пять  суток  спустя  я  провожал Машу в обратный путь,  она
сказал:
     - Кондрат...   В   степи,  недалеко  от  станции  Выгоничи,  есть
маленький холмик.  Я обложила  его  камнем...  Четырнадцать  шагов  от
выходной  стрелки  железнодорожного  пути,  став  спиной к водокачке -
строго вправо.  Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там...
Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется...
     - Хорошо, хорошо! - прервал я ее. - Я все понял...

     Шесть дней  спустя,  в  ночь  на   воскресенье,   меня   разбудил
телефонный звонок.
     Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:
     - Какого дьявола вам надо?!
     - Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?
     - Майор Стожаров.
     - Порядок!  Говорит Петрунин.  Неужели вы  так  крепко  спите?  Я
барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете?
     - Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?
     - Считайте,  что имеете.  Михаил Иванович Калинин подписал Указ о
награждении вас  орденом  Красного  Знамени,  Криворученко  и  радиста
Ветрова  - орденами Красной Звезды,  а Кольчугина - медалью "За боевые
заслуги". Ясно?
     Я ничего не ответил - не нашелся. И принял это сообщение довольно
равнодушно.  Еще слишком  сильна  была  боль,  от  которой  я  не  мог
оправиться.  Все думал о Тане.  Не хотел думать,  глушил в себе мысли,
но... ничего не получалось. А тут...
     - Вот и все,  - подвел итог майор Петрунин. - И прошу учесть, что
я первый вас поздравил.
     - Учту, - угрюмо бросил я.
     Через несколько  дней  мне  приказали  вылететь  к  подполковнику
Фирсанову.  Я  быстро  с радостью собрался.  Горестные мысли и щемящая
печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу.  Скорее к  новым
делам, к беспощадной борьбе.
     Теперь все эти  дни  в  прошлом.  Теперь  это  воспоминания.  Они
приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.

        "32. ДОКТОР НАНОСИТ ВИЗИТ"

     День был на исходе.  Я,  майор Петрунин, лейтенант Воронков и еще
два офицера из отдела полковника Решетова ехали "встречать" Доктора.
     В два часа ночи он должен был выброситься на нашу территорию.
     Этому предшествовал оживленный обмен радиограммами между  мной  и
Гюбертом: уточнялись даты, место приземления.
     Машина плавно катилась по чистому и  ровному  шоссе.  Я  сидел  в
кабине,  откинувшись на спинку сиденья,  и дремал: долгая езда укачала
меня.
     В пути  мы  дважды  попадали  под  дождь,  и я серьезно опасался,
сможет ли машина добраться до отдаленного от шоссе и жилых мест пункта
встречи, к которому вел длинный отрезок обычной грунтовой дороги.
     Перед развилкой Петрунин забарабанил по крыше кабины и крикнул:
     - Сворачивай направо!
     Шофер остановил  машину,  сошел  на  землю  и,  оглядев   дорогу,
проворчал:
     - Гиблые места!
     - Не паникуй, Петя! - сказал Петрунин.
     Петя почесал в затылке и полез обратно в кабину. Машина съехала с
шоссе на большак и сразу завиляла из стороны в сторону.  Мы поехали по
жидкой грязи медленно, на второй скорости. Спасало то, что под верхним
оттаявшим слоем земли лежал еще мерзлый слой.
     - Жми, жми, Петя! - подбадривал Петрунин.
     - "Жми,  жми"!  -  ворчал  тот.  -  Начнешь  жать  -  обязательно
заночуешь в кювете!
     Он ловко  выруливал  машину,  а  машина  так и норовила сползти с
горбатого большака в кювет.  А тут  еще  клонящееся  к  закату  солнце
играло своими лучами в лобовом стекле и слепило глаза.
     Кое-как, перегрев мотор,  мы преодолели этот злосчастный участок,
но  перед  самой  деревенькой  все-таки  основательно завязли.  Задние
колеса затянуло в канаву,  и машина прочно села на дифер. Мы выбрались
из кузова.
     Шофер повздыхал,  выругался и отправился в деревню.  Вслед за ним
ушел и Петрунин.
     Вернулись они с двумя бревнами.  Мы стали "вываживать"  машину  и
кое-как вытянули ее из канавы.
     В деревню  попали  затемно.  Остановились  в  доме   председателя
колхоза и остаток вечера прокоротали за чаем и разговорами. В половине
первого я и  майор  Петрунин  покинули  дом,  предварительно  еще  раз
проинструктировав  остающихся.  Мы взяли с собой мешок с сухой паклей,
банку с машинным маслом, бутылку с бензином, ракеты и ракетницу.
     Ночь стояла  тихая,  полная  какого-то значительного спокойствия.
Все небо было усеяно звездами.  Луна уходила за горизонт и, прячась за
тучку, как бы подмигивала нам.
     Подмораживало. Лужицы,   затянутые   тонким    матовым    ледком,
похрустывали под ногами.
     - Погодка на нас работает,  -  заметил  Петрунин.  -  Обратно  по
морозцу быстро выберемся.
     Мы вышли  из  деревни,  миновали  кладбище,  обогнули   небольшую
березовую рощу, наполненную бодрящим весенним ароматом, перебрались по
мостику через крошечную речонку и зашагали по открытому  полю.  Пройдя
два километра,  увидели белый шест - метку, поставленную нами заранее.
Мы вынули из мешка паклю и выложили из нее на земле круг трех метров в
диаметре. Паклю полили машинным маслом.
     Петрунин зарядил ракетницу,  я приготовил карманный  фонарик.  Мы
закурили и стали ждать.
     Минут за пятнадцать до назначенного времени с  запада  послышался
стонущий  рокот  мотора.  По  звуку мы без труда определили,  что идет
немецкий самолет.
     - Смотри, еще спутает, - заметил Петрунин. - Возьмет да и пройдет
стороной.
     - Не должен, - сказал я. - На всякий случай надо посигналить.
     Я поднял в небо сильный фонарик и просигналил условленным шифром.
     Кажется, Петрунин  оказался  прав  -  самолет  явно  отклонялся в
сторону и удалялся.  Шум его мотора становился глуше.  Тогда я плеснул
из  бутылки  бензина  на  паклю,  чиркнул спичку,  и пакля,  мгновенно
вспыхнув,  загорелась круговым  пламенем.  Звуки  мотора  стали  вновь
нарастать  и  приближаться.  Наш  сигнал заметили.  Самолет снизился и
проплыл над головами.
     Я отошел в сторону, и снова начал сигналить фонариком.
     Самолет трижды подмигнул нам зеленым огоньком.
     - Все идет, как по нотам, - проговорил Петрунин и начал подливать
в огонь масло.
     Самолет развернулся  и  снова  пошел  на  нас.  Под его крылом на
мгновение зажегся красный фонарик.
     - Прыгнул, - сказал я. - Гаси костер.
     Красный огонек подтверждал  прыжок.  Петрунин  начал  затаптывать
костер.  Я напряженно всматривался в звездное небо и наконец заметил в
нем купол парашюта и болтающуюся на стропах человеческую фигуру.
     Доктор не  мог похвастаться точностью приземления.  Его сносило к
деревне, и я побежал.
     Он опустился шагах в четырехстах от огня, упал животом на землю и
остался лежать неподвижно.  Я подходил,  мигая  фонариком,  но  он  не
поднимался.  Я решил было,  что Доктор ушибся или потерял сознание, но
тут же услышал,  как щелкнул затвор пистолета.  Доктор  готов  был  ко
всяким случайностям.
     - Кто?  - повелительно крикнул он,  когда я остановился от него в
двух шагах.
     - Хомяков, - ответил я. - Вы не ушиблись?
     - Как будто нет.
     - Ну вот и великолепно! А помните, как вы боялись прыгать?
     - Было, было... - И Доктор упругим движением вскочил на ноги.
     Я осветил его лучом фонарика.  На нем была армейская шапка-ушанка
с  вдавлинкой  вместо  звезды,  стеганый  ватный  костюм  и солдатские
кирзовые сапоги.
     - Выключите   фонарь,   -  сказал  он  мне  и  протянул  руку.  -
Здравствуйте,  Хомяков! Жребий брошен! Точь-в-точь, как в американском
кинобоевике...
     Я почувствовал,  что  рука  Доктора  по-прежнему  была  в  тонкой
перчатке. Доктор сунул пистолет в карман.
     Я спросил:
     - Кто вас провожал?
     - Гауптман... А кто там вытанцовывал над огнем?
     - Один  из  тех шести,  - ответил я.  - Он достал машину.  Сам за
шофера. Он сейчас подойдет.
     Доктор угостил меня сигаретой, осветил зажженной спичкой мое лицо
и спросил:
     - Куда мы сейчас?
     - В Москву. Куда же еще? Я ведь сообщил, что все подготовил.
     - Понимаю, понимаю. - И он, пыхтя дымом, поглядел по сторонам.
     Подошел майор Петрунин.
     - Познакомьтесь, - предложил я.
     Доктор протянул руку, не называя себя, и лишь промолвил:
     - Очень приятно.
     - Звонарев, - отрекомендовался Петрунин.
     - А как с парашютом? - спросил Доктор.
     Я сказал,  что оставлять здесь парашют нельзя и что его  придется
захватить   с   собой,  а  по  дороге  где-нибудь  припрятать.  Доктор
согласился. Петрунин скатал парашют, затиснул его в мешок из-под пакли
и взвалил на плечо. Мы тронулись к деревне.
     - Значит, прямо в Москву? - спросил Доктор.
     - Сначала зайдем в деревню, - ответил я.
     - А зачем? - поинтересовался Доктор.
     - Машина наша стоит у отца Звонарева.
     - А как там?
     - Это  что-то  на  вас  не  похоже,  Доктор,  -  усмехнулся я.  -
Деревушка глухая, в девятнадцать дворов. Остались одни бабы да деды...
     - Оно конечно, - бодро ответил Доктор, но тут же спросил: - А нас
по дороге в Москву не прихлопнут на контрольных пунктах?
     - Мы ночью не поедем, а днем не проверяют.
     - А где же мы будем торчать до утра?
     - У отца Звонарева.
     - Удобно?
     - Удобнее  и  быть  не может,  - вмешался в разговор Петрунин.  -
Старику моему уже за восемьдесят стукнуло, и он глух, как доска.
     Немного помолчали, потом я спросил:
     - Что нового на станции? Все живы?
     - Там все по-старому, вот у вас тут дела неважные...
     - Именно?
     - А Саврасов? Завалился?
     - Тут уж я ни при чем. Без меня это стряслось.
     - Идиотина!  -  сказал  Доктор.  -  Денег  ему  не  хватало!..  А
Брызгалова не отыскали?
     - Нет.
     - Ну этого-то я найду, - уверенно заявил Доктор.
     "Едва ли", - подумал я.
     Подходя к деревне, Доктор осведомился:
     - Радист Курков далеко?
     - А что?
     - Надо же отстучать Гюберту.
     - Все  сделаем.  К  обеду  господин  Похитун  доложит   гауптману
телеграмму.
     Когда вошли в деревню, Доктор заметил:
     - Действительно,   медвежий   уголок.   Тут  можно  целый  десант
высадить, и никто не почешется. Сказано, Русь-матушка...
     У дома  председателя колхоза я предупредительно пропустил Доктора
вперед и сказал:
     - Сюда... вот сюда...
     Доктор толкнул дверь,  вошел в освещенную комнату и тут  же,  без
команды, поднял руки: на него в упор смотрели три пистолетных ствола.

        "33. НОВОСТИ"

     К моменту  прибытия  Доктора  люди  полковника Решетова проделали
большую работу.  Помимо  Саврасова  и  Брызгалова,  были  выловлены  и
разоблачены  еще шесть вражеских агентов,  переданных Гюбертом под мое
начало.  Многое сообщил Курков,  явившийся с повинной и не  пожелавший
работать на врага.
     Доктор не стал запираться.  Умный, умудренный многолетним опытом,
искушенный в делах разведки,  он понял сразу,  что попался крепко.  Он
избрал правильный путь, решил признаться во всех своих преступлениях и
хотя бы частично искупить этим вину.  И он признался. Он вывернул себя
наизнанку.  Прежде всего  он  собственноручно  написал,  по  выражению
Решетова, свой "послужной список", а потом принялся за Габиша, Гюберта
и остальных.
     Он не  пытался смягчить свои преступления,  дал себе убийственную
характеристику,  но не пожалел красок и для своих шефов. Они предстали
перед нами во всей своей красе.
     То, что удалось разведать  мне  за  время  пребывания  в  "осином
гнезде",  составило лишь крохотную долю того,  что сообщил Доктор.  Он
выдал серьезную шпионскую группу Бурьянова,  о которой я не  мог  даже
подозревать.  Он  сообщил о том,  что станция Габиша пров