тут  у  меня
возникла неожиданная мысль: а что, если использовать болтовню Похитуна
в свою пользу для закрепления своего положения?  Я пропускал мимо ушей
ругань Похитуна и думал о своем.
     Сославшись на  то,  что  надо  повидать  инструктора   Рауха,   я
немедленно  отправился  к  Гюберту  и  постучал  в  закрытые двери его
кабинета.
     - Войдите! - разрешил Гюберт.
     По его лицу трудно было  что-нибудь  определить,  на  нем  лежала
маска абсолютного спокойствия.
     - Урок с Константином сегодня не состоялся из-за  его  неявки,  -
доложил я.
     - Ах, так! У вас все? - небрежно спросил он.
     - Нет, не все.
     - Я вас слушаю.
     - Мне он не нравится.
     - Не нравится? - удивился Гюберт. - Чем именно? Садитесь!
     Я понимал,  что  ничем  навредить Константину не могу.  Он сделал
все,  что задумал.  Я рад за него.  Но,  как разведчик,  я должен  был
использовать с выгодой такую удобную ситуацию.
     - На последнем занятии он вел себя подозрительно, - сказал я.
     - То есть? - Гюберт чуть-чуть приподнял брови.
     - Интересовался мной,  спрашивал,  как я сюда попал,  спрашивал о
вас.   Когда   я  пояснял  ему  расположение  московских  парков,  мне
показалось, что он знает их не хуже меня.
     - Почему вы решили доложить мне об этом лишь сегодня?
     То, что Гюберт  вчера  отсутствовал  весь  вечер  и  появился  на
Опытной станции только ночью, я знал точно, и поэтому ответил:
     - Я хотел это сделать вчера,  но мне не удалось. Я дважды пытался
попасть к вам, но вас не было. Кроме того, я считаю, что это не поздно
и сейчас.  Если вы подскажете мне, как себя вести с Константином, то я
надеюсь  прощупать его основательно.  Правда,  он тип очень скрытный и
замкнутый, но мне думается, что я смогу его расшевелить.
     - Не  стоит,  -  произнес  Гюберт.  - С Константином вы больше не
встретитесь.
     - Совсем?
     - Да, кстати, он знает вашу фамилию?
     - Если и знает,  то не от меня.  Я ему не назвался,  - солгал я и
спросил: - А что?
     - Так, между прочим, - ответил Гюберт и, очевидно, для того чтобы
не вызвать у меня  никаких  подозрений,  добавил:  -  Если  вы  с  ним
встретитесь  в городе и он заговорит с вами,  то ни имени,  ни фамилии
своей не называйте. Это лишнее. А то, что вы мне сообщили, заслуживает
внимания. Я учту. У вас все?
     - Все.
     - Хорошо, идите.
     Я направился к инструктору Рауху, затем к Похитуну, а после обеда
собрался в город.

        "18. ВЕСТИ ИЗ ЛЕСА"

     Кольчугин расчищал  от  снега  дощатый  настил,  ведущий  к бане.
Увидев меня, он разогнул спину, снял рукавицу, осмотрел небо и почесал
затылок.
     - Погодка-то,  господин хороший!  - заговорил он.  - Сейчас бы по
первой пороше да по зайчишкам поплутать, а? Стоющее дело!
     - Да, заманчиво, - согласился я.
     - Теперь снег пойдет валить...
     Я согласился и с этим.  Небо затянули тучи, и с часу на час можно
было ожидать снегопада.
     - Куда собрались, господин хороший?
     - Хочу воздуха зимнего глотнуть.
     - Ну, ни пуха ни пера, гуляйте!
     Я вышел  со  двора.  Тропку,  которой обычно пользовались,  идя в
город, занесло снегом, и я пошел по дороге, наезженной автомашинами.
     Морозец пощипывал кончики ушей.  Острые струйки студеного воздуха
проникали под одежду и приятно холодили тело.
     Лес наполняли зимние,  горьковатые запахи хвои.  Я дышал глубоко,
всей грудью.
     Кольчугин оказался  прав.  Не успел я добраться до города,  как в
воздухе тихо и беззвучно запорхали первые снежинки.  Сухие  и  колкие,
они  щекотали  лицо.  А когда я вошел в город,  снег повалил мягкими и
крупными хлопьями.
     За последние  десять  дней я уже третий раз приходил в город,  но
слежки за собой не замечал.  Не заметил ее и сегодня,  хотя все  время
был начеку.
     Я шел не торопясь,  с видом праздношатающегося,  останавливался у
плакатов и объявлений. Время я рассчитал строго.
     Местом для встречи с Криворученко был  намечен  небольшой  район,
где  я  загодя поставил условный знак.  По договоренности удаляться от
знака в ту или другую сторону разрешалось не больше чем на сто  шагов.
Недалеко от единственного оставшегося в городе кинотеатра, где крутили
немецкие фильмы, на деревянном заборе я разглядел свой знак.
     По улице торопливо сновали прохожие.
     Я пошел  дальше,   сдерживая   нарастающее   волнение.   В   моем
распоряжении оставались считанные минуты.
     Я считал шаги: двадцать... тридцать... семьдесят. Довольно.
     Я остановился  возле объявления бургомистра,  недавно вывешенного
на всех улицах,  и стал его  читать.  Бургомистр  настойчиво  призывал
трудоспособных  горожан  записываться  вместе  с семьями на отъезд для
работы  в  германской  промышленности  и  сулил  им  молочные  реки  в
кисельных берегах.
     С обращением я познакомился на всякий случай  заранее.  Сейчас  я
его не читал. Я смотрел на него, и буквы плясали у меня перед глазами.
Волнение ширилось, нарастало, а снег все валил и валил...
     Я отсчитывал про себя секунды:  семь... восемь... двенадцать... и
замер,  скосив налево глаза,  - рядом со мной  кто-то  остановился.  Я
увидел  только  большой  волчий  треух и шелковистую курчавую бородку,
запорошенную снегом. Да и весь человек, залепленный снегом, походил на
елочного деда-мороза.
     Неизвестный тоже решил, видимо, прочесть объявление до конца.
     Его соседство  меня совсем не устраивало.  Вот-вот должен подойти
Криворученко.  Я не допускал мысли,  что  он  заговорит  со  мной  при
постороннем. Криворученко, конечно, пройдет мимо.
     Я с досадой подумал:  "Черт его  принес,  этого  дядю!  Не  нашел
другого времени".
     Я решил отойти и раздумывал  над  тем,  в  какую  сторону  отойти
лучше. Но едва я сделал движение, как неизвестный шепнул:
     - Кондратий Филиппович, дорогой!.. Это я...
     Нет, я даже не повернулся.  В этом не было нужды.  Голос Семена я
мог различить из тысячи голосов. И я его узнал.
     Впившись глазами в обращение, я вздохнул:
     - Семенка!..
     А как мне хотелось расцеловать его!
     - Да, да, я... Все в порядке! - шепнул он.
     - Времени в обрез, - процедил я сквозь зубы.
     - У меня тоже... И подвода ожидает, - торопливо проговорил Семен.
- Ш-ш...
     Подошла женщина.  Ее,  очевидно,  привлекло   любопытство:   двое
читают,  почему ей не почитать. Может быть, что-нибудь интересное. Но,
пробежав глазами текст обращения,  она шумно вздохнула  и  ушла  своей
дорогой.
     - Говори скорее, - торопил я. - Где бросили якорь?
     - В  двенадцати  километрах.  Лес  густющий,  болото,  глухомань.
Назначайте, где лучше встретиться.
     - В кино. Запомни, в кино. Я укажу дату и время...
     - Не пойдет,  - прервал меня Криворученко.  - В городе  меня  уже
знают  -  я  три раза привозил в баню дрова из леса и сейчас привез...
Личность для посещения кино неподходящая...
     Это меня обескуражило. Другого варианта я не подготовил.
     - У вас на Опытной станции,  -  продолжал  Криворученко,  -  есть
истопник Кольчугин. Попытайтесь его использовать.
     Я не поверил собственным ушам.
     - О ком ты?
     - О Кольчугине, Фоме Филимоновиче.
     - Откуда ты его знаешь?
     Криворученко молчал.  Приближались мужчина и женщина.  Они тащили
за  собой  санки,  на которых была укреплена бочка с водой.  Когда они
прошли, Семен ответил:
     - Сказал командир партизанского отряда. Я был у него. Кольчугин -
участник городского  подполья.  Он  прорвался  к  вам  при  содействии
старшего  подпольной группы,  а тот работает в управе...  У Кольчугина
два сына на той стороне. Одного звать Петром, второго - Власом.
     - Тут не провокация?
     - Что вы! И лесник говорил мне о Кольчугине.
     - Какой лесник?
     - Связной между партизанами и подпольем.
     - Что он говорил?
     - Что Фома Филимонович вернейший человек. Его сразу не раскусишь.
     "Куда там!" - подумал я и спросил:
     - Кольчугин знает, кто я?
     - Откуда он может знать?  Никто не знает, кроме командира отряда,
а он - здешний секретарь райкома.  Я было  решил  встретиться  с  вами
через   Кольчугина,   но  потом  не  рискнул.  Лучше  вы  сами  с  ним
сговоритесь.  Он считает вас предателем,  сообщил об этом подполью,  и
подпольщики уже хотели казнить вас...
     - Здорово! Только этого и не хватало... Вас двое?
     - Да, я и радист. Это уже второй... Тут целая история...
     - Ладно. Это потом. Отстучи сегодня же, что у меня все в порядке,
а подробности после беседы.  Да... Передай срочно, что между городом и
селом  Поточным  разбазирован  авиаполк.  Пусть   его   кроют.   Пусть
немедленно   положат  кого-нибудь  из  наших  в  больницу  под  именем
Брызгалова. Все. Иди. Дня через три жди мои сигналы. Понял?
     - Да, да... А если Кольчугин будет ломаться, вы ему шепните: "Как
лес ни густ, а сквозь деревья все же видно". Это их пароль.
     - Добре! Иду...
     Криворученко отошел.  Я "дочитал" обращение  до  конца,  мысленно
поблагодарил бургомистра за то,  что оно такое пространное,  и зашагал
домой.
     Снег кружил в воздухе, и трудно было определить, откуда он летит:
то ли сверху, то ли снизу. Удачная погодка!

     В эту ночь я долго не мог  заснуть,  но  теперь  уже  от  избытка
радостных мыслей.
     Я лежал на койке с закрытыми глазами,  в  полной  темноте.  Пурга
бесновалась и выла снаружи, возилась в печной трубе, скреблась в окно,
а я все думал и думал.
     Вначале я  мысленно  побывал  в глухомани,  где укрывался Семен с
радистом.  Успел ли он добраться до места?  Хотя в лесу пурга  не  так
страшна,  как в степи. Всего двенадцать километров разделяло нас. Но я
лежал в теплой комнате,  на простыне и подушке,  под одеялом, а они?..
Они,  наверное,  жмутся  друг  к другу в какой-нибудь норе,  дрожат от
стужи,  а над ними темень,  вьюга...  А может быть, радист отстукивает
сейчас  ключом,  и его точки-тире жадно ловит радиоцентр партизанского
штаба.
     Потом я постарался суммировать все, что накопил в своей памяти за
это время и что необходимо было передать на Большую землю.  Получилось
немало.  Во  всяком  случае,  на  первых  порах радист будет обеспечен
работой по горло.  Надо сообщить, что нашелся Вилли, и что Вилли - это
и  есть  гауптман  Гюберт,  о котором говорил Брызгалов,  что Гюбертом
руководит  полковник  Габиш,  что  я   познакомился   с   Доктором   -
Шляпниковым, что в район станции Горбачеве выброшен радист Курков, что
опустившийся на нашу землю под Каширой Константин - герой и  настоящий
человек,  что,  наконец,  "осиное  гнездо",  как  мы  и  предполагали,
занимается подготовкой и  переброской  на  нашу  сторону  разведчиков,
радистов и диверсантов.
     Напоследок мысли мои закружились вокруг старика Кольчугина. Хорош
старик!  Молодчина!  Залез  головой  по  самую  шею  в  пасть  зверя и
действует! Вот это подлинно русская душа, советский человек!
     И теперь мне ясно, зачем он приглашал меня в гости и предупреждал
о молчании. Он намерен был передать меня подпольщикам. Только и всего!
И получилось бы довольно забавно, особенно если бы меня прикончили. Ну
ничего...
     При выполнении задачи, которая на меня возложена, такие переплеты
не только вероятны, но и вполне естественны.

                        19. ОБЪЯСНЕНИЕ В БАНЕ

     День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра
топили  баню,  и  в  ней  поочередно,  в порядке субординации,  мылись
обитатели Опытной станции.  Из банной  трубы  струился  витой  столбик
дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы,
сереющей на снегу.
     В бане   хлопотал   старик  Кольчугин.  Но  топкой  его  дело  не
ограничивалось:  Гюберт,  Шнабель  и  Раух  использовали  старика  как
банщика,  заставляя его натирать себе спины.  Гюберт, подчеркивая свое
знание России, парился до одурения.
     Сейчас Фома  Филимонович таскал в баню охапки дров,  а я сидел на
скамье возле дома  и  ожидал  своей  очереди.  Ожидал  и  наблюдал  за
стариком,  обдумывая,  как похитрее обставить решительное объяснение с
ним.
     Кольчугин подошел ко мне и сказал:
     - Через полчасика пожалуйте,  господин хороший.  Знатная  сегодня
банька вышла. Даже гауптман отблагодарил.
     - А спину потрешь? - спросил я.
     - Можно потереть.  А можно и веничком... березовым веничком. Куда
лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.
     - Гауптмана ты тоже веничком полощешь? - поинтересовался я.
     - Кто что любит, господин хороший.
     - А  воды хватит?  - спросил я,  вспомнив,  что в прошлый раз мне
едва удалось домыться.
     - Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь...
     Он зашагал по деревянному настилу к бане,  а я отправился к  себе
за мылом, полотенцем и бельем.
     По дороге я заглянул к Похитуну.  Он валялся в приступе хандры на
своей  разрытой,  неопрятной постели,  ворочался с боку на бок,  охал,
вздыхал, кряхтел и кашлял.
     - Мылись? - поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.
     - Делать мне больше нечего!  - ответил Похитун и повернулся лицом
к стене.
     "Грязная тварь!" - подумал я.
     Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою
водку и знал,  что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день
я  не  хожу  в  город и что рассчитывать на угощение не приходится.  Я
отправился в баню.
     В предбанник,  совершенно  темное  помещение без окон,  вместе со
мной белым облаком ворвался холодный воздух.  В лицо пахнуло теплом. Я
захлопнул  за собой дверь,  накинул цепочку,  задвинул защелку и начал
раздеваться.
     Фома Филимонович,  раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле
глухо клокотала закипавшая вода.  Огонь из печи бросал золотые отсветы
на  стену  и лавку,  на которой я сидел.  Перегоревшие березовые дрова
излучали жар. Приятно попахивало смолой.
     - Сейчас  мы  парку  свежего  поддадим!  - весело объявил старик,
когда я перешагнул порог бани.
     Я остановился.  Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул
большим ковшом воду из бочки,  нацелился и плеснул ее на  накалившиеся
камни.  С  шипением  и  свистом  мощной струей вырвался сухой пар.  Он
заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.
     - Могу еще подбавить, - сказал Кольчугин.
     - Хватит и этого за глаза.
     - Тогда пожалуйте, - пригласил старик.
     Я нерешительно полез на  полку,  осторожно  ступая  на  скользкие
приступки.
     - На гору!  На гору! - подбодрил меня Фома Филимонович, видя, что
я замешкался на предпоследней приступке.
     Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло.
Пар  пробирал  до  костей,  дышать  было  нечем.  Но я не хотел терять
репутации в глазах Фомы Филимоновича,  крепился и решил  держаться  до
победного  конца.  Дед  подал мне шайку с холодной водой.  Черпая воду
пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало.
     Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.
     - Ну, как оно? - осведомился он.
     - Хорошо! - отозвался я.
     И в самом деле,  было очень хорошо.  Я с детства питал неодолимую
любовь  к  русской  бане,  любил побаловаться паром и испытывал сейчас
подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
     - А  еще  можно  и  так,  -  заговорил  дед.  -  Распариться да в
снежок...  Поваляться,  покататься да опять в  баньку.  Потом  никакая
хвороба не прицепится.
     - Это уж слишком, - заметил я и поинтересовался: - А ты пробовал?
     - Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и
теперь...
     - Это которого Петром звать? - пустил я первый пробный шар.
     - Ага, - машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился
на меня испытующе и тревожно.
     Откуда я знаю имя сына?
     Я продолжал  плескаться водой и,  как бы не замечая его смущения,
продолжал:
     - А меньшого зовут Власом?
     Фома Филимонович недоуменно воззрился  на  меня,  чуть  приподняв
лохматые  брови.  Его  лицо,  изрытое  глубокими морщинами,  застыло в
неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.
     - Ты что, оглох? - крикнул я.
     - А? Что такое? - Старик сделал вид, что не расслышал.
     - Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?
     - Ну?
     - Что - ну? Ты отвечай, а не нукай.
     - Ну,  Власом.  А што?  - и похлопал веником по  своим  жилистым,
волосатым ногам.
     - Да так, ничего, - невозмутимо ответил я. - Хорошие имена.
     - В  общем...  неплохие,  - нерешительно,  каким-то чужим голосом
проговорил Фома Филимонович,  переминаясь с ноги на ногу.  Он, видимо,
раздумывал над моим странным поведением.
     - Почему неплохие - хорошие!  - поправил я старика.  - Они  ведь,
кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.
     Тут Фома Филимонович  с  ненавистью  уставился  на  меня  и  тихо
спросил:
     - К чему вы это все, господин хороший?
     Я резко ответил:
     - Ты не прикрывайся "господином хорошим", не выйдет!..
     - Что так? - растерянно спросил дед.
     Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:
     - Так вот,  о сыновьях...  Ты говоришь:  к чему все это?  К тому,
отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!
     Фома Филимонович  шумно  вздохнул.  Видимо,  собрался  с духом и,
усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:
     - А чего ими гордиться?  Нечего гордиться...  Сами дралу дали,  а
батьку-старика  с  внучкой  бросили  -  как,  мол,   хотите,   так   и
устраивайтесь!  Им-то небось хорошо, плевать на все, живут себе и в ус
не дуют.  А каково мне?  Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их
батька...
     - Да,  вот именно,  - решительно перебил я деда,  - что родной их
батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком
задницы полирует.
     Кольчугин дернулся,  точно  в  него  выстрелили.  Он хотел что-то
сказать, но я продолжал:
     - Вот  сегодня,  после  баньки,  я с большой охотой проведаю твои
хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
     Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
     - Что же ты молчишь? Перерешил?
     - Почему?.. Нет... - неохотно ответил Кольчугин.
     - Вот и прекрасно!  - одобрил я.  - Гауптману я  доложил.  Он  не
против.  Он сказал:  "Сходите, сходите. Это неплохо... За этим тихоней
стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает,
обо   всем   выспрашивает.   Больно   подозрительно.  Подпоите  его  и
расспросите...  Кстати,  узнайте,  в каких отношениях он состоит с тем
человеком,  который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим
данным,  этот человек является активным участником подполья".  Вот так
мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
     Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом,  шире в
плечах.  Ярость  вспыхнула  в  его  светлых  глазах,  они  сузились  и
показались мне черными,  как угли.  Ветвистая  жила  на  лбу  налилась
кровью.  Желваки  заходили на скулах под кожей.  Некоторое время он не
мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал,
а прохрипел:
     - Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
     Я не узнал мирного,  добродушного,  с хитринкой в глазах старика.
На меня смотрели глаза,  полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего
доброго.  Губы  Кольчугина  дрожали,  лицо  стало багровым.  Все в нем
горело,  кипело,  бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем,
он медленно надвигался на меня.
     - А ну,  стой!  - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную
водой. - Стой, а то так и огрею!
     На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.
     - Кто ты есть,  шкура? Говори! - повторил старик. Он весь трясся,
точно в лихорадке.
     - Ого! - сказал я спокойно. - Гауптман, оказывается, прав. "Знаем
мы этих тихих, - говорил он. - Все они притворы".
     Но я увлекся и чуть не переиграл.  Кольчугин был, видимо, скор на
руку.  Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных  глаз,  он  п