рещенной подтяжками, как пулеметными  лентами,  и
толстый школьник, не успевший еще снять  пионерский  галстук.  В  нем  я
сразу признал одного из вчерашних мальчишек.
   - Кругляк Дмитрий Михайлович? -  спросил  Сухов,  продолжая  поражать
эрудицией. - А это, вероятно, Кругляк Михаил?
   Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.
   - Вы что  же,  Анна  Тимофеевна,  всегда  выходите,  когда  звонят  в
соседние квартиры?
   Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:
   - Так ведь... Известно же... Я  думаю,  кто?..  Звонок  у  них  очень
громкий? - Она нащупала почву под  ногами.  -  Супруга-покойница  у  них
глуховата была - вот и приспособили!
   - А вчера, - спросил Сухов, - в это же время вы были дома?
   - Была.
   - И никто к вашему соседу в дверь не звонил?
   - Никак нет!
   - Это точно? - настойчиво спросил Сухов.
   - Ну я-то, слава Богу, не глухая! - обиделась она. Я толкнул легонько
Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.
   -  А  теперь,  молодой  человек,  -   сказал   Сухов,   обращаясь   к
Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было
бы называть "кругляком" с маленькой буквы, - нам необходимо побеседовать
с вами.
   Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу
после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во
дворе редкого жука-дровосека и завернул его в  бумажку,  а  он  там  все
время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить
его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось  Мишке,  а  Корякину
хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать  булавкой  к  доске.  В
процессе рассказа  нас  пригласили  в  комнату  младшего  Кругляка  и  в
качестве вещественного доказательства продемонстрировали  всю  коллекцию
проткнутых  булавками  насекомых.  Жук-дровосек  действительно  выглядел
самым свежим экспонатом.
   Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера.  Кригер
был один. Они вышли из лифта, а он вошел.
   - Миша, - задушевно спросил Сухов, - а не  заметил  ты  случайно,  на
какой этаж он нажал?
   - А он не нажимал, - ответил Миша.
   - То есть как это?
   - Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не
едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите
кого хотите.
   - А что Кригер? - не выдержал я.
   - Ничего, - удивился Мишка. - Улыбнулся - и все...
   Я представил себе  Кригера,  который  улыбается  мальчишке-соседу,  а
двери автоматически закрываются перед его  улыбкой.  Потом  я  попытался
вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда  мы  увидели  его  на
полу лифта. Но не смог.
 
7 
 
   Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной,  ухоженной  женщиной  лет
сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. "Товарищ
Соколова, познакомьтесь..." "Товарищ Соколова, пройдите сюда..." Все это
Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне  показалось,  что  его
тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.
   Мы вышли  на  площадку.  Квартиру  Кригера  еще  вчера  опечатали,  и
бумажная полоска белела  на  двери,  как  стерильная  повязка.  Управдом
товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела  ее  лакированным
коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.
   Назвать иначе я это не мог.  Потому  что  все,  что  было  связано  с
Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало  теперь  прошлым.  Единственный
сын старика Теодор был после войны  комсомольским  работников  где-то  в
Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым,  о  котором  Эрнст
Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие
года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени  фотографий:
девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом
в глухом платье со стоячим  воротником,  вооруженная  зонтиком  дама  на
курорте  под  пальмами...  Эти  картинки  былого,  окантованные  ажурной
жестью, составляли единственное  украшение  выцветших  обоев  на  стене,
свободной от книг. Я  знал  еще,  что  в  побитой  переездами  горке  из
красного дерева между чайной посудой, лекарствами и  разным  стеклянным,
хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка  -
саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей  истершейся  на
сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших  теперь  навсегда  свой
смысл безделушек.  Наверное,  черты,  приписываемые  нации  в  целом,  у
эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.
   Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в  прихожей,  а
мы прошли в комнату.
   - Хорошая библиотека, - сказал  Вадик,  подходя  к  полкам.  -  То-то
родственнички обрадуются.
   - Тут в основном по истории, - сказал я. -  А  родственников  у  него
совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
   - Да ну? - удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из  книг.
- "Уложения царя Алексея Михайловича". Антикварная вещица!
   Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным
взглядом.
   - Не отвлекайся, Вадик, - хмуро бросил ему Сухов. -  Пойди  лучше  на
кухню, осмотрись там.
   Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было  непонятно,
зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал,  не  подозревает  ли  он
меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
   Сухов сидел  у  кригеровского  письменного  стола,  выдвинув  большой
центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
   - Нашли что-нибудь? - спросил я. Он живо ко мне обернулся
   - А что я должен искать?
   Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него  за  спиной.  Письма  и
записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
   - Поглядите-ка, - сказал Сухов, - это по вашей части. Он протянул мне
стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который
работает в газете, имеет прямое отношение к литературе.  В  стопке  были
стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал  бы
вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая,  чего
я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они,
скорее всего,  принадлежат  какому-нибудь  культурному  юноше,  томимому
неясными чувствами. Я  ясно  представил  себе  розовощекого  акселерата,
тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
   За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет  впредь,
наука! Да только - будет это "впредь"?
   Литература,  конечно,  призвана  ставить  вопросы,  но  не  в   таком
количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
   - Белиберда? - спросил он.
   - Не Байрон, - ответил я, и он  понимающе  кивнул.  На  кухне  гремел
посудой Вадик.
   - Ну что там у тебя? - крикнул ему Сухов.
   - Старичок жил небогато, - отозвался тот.
   - Это все?
   - Пока все...
   - Послушайте, - сказал я, - а у меня тут какая роль?
   Сухов взглянул как бы с интересом:
   - Вы сами-то как считаете?
   - Не знаю, - честно ответил я.
   Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя  почему-то  на
"ты".
   - Подумай сам, что мне делать? Убили человека - да  еще  не  поймешь,
каким образом. Убили не в квартире, так что это не  место  преступления.
Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны,  стало
быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь  зацепка.  Я  тут  могу
двое суток все перерывать, стены могу  простукать  и  полы,  а  все  без
толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.
   - И я не знаю, - сказал я.
   - Не знаешь, - согласился Сухов. - Но тебе есть над чем подумать.
   И вдруг сказал просительно:
   - Подумай, а?
   Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы  найдем  что-нибудь  в
квартире. Что это может  быть?  Письмо,  записка,  дневник?  Кригер  был
человек  одновременно  увлекающийся,  открытый,  рассеянный  и   прямой.
Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если  даже
это "что-то" было в квартире, куда он мог его деть? В книги?  Исключено!
В последние годы он становился все более рассеянным, всегда  не  помнил,
куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце  по  счетам,  и
сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он  не  сунул  бы  ничего
ценного, побоялся бы потом не найти.  Тогда  куда?  Кроме  застекленной,
открытой со всех сторон горки,  других  шкафов  в  доме  нет,  все  свои
носильные вещи Кригер держал  в  стенном.  Там?  И  тут  я  подумал  про
конфетную коробку.
   - Где она у него лежит? - спросил Сухов.
   - Всегда лежала в горке.
   Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:
   - Какого она примерно размера?
   - Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.
   - Тут ее нет.
   Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.
   - Где еще не смотрели? - спросил Сухов.
   - Антресолью - ткнул пальцем из кухни Вадик.
   - Залезай,  -  скомандовал  ему  Сухов.  Вадик  принес  табуретку.  Я
подумал, что при таком росте ему можно было бы и не  утруждаться.  Искал
он недолго.
   - Фу, ну и пылища там, - сказал он, слезая на пол. - Эта, что ли?
   В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем  не
было. Я сказал:
   - Эта.
   Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у
него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.
   Врать не буду - эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу  лифта
поразил меня меньше, чем то, что я  увидел  в  его  полинялой  конфетной
коробке. Поверх записок, безделушек,  поверх  засохшей  магнолии  лежал,
нахально придавив все это, черный пистолет.
   - "Макаров"! - ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро  накрыл
коробку  крышкой.  Но  я  успел   разглядеть   на   рукоятке   пистолета
металлическую пластинку с дарственной надписью.
   - Вадик, - сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, - звони в  отдел,
скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать  тут
подробней.
   - Какой "тог самый"? - спросил я у Вадика, крутившего диск.
   - Три недели назад обчистили, сволочи, квартиру у одного  генерала...
- начал он.
   - Петренко? - рявкнуло у  меня  над  ухом,  и  я  увидел,  как  Вадик
сделался меньше ростом.
   Сухов отпустил наконец коробку, но теперь повернулся к столу  спиной,
закрывая ее телом.
   - Вас, - обратился он ко мне, - я больше не  задерживаю.  Спасибо  за
помощь.
   Я пожал плечами и пошел к выходу.
   - Не обижайся! - крикнул он вслед. - Если что узнаешь - звони!
   Только выйдя на улицу, я понял, что не обижаюсь.
 
8 
 
   У каждого своя работа - вот что подумал я. И между прочим,  пора  мне
вспомнить о своей. Часы показывали без десяти минут три, я прикинул, что
вполне могу застать кого-нибудь на месте, и  пошел  не  к  машине,  а  в
противоположную сторону, через двор. Дорогой, которой ходил тысячи раз.
   Все тут поменялось. И двор-то теперь  двором,  если  по-честному,  не
назовешь. Так, пространство между домами. Во всей округе остались стоять
два-три пятиэтажных дома довоенной постройки,  да  еще  пара  маленьких,
имеющих,  как  сейчас  выяснилось,  важное  историческое  значение.  Все
остальные сломали, а вместе с ними сломали гаражи,  сараи,  сарайчики  и
голубятни. Голуби летают теперь над крышей кригеровского  небоскреба,  и
никто их не гоняет, у нынешних мальчишек нет этого  в  заводе.  Впрочем,
спутником их тоже уже не удивишь.
   А все-таки я узнавал места своего детства. Как  угадываешь  знакомого
актера под гримом новой роли. Вот здесь  стоял  мой  дом,  а  здесь  был
забор, он отделял двор от школы. Школа была видна  из  нашего  окна,  но
идти к ней приходилось в обход, огибая целых  два  квартала.  Это  потом
здесь догадались сделать калитку, а до этого мальчишки  перекидывали  на
ту сторону портфели и лезли напрямик. Однажды уговорили и меня, взяли на
"слабо". Ходил я тогда то ли в первый класс, то ли во второй. Зимой было
дело. Я, как все, перекинул портфель и даже мешочек со  сменной  обувью,
но замешкался и полез последним. Летом я, может, и справился бы.  А  тут
край забора обледенел, пальто проклятое мешает, шарф лезет в рот,  шапка
на глаза. Сорвался я, а варежки на заборе остались. Ну  уж  без  варежек
мне точно не забраться! Мальчишки все убежали вперед, во дворе  в  такую
рань никого нет, а идти в обход -  боязно  портфель  с  мешком  бросить:
так-то они вон в щель видны. Темно, холодно, руки мерзнут, и слышно, как
в школе звонок звенит... Сел я в снег и заплакал.
   Открывая тугую школьную дверь, я  подумал:  а  сейчас,  двадцать  лет
спустя, могу я найти выход из того положения? Пожалуй, нет. Ситуация  из
категории безвыходных. Жаль, не помню, чем дело все-таки кончилось.
   Директорский кабинет был закрыт.
   - В учительской поищите, на третьем этаже, - посоветовала мне женщина
в синем халате, вероятно, завхоз. И, равнодушно отвернувшись, побрела по
пустынному коридору, гремя ключами.
   Странное  ощущение:  все  здесь  знакомо,   а   меня   принимают   за
постороннего. Будто я слетал  ненадолго  в  соседнюю  галактику  и  вот,
вернувшись, не нахожу ни одного родного лица. В сущности, это  не  такое
уж нелепое сравнение.
   Если  память  мне  не  изменила,  учительская  должна  быть  рядом  с
кабинетом истории. Кригер входил со звонком, небрежно  кидал  журнал  на
стол и оглядывал нас отсутствующим взглядом. Он никогда не ждал, пока  в
классе наступит тишина, не смотрел пристально на расшумевшегося ученика,
не стучал указкой. Он просто начинал говорить. Потом как-то он  объяснил
мне, что не считал себя вправе заставлять слушать, если неинтересно. Это
было правдой и позой  одновременно.  Кригер  знал,  что  неинтересно  не
будет, что класс будет сидеть, замерев, как один человек.
   Эрнст Теодорович был хорошим учителем.
   Рассказывая, он бегал по комнате, ероша свою густую  тогда  шевелюру,
так что после урока с объяснением нового материала у него  бывал  вполне
безумный вид.
   - В 1147 году  Юрий  Долгорукий  назначил  свидание  своему  другу  и
союзнику князю, новгород-северскому Святославу Ольговичу, - слышу я  его
не дребезжащий еще тенорок. - Он послал  сказать  ему:  "Приди  ко  мне,
брате, в Москову". Святослав ждать себя не заставил, и на следующий день
по его приезде хозяин  устроил  гостю,  как  сообщает  летописец,  "обед
силен" и было многое питие и  естие  князю  и  приехавшей  с  ним  "мале
дружине". Надо сказать, что предки наши любили и умели вкусно  покушать.
Собственно, это считалось по тем временам одним из основных развлечений.
И  уж  если  обед  удостоился  внимания  летописца,  это   было   что-то
грандиозное! Быть может,  благодаря  этому  пиру  и  попала  в  летопись
встреча князей. А мы с  вами,  милые  мои,  получили  первое  в  истории
известие о Москве...
   Человек пятнадцать  из  его  учеников  стали  историками.  Как,  черт
побери,  мог  у  него  на   антресоли   оказаться   пистолет   какого-то
ограбленного генерала?!
   Я открыл  дверь  в  учительскую.  Две  женщины,  пожилая  и  молодая,
разговаривали, стоя у окна. Обе замолчали и вопросительно повернулись  в
мою сторону.
   - Мне бы директора... Или завуча.
   - Я директор, - ответила молодая, -  а  это  завуч.  Кто  вам  больше
нужен?
   - Директора - сказал я сразу.
   - Тогда спускайтесь на первый этаж, к канцелярии. Я сейчас приду.
   Через минуту директор спустилась, и мы зашли  в  кабинет,  при  одной
мысли о котором меня, бывало,  бросало  в  дрожь.  Сейчас  он  показался
маленьким и мрачноватым.
   - Слушаю вас.
   Я показал свое удостоверение.
   - О! - сказала она. -  Ну  что  ж,  я  ваша  читательница.  Воропаева
Светлана Николаевна. Зачем пожаловали?
   У директора было лицо актрисы. Очень красивое лицо, я таких давно  не
встречал. Лиц, конечно. Директоров школ таких я не встречал никогда.  Ее
портили только классическая учительская прическа с  высоким  начесом  да
этот ставший когда-то чуть ли не униформой их сословия  костюм:  юбка  с
жакеткой, из-под которой вылезают какие-то кружева. На вид я бы  ей  дал
лет тридцать пять, не больше.
   Про Кригера она, конечно, знала. Работать ей с ним  не  пришлось:  он
ушел на пенсию год назад, как раз, когда она пришла. Но  знакома:  Эрнст
Теодорович частенько в школу захаживал, а в эпидемию гриппа даже заменял
на общественных началах заболевшего историка. Многие учителя и ребята из
старших классов собираются прийти на похороны.
   Я показал ей копию письма:
   - О ком  тут  речь,  можете  сказать?  Она  прочитала  и  задумалась,
неожиданно по-девчачьи наморщив нос:
   - Значит, так. Сын вполне интеллигентных родителей, весьма  одаренный
молодой  человек.  Ходил  к  Кригеру,  из,  бывших  его  учеников,   да?
Пожалуй... Латынин Саша подойдет, это десятый "А".  Начните  с  него,  а
если нет, подумаем еще. Только я его что-то сегодня не видела.
   Светлана Николаевна повернулась к  селектору  на  тумбочке  рядом  со
столом и вдруг весело мне подмигнула:
   - Вот, прогресс даже до нас добрался. Сейчас выясним.
   Она нажала кнопку:
   - Марина Борисовна, вы тут еще?
   - Тут, куда я денусь, - голос был невнятный,  в  динамике  хрипело  и
визжало. Видно, прогресс добрался до школы в полном изнеможении.
   - Вы ребят хоть отпустите, им пообедать надо.
   - Да уж гнала, не идут.
   - Марина Борисовна, скажите, Латынин был сегодня?
   - Нет, и вчера тоже не был. А что с ним?
   - Это я у вас хотела  спросить.  Может,  заболел?  Вы  домой  ему  не
звонили?
   - Нет, вот доделаем, позвоню.
   - Позвоните обязательно. А  сейчас  попросите  кого-нибудь  из  ребят
принести мне из учительской журнал десятого "А". Чем быстрее, тем лучше.
   Селектор что-то крякнул в ответ и замолк.
   - Это классный руководитель Латынина, Марина Борисовна Коровина.  Они
там газету делают  к  последнему  звонку.  Если  хотите,  можете  с  ней
поговорить. Она англичанка.
   - В каком смысле?
   - В смысле преподает английский язык.
   - Да? А вы кто?
   - Я? - удивилась она и рассмеялась:
   - Я - химичка!
   В дверь тихонько постучали.
   - Входите! - сказала Светлана Николаевна, и в  кабинет  не  вошла,  а
скользнула маленькая стройная фигурка, бесшумно положила журнал на  стол
и так же невесомо выскользнула. Я успел заметить только, что  у  девушки
восточный тип лица.
   - Спасибо, Дина, - сказала ей вдогонку Воропаева. Раскрыли журнал.
   -  Латынин...  Латынин...   Вот!   -   Ухоженный   ноготь   директора
остановился. - Адрес, телефон - все есть, пожалуйста. Виктор  Васильевич
- это отец, артист Росконцерта. А вот Елена Сергеевна - это не мать, это
мачеха. Мать у него то ли умерла, то ли уехала куда-то, знаю только, что
мальчик про это говорить не любит.
   Я переписал все данные к себе в блокнот. Она сказала:
   - Запишите  и  мой  телефон,  и  свой  дайте,  на  всякий  случай.  Я
продиктовал ей свой телефон, приемной и Завражного. Потом подумал и  дал
еще телефон Феликса. "Всякий случай" бывает разный.
   На крыльце школы я остановился в раздумье, чем мне  теперь  заняться.
Сколько раз стоял я вот так же на этом месте, размышляя, куда себя деть!
Сегодня приходилось выбирать, на что мне хватит времени.
   - Здравствуйте, - прошелестело внизу. Я опустил  глаза.  Передо  мной
была давешняя Дина. Теперь я разглядел, что у нее  большие  и  при  этом
чуть раскосые глаза.
   - Вы из милиции?
   Я отрицательно покачал головой:
   - А что, похож?
   Она смотрела на меня очень серьезно:
   - Вы насчет Латынина?
   - Пока не знаю, - честно сказал я, - но может быть. А что с ним?
   Мне показалось, сейчас она заплачет.
   - Но вы точно не из милиции?
   Я опустился на верхнюю ступеньку. Время шло к четырем,  а  у  меня  с
утра не было во рту ни крошки.
   - Нет, я же сказал, не из милиции. Я из газеты. Ну что  там  с  вашим
Латыниным?
   У нее скривились губы:
   - Он пропал.
   - Давно? - спросил я уста