т, - заключил он. - Но вы не
ответили, какая у вас конечная цель?
   Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему  удавалось.
Тогда я напрямик сказал ему,  что  конечная  цель  журналистской  работы
есть,  разумеется,  написание  материала.  И,  предупреждая   дальнейшие
вопросы, объяснил, что история его  сына  представляется  мне  в  чем-то
характерной, а потому заслуживающей внимания.
   - С конкретными фамилиями? - спросил он.
   - Вполне вероятно, - ответил я.
   Некоторое время мы снова шли  молча.  Наконец  он  сказал  неожиданно
мягко:
   - Мне бы этого не хотелось...
   Я пожал плечами.
   - И не только из-за того, что таким образом вы ославите  меня  и  мою
семью на весь город, - продолжал он все так же мягко. - Вы уж  простите,
молодой человек, за откровенность, но я  понимаю,  что  это  вас  только
подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от  этого  материал
будет особенно "жареным"...
   Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:
   - Повторяю: не только  в  этом  дело.  Главное  -  в  моем  сыне.  Вы
говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне  за  остреньким
материалом вы ему не навредили. Видите  ли,  Саша  только  внешне  такой
благополучный и независимый. На самом деле он ребенок  с  очень  трудной
судьбой. Да, я не боюсь этого слова -  именно  судьбой!  А  отсюда  -  с
трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то...
   Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.
   - Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, - произнес он
наконец, - но я очень любил Сашину мать.
   Латынин остановился возле парапета и облокотился на  него,  глядя  на
реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.
   -  Странное  дело,  -  сказал  Виктор  Васильевич  задумчиво.  -  Вы,
вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом  совершенно  посторонний
мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед  вами
чуть ли не исповедоваться.
   Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в
голосе его слышна была только грусть.
   - Ну да ладно, делать нечего, - Латынин решительно  провел  рукой  по
своему седому бобрику и повернулся ко мне  лицом.  -  Слушайте:  Надю  я
действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя  жена,  но
если вы думаете, что это было вот так легко - развелся,  женился!  -  вы
ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на  другую,  я
Сашку  оставляю!  Мне  тогда  казалось,  что  сердце   не   выдержит   и
разорвется... Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и  благополучно
оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя  наказала
меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то,  что  пережил
я, когда она умерла.
   Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:
   - Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о
сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас
с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее... - Тут он запнулся на
секунду и закончил, подыскав слово:
   - Ее поступка. - А потом, спохватившись, прибавил:
   - Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.
   - Да, так вот, - продолжал он, устремив взгляд  куда-то  поверх  моей
головы. - Надя умерла... Саша жил  у  бабушки,  у  Надиной  матери.  Моя
бывшая  теща...  Это,  знаете  ли,   такой   тип   женщины   -   добрая,
любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили
квартиру,  Саше  было  десять  лет,  это  был  уже  очень  капризный   и
избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со
стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со  мной,  я  сам  ни  на
минуту не мог забыть.., ну того,  что  случилось.  Кое-кто  из  знакомых
ахал:   дескать,   ребенок   делает   что   хочет,   растет   совершенно
безнаказанным. Знаете, я бы тут другое  слово  употребил:  ненаказуемым.
Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих  пор  не
могу понять,  зачем  понадобилось  говорить  ребенку  про  самоубийство!
Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может  узнать  об  этом,
когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то  и
психическую.   Объяснение,   само    собой,    бабушка    нашла    такое
туманно-розовое: "Мама не захотела больше жить". Как будто  нельзя  было
предположить, что парень вырастет  и  начнет  спрашивать:  почему?  Ему,
конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, - добавил  он
вдруг зло.
   Латынин замолчал, провожая отсутствующим взглядом плывущую  мимо  нас
баржу.  У  меня  появилось  твердое  ощущение,  что  он  говорит  сейчас
совершенно искренне, что  это  действительно  нечто  вроде  исповеди.  А
исповедь лучше не перебивать.
   - Понимаете, - сказал Виктор Васильевич, и  мне  показалось,  что  он
медлит, подбирая нужные слова, - сын всегда  был  к  остается  для  меня
самым дорогим человеком на свете. Потому-то  мне  особенно  больно,  что
наши с ним отношения сложились так.., неудачно. Вот вы  хотите  написать
статью в газету. Вы побывали у Жильцовых, потом поговорите с  кем-то  из
Сашиных товарищей, встретитесь с ним самим. Я пытаюсь поставить себя  на
ваше место: к каким выводам  вы  придете?  Скажем,  о  тех  самых  наших
взаимоотношениях? Я бы, пожалуй, пришел к таким: всю жизнь отец  пытался
"купить" собственного сына  -  игрушками,  подарками,  деньгами,  и  вот
результат. А ведь это не так. Никогда  я  Сашу  "купить"  не  хотел,  во
всяком случае, сознательно. Просто... Как бы это вам объяснить? У меня в
сердце были к нему любовь и жалость.  Понимаете?  Жалость  и  любовь.  Я
просто не в состоянии был ему в чем-то отказать. Все знаю: это не  самый
лучший способ воспитания, но иначе я просто не мог. А дальше - больше. У
Саши с детства  характер  очень  неровный.  То  вдруг  дуется  абсолютно
беспричинно, то лезет ласкаться. Как думаете, что я почувствовал,  когда
однажды понял, что чаще всего он стал ласкаться, если ему что-нибудь  от
меня нужно? Это где-то с седьмого класса началось. Он стал грубить -  не
только мне, но и  Елене.  Хотя  прямо  скажу:  такую  мачеху,  как  она,
поискать, она всегда относилась к нему, как к родному сыну.  Я  уж  и  к
врачам  обращался,  и  к  педагогам.  Все  разводят  руками:  переходный
возраст! Увлеките, говорят, ребенка совместным делом. Вон иные  домашние
спектакли разыгрывают, в турпоходы ходят. Создают ситуации, когда  можно
у собственных  детей  заслужить  авторитет  и  уважение.  Ну  какие  там
турпоходы! Не так я устроен, да и времени и сил  не  хватало.  Концерты,
репетиции, половину времени на гастролях... Короче, что называется, сына
я упустил.
   В последних словах звучала такая горечь, что я не удержался, заметил:
   - Саше только семнадцать, стоит ли так отчаиваться?
   Он пожал плечами:
   - Я надеюсь, конечно. Но сегодня, скажите, так ли уж я виноват, чтобы
вытаскивать меня на свет божий со всем грязным бельем? Я понимаю, будь у
Саши отец пьяница или алкоголик - тогда да!  Бейте  в  колокола!  А  сам
мальчик, виноват ли он в  том,  что  так  сложилась  его  жизнь?  И  вот
подумайте  теперь,  поможет  ему  ваша  статья  -  при  его-то   ранимом
характере? Или наоборот? Может ли она что-нибудь исправить? Ну, хотя  бы
кого-то другого уберечь от подобной беды?
   Ох, не прост  артист  Латынин!  И  не  глуп.  Произошло  то,  чего  я
опасался: новых фактов  особенно  не  прибавилось,  зато  изменилась  их
интерпретация, и вот я уже в сомнениях.
   Что же, однако, я имею в активе? Еще одного отца, не нашедшего общего
языка с сыном? Такое случается в семьях министров, дворников и  артистов
с коллекцией антиквариата. На поверхности слабо маслянится лишь вывод  о
том, что материальное благосостояние не играет решающей роли.
   Сашу Латынина все равно, конечно, надо искать. У меня  на  этот  счет
есть обязательства перед Кригером, которые не выполнить я не могу. Но из
работы это грозит превратиться, если не явятся новые факты, так сказать,
в  общественное  поручение,  на  которое  я,  получается,  угрохал  пять
последних дней. Завражный меня по голове не погладит.
   Латынин как будто читал мои мысли.
   - Я понимаю, это ваша  работа,  -  говорил  он  без  нажима,  как  бы
советуясь, - но, быть может, вы  дадите  возможность  нам  самим  решить
сейчас наши семейные проблемы. Ведь если вы правы и  Саша  действительно
связался с преступниками, а потом  порвал  с  ними,  эта  история  могла
оказать на него немалое влияние. Вдруг  он  изменился,  повзрослел?  Мне
почему-то кажется, что сейчас может возникнуть ситуация, когда  я  смогу
найти его доверие, помочь ему как-то...
   Латынин говорил почти просительно, и я чувствовал,  что,  по  крайней
мере, в данный момент у меня  не  хватает  убедительных  аргументов  для
возражения. Что за досада, черт возьми! Оно конечно, не  хлебом  единым,
но ведь и хлебом тоже!.. А пока  я  зарабатываю  его  тем,  что  пишу  в
газету.
   - Только Бога ради не сочтите  за  обиду,  -  продолжал  он,  понизив
голос, чуть ли не вкрадчиво, - но я же понимаю...  Вы  потратили  немало
усилий... - Тут он  остановился,  взял  меня  за  руку  повыше  локтя  и
заглянул в глаза:
   - Я готов компенсировать, с лихвой даже...
   А вот этого ему говорить не следовало. Видно,  что-то  отразилось  на
моем лице, потому что он сразу вскричал:
   - Нет, нет, вы не поняли! Это ни в коем случае не.., не... - он никак
не мог вытолкнуть из себя слово, даже сонное  выражение  слетело  с  его
лица, - не взятка, нет же! Только разумная  компенсация  за  потраченные
силы, за время!
   Я разозлился. Ну не так чтоб очень, в конце концов, это был не первый
подобный случай в моей практике, и  я  не  институтка,  чтобы  падать  в
обморок от безнравственного предложения. Я в своем деле  профессионал  и
потому всегда готов к  любому  повороту.  Латынин  допустил  ошибку,  он
перестраховался и сам дал мне в  руки  аргумент,  которого  недоставало.
Пусть даже аргумент этот был из области эмоций, а не логики.
   Одни хотят меня убить, другой хочет меня купить, накручивал я себя, и
у каждого есть веские причины, чтобы я перестал  искать  мальчишку!  Так
нет же, вот вам шиш! Найду, теперь обязательно найду, всем  назло,  -  а
там посмотрим! Кончилось тем, что я разозлился уж  совсем  неадекватному
меня сжались зубы и напряглись желваки на скулах. Но я нарочно распускал
себя, не брал в руки, чтобы Латынин мог полюбоваться моей  реакцией.  Он
наблюдал за мной с нескрываемой тревогой.
   Несколько секунд  я  молчал,  как  бы  пытаясь  справиться  с  собой.
Впрочем, мне почти не приходилось играть.
   - Будем считать, Виктор Васильевич, что вы мне этого  предложения  не
делали, - сказал я наконец сухо. - И  давайте  договоримся:  пока  я  не
получу возможность поговорить с Сашей, решать, будет материал  или  нет,
рано. Вы меня поняли?
   Он кивнул.
   - Вы ведь знаете, где его искать?.. - добавил я не то  вопросительно,
не то утвердительно и сам замер в ожидании ответа.
   Собственно, ради этого  вопроса  я,  наверное,  и  лицедействовал.  В
расчете, что если раньше Латынину могло быть невыгодно  сообщать  мне  о
возвращении своего блудного сына, то теперь он должен расценить это  как
шанс. Но все оказалось напрасным.
   - Нет, к сожалению, - покачал он головой. Я внимательно следил за его
лицом, стараясь уловить признаки фальши. Но на нем действительно не было
написано ничего, кроме сожаления.
   - Ну что ж, тогда до свидания.  -  Я  вырвал  листок  из  блокнота  и
записал на нем свои телефоны, рабочий и к Феликсу.  -  Если  Саша  вдруг
объявится - звоните.
   - Вы тоже, - ответил он
   Шагая по направлению к машине, оставленной возле входа в  бассейн,  я
размышлял о том, что ко всем прочим вопросам, на которые мне  неизвестны
были ответы, прибавился еще один, хоть и не такой значительный,  К  чему
больше относилось сожаление Виктора Васильевича Латынина: к пропаже сына
или к моей несговорчивости?
 
24 
 
   - Хватит! - Сухов с силой прихлопнул ладонью громовские фотографии. -
Всему есть предел!
   В голосе его было не просто недовольство, в нем  было  возмущение.  А
я-то шел к нему,  тайно  гордясь  своими  необыкновенными  достижениями,
рассчитывал как минимум на скупую похвалу  профессионала,  которая,  как
известно, дороже неуемных восторгов дилетанта. И вот дождался.  Восторги
при мне, а профессионал костерит меня на чем свет стоит...
   - А что я сделал не так? - предпринял я слабую попытку сопротивления.
   - Все! - отрезал Сухов.
   Я сидел на стуле в его кабинете, а он бегал передо мной, заложив руки
в карманы.
   - Все! - повторил он.  -  Ведь  я  предупреждал  тебя,  просил  тебя:
никакой самодеятельности! Уж ты-то, я думал, пишешь про милицию,  должен
понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Эх!..
   Он с досадой махнул рукой, остановился напротив меня и произнес  чуть
не по слогам:
   - Здесь у-го-ловный розыск. Здесь работают специально обученные люди.
А ты кто такой? Теперь уже я обиделся:
   - Интересно знать, а ты бы что делал на моем месте? Между прочим, это
не я начал следить за ними, а они за мной! И еще, между прочим, я первым
делом попытался дозвониться тебе, но не смог.
   Это был мой козырь.
   - Не смог... - устало повторил за мной Сухов, вдруг  успокоился,  сел
за стол и принялся перекладывать туда-сюда бумаги. Потом сказал,  угрюмо
передразнивая меня:
   - Между прочим, это означает, что я занимался своим делом. А на твоем
месте я  бы  записал  номер  машины  и  спокойно  поехал  в  редакцию  -
заниматься своим делом...
   Я не уловил в его  интонации  чрезмерной  убежденности  и  перешел  в
наступление:
   - Между прочим, когда  я  нашел  Марата,  я  так  и  поступил.  Сухов
посмотрел на меня почему-то иронически:
   - Марата он нашел... Нат Пинкертон! В общем так, - продолжал  он  уже
серьезное - про это дело ты забыл. Я тебе звоню, когда мы передаем его в
суд. Ясно? Иначе придется мне  позвонить  твоему  главному  редактору  и
сказать, что ты мешаешь следствию.
   Тут настал мой черед вскочить со стула:
   - Я мешаю?!
   - Ну, можешь помешать, - как ни в чем не бывало ответил Сухов.
   - Звони, - сказал я решительно. - Редактору нас мужик  с  головой,  я
ему кое-что объясню, он поймет. А пока вы будете перезваниваться, я...
   -  Не  понимаешь...  -  прервал  меня  Сухов  задумчиво  и,  как  мне
показалось, с сожалением. - Ни черта ты не понимаешь! Ну  ладно,  садись
за стол.
   Я сел, все еще негодуя, а Сухов, гремя ключами, подошел  к  огромному
сейфу, достал оттуда папочку и бросил передо мной:
   - Читай!
   Я осторожно развязал тесемки.
   - Не бойся, не секретное, - насмешливо сказал он, - Секретное тебе не
положено. Дело пятнадцатилетней  давности...  На  титульном  листе  было
написано:
   "ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   По уголовному делу №....
   По обвинению:
   Галая Марата Владимировича в преступлениях, предусмотренных ст.  146,
ч. 2, п.п. "а", "б", "д" и ст. 218, ч. 2 УК РСФСР..."
   -  "Нападение  с  целью   завладения   личным   имуществом   граждан,
соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или с
угрозой применения такого насилия", - продекламировал Сухов, - "а" -  по
предварительному сговору группы лиц, "б"  -  с  применением  оружия  или
других предметов, используемых в качестве оружия,  "д"  -  лицом,  ранее
совершившим разбой... Статья 218, часть 2 -  ношение,  изготовление  или
сбыт кинжалов, финских ножей или иного  холодного  оружия...  Ты  читай,
читай, может, хоть так чего-нибудь поймешь.
   И он вышел, оставив меня наедине с папкой.
   "...Старикова Александра Васильевича...
   Филонова Никиты Геннадьевича...
   Гаглидзе Шалвы Давидовича..."
   Я перевернул страницу.
   "В ночь с 11 на 12 сентября Галай, Стариков, Филонов  и  Гаглидзе  по
предварительному  сговору  и  совместно  с   целью   завладения   личным
имуществом семьи Бочаровых проникли в помещение дачи Бочарова И. И...."
   Ночь с 11 на 12 сентября была холодной. Об этом, конечно,  ничего  не
говорилось в обвинительном заключении, с  подробностями  я  познакомился
позже. Но даже тогда, в кабинете Сухова,  за  строчками,  писанными  как
будто нарочно в административном рвении исковерканным языком,  виднелись
на фоне темного осеннего неба  декорации  и  участники  этого  жестокого
спектакля, сыгранного здесь на исходе дачного сезона.
   Марат Галай остался у забора, чтобы смотреть  за  улицей,  освещенной
тусклой лампочкой  на  верхушке  столба.  Остальные,  продравшись  через
мокрые кусты (весь день до темноты лил  дождь),  выбрались  на  песчаную
дорожку и подошли к дому. Стариков поднялся на крыльцо и потрогал дверь:
заперто. Подал знак, и  Гаглидзе  с  Филоновым  двинулись  вокруг  дома,
каждый в свою сторону, осторожно пробуя окна.
   Дача у профессора Ильи  Ильича  Бочарова  была  солидная,  с  большой
застекленной верандой, в два  этажа,  да  еще  чердак.  Шалве  Гаглидзе,
который крался вдоль стенки, пугаясь скрипа собственных шагов по мокрому
песку, она казалась просто  необъятной.  Приподнимаясь  на  цыпочки,  он
легонько трогал рамы, но ни одна  не  поддавалась.  За  мокрыми  слепыми
стеклами ничего не было видно. "А может, пусто там!" - с надеждой  думал
он. Сейчас, когда рядом не было никого из этих, Шалико вдруг понял,  что
боится до дрожи. Он попытался сначала  успокоить  себя,  что  дрожит  от
холода, от капель, которые натекли за шиворот, когда лезли сквозь кусты.
Ну, в крайнем случае от напряжения  перед  таким  большим  делом.  Но  в
темноте и одиночестве не мог лгать сам себе: он боялся! Показалось,  что
в четвертом или пятом по счету окне мелькнул свет, и он ощутил, как враз
ослабли ноги. Теперь ему ни за что  не  заставить  себя  приподняться  и
толкнуть раму...
   Гаглидзе только недавно исполнилось двадцать, он был самым молодым  в
компании. У себя в Поти Шалико считался  не  последним  человеком  среди
местной шпаны, по крайней мере в своем районе, ходил всегда с ножом и  с
кастетом. Подраться, ограбить приезжую парочку или пьяного было для него
делом обычным. Но однажды они с ребятами  залезли  ночью  в  ресторан  и
вытащили оставленную там в кассе выручку, тысячи две. Шалико загремел  в
колонию. Вот тут он и сошелся с Филоновым.  Марата  и  Старикова  увидел
первый раз уже в Москве.
   Свет как будто больше не мелькал. Гаглидзе прижался к стене, теперь у
него начали стучать зубы. Надо идти дальше,  надо  идти,  уговаривал  он
себя. Не дай  Бог,  Филон  застанет  его  здесь  в  такой  позе.  Шалико
отвалился от стены. Все-таки Филонова он боялся еще больше.
   А Филонов в это время пробирался вдоль другой стороны дома, к которой
вплотную подступали ветки каких-то плодовых  деревьев.  Ему  приходилось
отгибать их, они больно били его по лицу, обдавали потоками воды. Никита
в момент промок насквозь и про себя страшно матерился, кляня  отсутствие
фарта даже в такой малости. Впрочем, он  был  суеверен  и  ругал  судьбу
нарочно, надеясь, что зато повезет в крупном. А  крупное,  кажись,  было
вот оно, за этими окнами.
   Тот парень, Марат, из молодых да, видно, ранний. Придумал неплохо.  У
профессора в городской квартире, по верной наколке, только черта в ступе
нет. Картины, гардины, что ни вазочка,  то  полштуки,  если  не  больше.
Вопрос, куда их потом девать, но это уж дело Марата. Так вот он, значит,
что придумал:
   Взять  их,  профессора  с  женой,  на  дачке  тепленькими,  с  ихними
ключиками съездить на их же квартирку, пошуровать там в спокойствии -  и
все по-тихому.
   Филон деловито  толкал  рамы  одну  за  другой,  но  без  результата.
"Позакрывались, сволочи, - думал он  злобно.  -  Эх,  было  б  потеплее,
сейчас уже сидели бы на даче!" Завернув  за  угол,  Никита  нос  к  носу
столкнулся с Гаглидзе.  Даже  в  темноте  было  за